***
Они пошли к козлу сразу после шестой кружки пива и еще двух стопок наливки. Геральт плохо видел дорогу, еще хуже соображал, а уж про координацию движений можно было и не говорить. Мимо кто-то шел, ехал, полз, а на плече тяжелым мешком висел Лютик, которого считай вынесло уже после пятой кружки, а наливку он вообще выпил с закрытыми глазами и почти не размыкая губ. Козел жил лучше, чем солтыс деревни, находясь отнюдь не в амбаре, а внутри добротной избы, где происходил, мягко говоря, странный ритуал. Молоденькая девушка раскладывала перед каждым вопрошающим, рискнувшим прийти за советом и с просьбой, колоду карт, после чего тот выбирал одну. Затем козел, собственной рогатой персоной, копытом бил по еще двум картам, и далее уже расклад трактовался молодкой. Но этим дело не оканчивалось, ибо чаще всего люди приходили с проблемами и просили у священного животного совета, и тогда козел подходил совсем вплотную к человеку, касаясь его лба своим, словно проникая в чужую голову и читая чужие мысли. Как ходили слухи, тому, кто погряз в пороке или зле, выпадало на долю тяжкое испытание, а тому, кто сердцем чист, каким-то чудесным образом помогали решить насущную проблему. Геральт был все еще очень пьян, когда они зашли в треклятую избу. Там пахло ладаном и можжевельником, царил полумрак, было тепло и почти пусто, не считая самого козла и девушки, что сидела рядом с ним на мягком плаще, подбитом лисьим мехом. Она гладила этого деревенского пророка по черной шерсти, нежно ласкала пальцами его рога и морду, словно он был не просто местной примечательностью или любимым домашним животным, а кем-то большим, причем не только в ее собственных глазах. — Новые пришли, — шепчет девица козлу в ухо, — жаждут о себе узнать, да скуку прогнать. — Лично я желаю лечь, — басит Геральт, скидывая свою «поклажу» на устланный камышом пол, — а вот он не знаю чего хочет. — Мирславу, дочку слтыс-са! Козел пристально всматривается в вошедших своими желтыми, пугающими глазами, а потом тянет морду к девушке, тихонько блея ей что-то в ухо, понятное им одним. — Тяните карту. — Она раскладывает колоду перед Лютиком, кидая при этом игривые взгляды на его спутника. Когда пьяный в усмерть менестрель выбирает одну, следом на колоду наступает козел, два раза стукнув копытом по нужным картам. Геральт чувствует магию. Она так и витает в воздухе, искрится и звенит в ушах, но сил едва ли хватает на то, чтобы просто не вырубиться прямо там, в избе. Девица вещает. Что-то о возмездии, презрении и недовольстве Высших Сил, а потом козел подходит к Лютику и касается его лба своим. Какое-то время в помещении не слышно ничего, кроме хриплого дыхания менестреля, да потрескивания дров в очаге. Но потом случается что-то из ряда вон выходящее — козел бодает менестреля в грудь и тот падает, смешно расставив руки в стороны. Геральт пытается встать, но не может. На него вмиг накатывается какая-то непонятная слабость и сонливость, и последнее, что он видит перед тем, как вырубиться, это уже нагую девицу и седлающее ее со спины огромное рогатое существо.***
Геральт просыпается от резкой головной боли и состояния близкого к ушедшему в минус. Он слепо роется в нательной сумке, пытаясь угадать, какой из трех эликсиров — Слезы Жен, но оказывается, что ни один, поэтому приходится взять себя в руки и попытаться самостоятельно принять вертикаль. Как выясняется, он всю ночь провел в каком-то коровнике, хотя прекрасно помнил, что засыпал-то внутри избы. Воспоминания прошлой ночи были весьма сумбурными и вызывали легкую дурноту. Какой-то козел трахал девицу, та вещала о проклятье, Лютик упал… Лютик. Геральт медленно поворачивает голову, стараясь не делать лишних движений. В двух шагах от него лежит никто иной, как знаменитый менестрель собственной персоной, который не отзывается ни на свое имя, ни на отборную ругань. — Лютик, твою мать! Ты жив? — Ведьмак кое-как встает на ноги и подходит к свернувшемуся калачиком другу, чувствуя всем телом, как магия вновь клубится вокруг него ядовитыми парами. — Блять… На Геральта снизу вверх смотрели глаза. Лопнувшие сосуды, зрачок во всю радужку, обильное слезотечение. С внезапно осунувшегося лица градом лил пот, насквозь пропитав тонкую рубаху с кружевными манжетами, которые уже потеряли свой кипельно-белый цвет, окрасившись во все оттенки навоза, пыли и грязи. Губы менестреля дрожали, и казалось, что он находится если не в состоянии скорой смерти, то очень к нему пограничному. — Эй, Лютик… — Геральт приседает на корточки, касаясь тыльной стороной ладони мокрого лба. — Проклятье, у тебя жар! Пошли, надо вести тебя…куда-нибудь. Лютик согласно кивает на все, его бьет крупной дрожью, а перед глазами все плывет. Беловолосый закидывает его руку на плечо и уже собирается поднимать, как тут обращает внимание на одну очень пикантную вещь. У недееспособного барда весьма дееспособный стояк. Кажется, ему даже сложно ногой шевельнуть, он стонет при каждом движении, и тогда ведьмак сажает его обратно на пол. — Сделай с этим что-нибудь. — Н-не м-мог-гу. — Почему? Разучился за ночь? — Б-болит и ж-жет… Геральт грязно и витиевато выражается, запустив пальцы в растрепанные волосы. — Ладно, жди меня здесь. Я скоро. И, Лютик, никаких глупостей! Геральт вылетает из хлева, чувствуя на себе просящий взгляд друга. Он мчится в единственном кажущимся логичным направлении, держа на готове метательные ножи в обоих карманах. Без повязки, которой он обычно перехватывал волосы, его молочно-белые пряди уносило порывами ветра в разные стороны, как у ведьмы на помеле, а от похмелья и общего недомогания и без того не самое дружелюбное лицо стало казаться совершенно смертоносным. Он влетает в уже знакомую избу, где в этот момент какой-то радостный кмет отбивал поклоны у самого выхода. Испепеляющий взор кошачьих глаз произвел на селянина отрезвляющий эффект, и он послушно удалился, напоследок еще раз поклонившись козлу и его послушнице. — Какого хрена происходит с моим другом? Девушка улыбается, сощурив хитрые лисьи глазки, и слегка распахивает ворот своей простенькой рубашки, оголив миниатюрную грудь. — А что с ним не так? — Не строй из себя блаженную, ты все прекрасно знаешь! — Не надо так кричать, — девица улыбается еще шире, сладко застонав и прогнувшись в спине, когда козел наклоняет морду и ведет языком по ее соску, — он получил то, что заслужил. — Какое ты имеешь право решать, что он заслужил, а что нет? — Это решаю не я, а мой Бог. Геральт на мгновение цепенеет, наконец обратив внимание на козла. Его фигура начинает деформироваться, удлиняясь на манер человечьей, а лицо приобретает гуманоидные черты, оставив от зверя лишь рога, немного шерсти, форму губ и носа. — Язви меня в душу… — Именно так, убийца чудовищ. Пред тобой сидит Повелитель горных круч и темной части леса, некогда почитаемый в своей обители, а теперь изгнанный и всеми забытый. Он воздает всем по заслугам, особенно тем, кто сам к нему идет. — Девушка сладко улыбается, когда ей под подол рубахи лезет мохнатая рука, нисколько не смущаясь все еще в открытую пялящегося гостя. — Твой друг причинил много зла тем, кто был в него влюблен. Настал его черед страдать. — И вы наказали его стояком?! — Он хотел знать, проявит ли к нему интерес дочка солтыса. Он хотел немного жертвенности. Вопрос только в том, получит ли он ее и от кого именно. Геральт чувствует, как к нему в душу проникают желтые, нечеловеческие глаза. Они копают там все внутри, ломают барьеры, которыми он отгородился от прошлого, поселяют сомнения и ворошат давно упущенное. Божество молчит, разговаривая только через девицу, которая смотрела на ведьмака таким же цепким взором, словно глумилась над его беспомощностью и слабостью в такой ситуации. — Ты тоже отравил много сердец. Это будет хороший урок и для тебя. Понимаешь, о чем речь? — Кажется, да. — Беловолосый делает шаг назад, но тут же останавливается, с трудом сопротивляясь магии, буквально вытворяющей его за пределы избы. — Но что мне делать? Он же умрет. — Немного жертвенности, ведьмак. Немного жертвенности.***
Геральт возвращается в коровник не сразу. Его мучают слова девицы, они вгрызаются ему в мозг. Отравил много сердец? В списке ли чародейки, с учетом того, что наличие у них сердца, как и души, не доказано ни с научной, ни с этической точки зрения. А Лютик? Неужели распутство заслуживает смерти, тем более, такой изощренной? И о какой жертвенности могла идти речь, если ни один эликсир не брал проклятие наложенное самим Рогатым Богом? Изнутри доносятся сдавленные хрипы и стоны. Геральт ступает тише эльфа, готовый уже абсолютно ко всему, но никак не ожидает увидеть абсолютно голого Лютика, стегающего себя хворостиной по спине и обливающегося водой из какого-то старого корыта. Он весь мокрый от жара, дрожит и, кажется, плачет, а на все это действие с молчаливым неодобрением косятся коровы, лишь изредка нарушая зловещую тишину своим мычанием. — Лютик, что ты, блять, делаешь? — Уйди! Я…я не з-знаю. — Менестрель валится на бок, прижав колени к груди, и ведьмак видит, что его лицо приобрело насыщенный багровый цвет. — Ч-что ты узн-нал? Геральт какое-то время молчит. Он видит налитый кровью член друга, который вот-вот порвет от напряжения, его горячие слезы, текущие по щекам, дрожащие покусанные губы, и чувствует, что начинает сдавать позиции. — Еб твою мать, Лютик. Почему вечно тебя проклинают, хотят избить всей деревней, а я должен все это разгребать? Геральт проклинает все. Проклинает свою некачественную мутацию, которая не сделала его менее эмоциональным, а видимо, напротив, придала больше этических принципов, проклинает трубадура, ведьму и ее козла, а потом вспоминает про жертвенность. Кто-то же должен ее проявить. — А, черт с ним! — Он в слепую ведет руку к возбуждению Лютика, медленно считая от одного и дальше, пока голая рука не натыкается на нежную плоть. Бард вскрикивает и резко дергается. — Да что такое опять? — Больно… — Конечно больно, дьявол тебя задери, им же можно глаз выколоть! — Ж-жет… Геральт чертыхается снова, а потом и вовсе изрыгает такое проклятье, которому позавидовал бы любой уважающий себя краснолюд. — Немного жертвенности, — цедит сквозь зубы ведьмак, занимая позицию между ног Лютика, — хрена с два это немного. — Ч-что ты дел-лаешь? — Заткнись! Просто, мать твою, заткнись. Не трахать тебя буду, это точно. Беловолосый разводит ноги менестреля шире, хотя тот активно пытается их снова сдвинуть. Последнего все еще бьет дрожь, он весь дергается, шипит от каждого прикосновения, пока наконец его естества не касается теплый неуверенный язык. Лютик охает и весь изгибается, слабо понимая что происходит. Он шепчет что-то вроде «ты не обязан» и «не нужно», но Геральт понимает, что как раз-таки обязан, иначе велика вероятность застрять в Хрипановке по случаю пышных похорон. Ведьмак пытается представить, как ему это делали женщины, но делать и чувствовать — не одно и тоже. Он легонько касается уздечки, медленно обводит головку, держа при этом глаза почти закрытыми. Действуя по наитию, но еще не найдя в себе сил взять в рот, он скользит языком по стволу, обводя каждую венку и жилку, даже не обращая внимания на то, что Лютик при этом вцепился ему в волосы, притягивая его голову ближе. — Геральт… Ведьмак скользит губами по внутренней стороне бедер, слизывает солоноватую жидкость с головки, все это время представляя, как бы это делали с ним, и в итоге приходит к выводу, что это недоразумение следует превратить во что-то более адекватное. Он медленно пропускает напряженный орган в рот, двигая головой вверх-вниз, рискнув при этом взглянуть на лицо Лютика. Тот, с приоткрытыми губами, которые он попеременно закусывал или облизывал, был невероятно прекрасен в своей ничем неприкрытой страсти, агонизирущей при каждом движении чужого языка по его возбуждению, на что Геральт слегка самодовольно усмехается. Он неуверенно дотрагивается руками до мошонки, ожидая, что вот сейчас бард дернется и снова скажет, что ему больно, но вместо этого Лютик лишь приподнимает бедра, толкаясь глубже в горячий рот и жалобно поскуливая. Мягко массируя потяжелевшие шарики, ведьмак принимает чужое возбуждение полностью, отпрянув лишь тогда, когда головка коснулась задней стенки горла. Дело движется очень медленно, и с каждой секундой беловолосый понимает, что сам начинает немного возбуждаться. Он закрывает глаза, отдав контроль над ситуацией Судьбе, в которую никогда не верил, и позволяет себе расслабиться, отказавшись от какого-либо даже намека на рефлексию. Лютик вскрикивает, когда его хватают за бедра, грубо сжимая их, а обветренные губы начинают двигаться еще быстрее и хаотичнее по пульсирующему напряжению. Все заканчивается полным облегчения стоном и чужой запачканной одеждой — Геральт так и не заставил себя сглотнуть. Он смотрит на абсолютно восстановившегося друга и на его лице вновь красуется самодовольная усмешка. — Доволен, виршеплет? Они выходят из коровника, сопровождаемые недовольными взглядами крестьян. На куртке ведьмака красуются свежие белесые разводы, а у него самого абсолютно недвусмысленно оттопыривает штаны легкая форма эрекции, но помочь себе он не дал. Это было бы слишком для одного дня. Какое-то время они идут молча, но тогда Лютик решает разрядить обстановку и снять напряжение в общении проверенным способом. — Все-таки мужская взаимовыручка творит чудеса. Ты знаешь, Геральт, ведь ничего не помогало! Я даже молился, но стоило тебе… — Как же ты мне нравился заикающимся и умирающим! Я начинаю жалеть, что на тебя не наложили проклятие онемения. Лютик продолжает трещать без умолку, даже не обратив внимания на слова ведьмака. Как и не заметив улыбающуюся у одной из изб девушку, которой положил голову на подол большой черный козел.