Дражайшему Александру (Dearest Alexander)

Александр Пушкин

***

На холмах Грузии лежит ночная мгла; Шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой... Унынья моего Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит - оттого, Что не любить оно не может. 1829 Из переписки Аминтора

      Когда смерть пришла, чтобы уладить дела по-своему, оказалось странным, как много вещей утратило былое значение.       Долгие годы Аминтор беспокоился о Гефестионе – сначала о его месте в сердце Александра, потом о сохранности его жизни в череде битв, потом о риске для сына умереть от руки предателя, все возраставшем по мере того, как его власть и влияние увеличивались. Он беспокоился о том, что Александр, пусть бессознательно, будет удерживать Гефестиона от женитьбы. Он беспокоился о том, что может случиться с сыном, если Александр умрет.       И внезапно все это потеряло значение. Гефестион, его драгоценное дитя и наследник, средоточие столь многих надежд, предмет столь сильной любви, ушел из жизни. И все, что осталось важным, все, о чем стоило беспокоиться – это безопасность осиротевшей семьи Аминтора.       Не имея возможности позволить себе присоединиться к родным в доводящем до агонии и в то же время приносящем облегчение порыве разделенного горевания, в завываниях, причитаниях и жестоких припадках рыданий, он вынужден был сохранять самообладание и оставаться сфокусированным на будущем. Собрав троих дочерей и их тщательно избранных мужей вместе со своей женой Еленой, Аминтор сообщил семье, что именно он планировал предпринять.       Его младшая дочь Персефона, замужем всего только год, с младенцем на руках, была огорчена больше всех.       – Афины, отец? – вскричала она. – Но почему? Ведь умер наш любимый Гефестион, а не царь Александр! Конечно, нам не грозит никакая опасность из-за этого?       Старшие дочери, которые помнили Александра и Гефестиона еще мальчиками гораздо более отчетливо, молча смотрели на отца, и тревожное осознание возможности исхода, которого он опасался, постепенно проявлялось на их лицах. Елена не глядела на мужа, но ей и не надо было - Аминтор знал: она понимала.       – Это просто предосторожность, любовь моя, – уверил он Персефону с нежной улыбкой, – мне сообщили, что Александр… нехорошо себя чувствует с тех пор, как… с тех пор, как это случилось.       Он тяжело сглотнул.       – Ты же знаешь, как сильно Александр любил нашего дорогого мальчика.       При этих словах темные глаза Персефоны наполнились слезами, и она повернулась к своему юному мужу, обнявшему ее в утешении.       – В любом случае, – с нажимом продолжил Аминтор, пытаясь не обращать внимание на горе дочери, – пока царь не придет в себя, всегда остается вероятность восстания или ложного слуха, который запустит панику. Будьте храбрыми, мои дорогие, – обратился он ко всем. – Вы знаете, что я не имею возможности поехать с вами, не сейчас; если будет на то воля богов, вскоре я смогу позвать вас всех домой.       – Я остаюсь, Аминтор, – сказала Елена, когда остальные разошлись по домам. Он повернулся, уже готовый было вступить в спор, но одного взгляда в ее глаза оказалось достаточно, чтобы промолчать.       – Рад этому, дорогая моя, – честно ответил он и поцеловал жену.       Оставшись, наконец, один в своей комнате, Аминтор позволил себе прочитать письмо, которое получил утром. Он знал, что письмо придет, рано или поздно. Вот уж насчет этого в нем оставалось достаточно уверенности. И ему не надо было вскрывать полученное послание, чтобы принять решение отослать семью – долгое молчание Александра, продолжающееся даже после того, как все другие уже написали Аминтору, чтобы сообщить о смерти Гефестиона, рассказало ему много больше, чем могли донести обеспокоенные, но отрывочные сведения о яростном горе царя.       Он прочел письмо со жжением в глазах и болью в сердце.       Аминтору, сыну Деметриуса, отцу Гефестиона       от Александра, сына Филиппа       Радуйся!       Я пишу тебе не как Царь Македонии, Гегемон Греции, Царь Царей Персии, Фараон Египта, Сын Зевса Аммона или обладатель других славных титулов, но как Александр, который нежно любил твоего сына. И именно как Александр, возлюбленный Гефестиона, я должен выразить свой глубочайший стыд и сожаление о том, что не написал раньше. Я знаю, что тебе отправляли письма вместо меня. Но это не их долг, а мой. Я не сомневаюсь, что для меня подыскали достойные оправдания. Однако в действительности их нет.       Они утверждают: я был болен, но мне сложно верить в то, что они говорят и делают. Они странно смотрят на меня, и я слышу перешептывания за моей спиной. При мне они осыпают почестями и похвалами моего Гефестиона, приносят ему жертвы. Они рассказывают о нем лестные истории и заказывают его портреты и скульптуры. Истории очаровательны, а изображения прекрасны, но утешение, которое все это приносит, быстро ускользает.       Возможно, я и правда был болен, не помню. Все, что я знаю – что я внезапно очнулся, будто ото сна, в Вавилоне, накануне того дня, когда был зажжен погребальный костер твоего любимого сына.       В жизни я бы воздал Гефестиону безграничные почести – я бы отдал ему Персию, если бы он согласился принять ее от меня. Но будь уверен, сын Деметриуса, для его драгоценной тени я сделал все возможное. Не считался ни с какими расходами на его похороны. Я знаю это, хотя не могу сейчас припомнить, как все было. Несколько самых преданных и пользующихся доверием людей Гефестиона уверили меня, что записали самым подробным образом каждую деталь погребения, так позволь рассказать тебе все известное о сделанном мною.       Гефестиону была принесена кровавая жертва в войне с наводящим ужас племенем коссеев. Будь уверен, возмездие пало на голову проклятого врача, который не смог позаботиться о нем – и на бога, который не смог углядеть за ним. Я разработал масштабный план установить Гефестиону величественный монумент, подобных которому никогда не видел мир, в прекрасной триумфальной Александрии Египетской. Кавалерийское подразделение, которым командовал Гефестион, будет хранить его имя и носить его знамя, но никто не займет его должность хилиарха – нет никого другого, кому я доверил бы ее.       А теперь, сын Деметриуса, позволь предъявить доказательство глубины моей любви к твоему сыну. Я направил прошение Оракулу в Сивах сделать Гефестиона богом. Но боги ревнивы и обидчивы – я знаю это, почему бы еще они отняли у меня любимого? Они позавидовали мне за то, что я был человеком, завоевавшим его любовь, его нерушимую преданность. Они позавидовали мне за его великую красоту. Они позавидовали мне за то, что именно на мою долю выпало любить его. И все же они не отказали мне полностью в моих желаниях, но сделали его Божественным Героем. Да, сын Деметриуса, твоему сыну не придется блуждать в Аиде одинокой опустошенной тенью – он будет прогуливаться полями Элизиума в компании великих людей Эры Героев.       Ты удовлетворен теперь, Аминтор? Скажи мне, что ты удовлетворен тем, что я сделал для твоего сына! Скажи мне, что я прощен за то, что бросил его, когда он больше всего нуждался в моем присутствии рядом с ним. Я оставил его так ненадолго, я был уверен, что ему лучше… Этот чертов лекарь считал, что ему лучше!       Но конечно же, ты не будешь удовлетворен. Ты вручил мне своего драгоценного сына, а я не смог позаботиться о нем. Я обещал тебе, когда мы уезжали из Македонии за Геллеспонт, что буду защищать его, как защищал бы своего собственного брата, что какие бы почести я ни завоевал, все они будут разделены с ним, что он всегда будет по правую руку от меня. Я признался тебе в тот день, что он владеет моим сердцем, и чувствую, что так будет всегда. Я не ошибся.       Мое сердце! Да, он владел им, и он владеет им сейчас – в моей груди ничего не осталось, кроме пустоты, кровоточащей, исходящей болью раны. Какие чары он наложил, чтобы покорить меня, чтобы держать своим пленником все эти годы? Я брал жен, брал юных любовников… Я отсылал его прочь от себя на месяцы… и даже когда мои слабость и слепота подталкивали меня говорить и делать такое, что даже он должен был бы отвернуться от меня – каждый раз он возвращал меня себя и еще крепче сжимал свою хватку на моем сердце.       Первый раз, когда он взял меня в свою постель… – да, взял меня в свою постель, какое это теперь имеет значение? он совершенно божественен, я же всего лишь человек, – он назвал меня своим «золотым Аполлоном». Он ошибался. Я не Аполлон. Гефестион был солнцем, которое освещало мой мир, и без него я, спотыкаясь, бреду в холодной темноте. Я говорю, что отдал бы ему Персию, но правду сказать, я никогда не смог бы: оставить его позади означало бы сделать завоевание Арабии или любой другой земли пустым и бессмысленным. Думаю, он знал это, даже принимая титул Великого Визиря. Он знал, что я никогда не смогу оставить его позади. Разлука убила бы меня.       Разлука убивает меня прямо сейчас. О Аминтор, дорогой мне, как собственный родитель, прости мою слабость, как никогда не мог сделать отец. Я не могу продолжать. Я не хочу продолжать. Боль в открытой ране, где когда-то было мое сердце, слишком сильна, чтобы вынести ее. Она пронзает меня при каждом вдохе, лишает меня сна, высасывает мои силы. Они говорят, что дело не в сердце, а в моем легком, там, где его пронзила маллианская стрела, но они ничего не понимают! Они говорят мне меньше пить, но Дионис сейчас – единственный бог, имеющий жалость ко мне! Под его влиянием боль спадает, и приходы Морфея нежны…       В этих сладких снах я вижу твоего дорогого сына, заливающегося смехом во время наших грубоватых мальчишеских игр во дворце; строгого и прекрасного в своей концентрации, когда он внимал словам Аристотеля, превосходя живостью ума любого из нас; с искрящимися озорством глазами, когда он мучил меня своими заигрываниями и поддразниваниями, зная, как отчаянно я жаждал его, не имея достаточно храбрости взять то, что, я знал, он мне предлагает – ты царевич, говорили его глаза, это ты должен решить, когда придет нужное время. И боги, как ясно я помню его в ту ночь, когда желание, наконец, победило сомнения, и я своею волей пришел в его кровать… Как хорошо он понимал меня даже в такой момент: хотя он мог бы торжествующе рассмеяться, вместо этого Гефестион успокоил и ободрил меня – он знал, я боялся, что такие желания приведут к моему ослаблению; и также знал, что это не произойдет. Не с ним. Вместо того, чтобы стать моей слабостью, его любовь дала мне новые силы, заставила поверить, что я смогу получить все, чего бы ни захотел, пока он был рядом со мной.       Я вижу его сейчас, Аминтор, так же ясно, как если б он стоял передо мной. Я вижу его, обегающим гробницу Патрокла, совершенным в своей наготе… Я вижу его, свирепствующим в битве, ведущим в бой кавалерию… Я вижу его, по-детски пораженного роскошным экзотическим миром, который мы завоевали, наслаждающимся персидскими нарядами и обычаями так, как мало у кого еще хватало воображения… Я вижу его, гордо стоящим рядом со своей невестой, царевной Дрипетидой – той, что должна была произвести на свет детей, которые породнили бы нашу кровь навсегда… И возможно, яснее всего я вижу его в тот день, когда я сказал перед лицом матери царя Дария, что «он тоже Александр».       Да. Он тоже Александр. Моя другая половина.       Что с ними не так, Аминтор? Почему же они не видят ужасную, уродливую, кровящую рану, которая осталась после того, как Гефестион был оторван от меня? Как они могут ожидать, что я смогу оправиться? Конечно же, они должны бы знать, что человек не в состоянии выжить после того, как его разорвали пополам!       И снова, прости мою слабость, отец Гефестиона – вместо того, чтобы пытаться, пусть и безуспешно, смягчить твое безутешное горе, я взвалил на тебя мое собственное несчастье. Но ты должен знать, даже если я никогда не говорил это четко, что я по-своему люблю тебя почти так же, как собственного отца. Я всегда любил тебя как отца Гефестиона, но также и как человека, который никогда не стеснялся выказать мне свою любовь – не как к сыну твоего царя, но как к мальчику, который хотел быть любимым. Прости меня, но больше нет никого, к кому я мог бы обратиться.       Аминтор, я хочу умереть. И снова – прости меня, как я пытаюсь простить мое предательское тело за то, что оно сражается за жизнь даже сейчас, оставляя меня поверженным болью, с заключенным в тюрьму духом, что скорчился в одиноком страдании, невыносимо желая освободиться. Мое тело живет, но я хочу умереть. И снова, и еще сотни раз, прости меня, но я хочу умереть. Я хочу умереть.       Закончив чтение, Аминтор очень долго сидел в мрачном молчании. Александр счастливчик, – думала часть его сознания, – что может отдаться горю так, как он, Аминтор, не мог позволить себе сделать. Но потом он наложил запрет на эти мысли. Для человека такого склада, как Александр, который горюет столь яростно, столь безудержно, столь безрассудно, боль должна была ощущаться дикой мукой – скручивающая, удушающая, иссушающая агония, которую он отчаянно хотел облегчить любым возможным способом. Кровавые жертвы, роскошные тризны, петиции богам – он пробовал все, что только мог придумать, и ничего не действовало. Даже Дионис, любимец царицы Олимпиады, не смог помочь ему.       Аминтор взял пергамент и стилус и начал писать.       Александру, сыну Филиппа от Аминтора, сына Деметриуса       Радуйся!       Позволь мне на основании нашего долгого знакомства и любви, которую ты питал к моему сыну, говорить с тобой не как подданный с царем, а как человек, который когда-то был участлив к маленькому мальчику. И как такой человек я умоляю тебя, Александр, живи!       Если мои мольбы не могут проникнуть сквозь ужасную завесу горя, которая, я знаю, обволокла тебя сейчас, тогда позволь молить тебя не собственным именем, а именем моего любимого сына Гефестиона.       Подумай, Александр, как рыдал бы он, увидев тебя сейчас столь сильно страдающим! Разве ты хотел бы, чтоб он проклинал себя за то, что оставил тебя терпеть такие страдания в одиночестве? Разве ты хотел бы, чтоб он винил себя в том, что стал причиной твоего разрушения? Человек, который любил тебя, по моему искреннему убеждению, как никто другой?       Прими утешение от богов, Александр – от всех богов, которые, безусловно, улыбались тебе и твоему роду в столь многих поколениях! Не гневайся на них за то, что они забрали нашего любимого Гефестиона – как много раз вы вдвоем скакали в битву, насмехаясь над судьбой, хохоча смерти в лицо? Как близки вы были к гибели в замерзающих реках, в выжженных пустынях, от стрелы, от удара катапульты, вырванные у смерти из-под носа только лишь благорасположением богов? Гефестион радовался каждой вашей победе – он радовался самой твоей жизни. Ради него, Александр, живи!       Я уже старик, выживший из ума и глупо сентиментальный. Я знаю, что ты сейчас царь Персии, покоритель Индии… и все же для меня ты всегда будешь тем маленьким мальчиком, которого я впервые увидел на военных советах твоего отца, слушающим так серьезно, широко раскрыв свои большие серые глаза, впитывающим каждую деталь на карте, изучающим лица командиров, когда они говорили, понимающим больше, я предполагаю, чем любой из них мог даже подумать! Каким смущенным ты казался, когда я впервые рискнул подхватить тебя на руки и прижать к себе – твое царственное достоинство было оскорблено! Но очень скоро ты научился доверять своему "дядюшке Аминтору" – и самому искать его объятий. Ты знал, что за фасадом командира я всего лишь глупый, безвредный старый дурак.       Прости меня, Александр! Прости мое злоупотребление знанием того, что именно тебе было нужно – точно как я знал, что нужно многим другим, – мою способность, более ценную для твоего дорогого отца, чем мои скромные воинские умения. Тебе нужно было быть любимым. Я увидел это в тебе в первый же раз, как мы встретились. В тот самый день я шел домой к моему маленькому Гефестиону и знал, что, если я сведу вас, он полюбит тебя и завоюет твою любовь. Я видел в нем человека, которому было нужно дарить любовь, которому был нужен кто-то, равный ему или даже выше него, кто-то, за кого он мог бы сражаться, кого мог бы защищать – но также и тот, перед кем он мог бы преклоняться, мечта, за которой он мог бы идти. Я видел, что он не удовольствуется ничем меньшим. Я знал, что Гефестион неизбежно попытается получить тебя, как только увидит, и знал, что ты никогда не будешь противиться этому.       Должен ли я сожалеть об этом сейчас, Александр? Должен ли я был удержать Гефестиона дома или отослать его в Афины сидеть у ног философов? Он родился в Афинах, но в нем, как и во мне, македонская и греческая кровь смешаны в равной мере, и как бы сильно он ни вдохновлялся философией, он оставался воином, хищником, молодым волком, который сошел бы с ума в неволе. Его письма рассказывали мне о славе, которую он делил с тобой – и как бы ни были трудны обстоятельства и как бы иногда не страшили его потеря верности армии или военной удачи, или твое возможное нездоровье, разве он когда-либо терял веру в тебя? Он рассказывал мне, в чем не согласен с тобой – но рассказывал с гордостью, потому что ты позволял ему не соглашаться. Не было таких сомнений, которыми он делился бы со мною, до того уже не поделившись с тобой.       Его семья живет по-царски благодаря богатствам, что он прислал нам. Его родные сестры и даже его двоюродные сестры и братья процветают в благополучных браках с достойными людьми благодаря всеобщему знанию того, сколь высоко ты ценишь Гефестиона. Должны ли мы проклинать судьбу сейчас, когда она повернулась против нас после того, как улыбалась нам столь долгое время?       Гефестион любил тебя, Александр. Ты открыл мне свое сердце, сердце, которое, я знаю, у тебя все еще есть, несмотря на всю боль и кровь, что оно источает! Позволь мне открыть тебе свое, тоже исходящее кровью и болью! Я знаю, что ты никогда не отказывал Гефестиону от своего ложа. Когда ты стал царем, я ожидал, что ты так поступишь – Гефестион боялся этого. И когда это все же не произошло, он написал мне, беспокоясь, не ведет ли он себя слишком эгоистично, не отступаясь от тебя сам. Я просто ответил ему, что это ты, царь, должен принять решение. Но в день, когда он написал мне о Трое… – тогда, Александр, я понял, что ты по-прежнему остаешься маленьким мальчиком, который нуждается в любви, и еще я понял, что день, которого страшится Гефестион, никогда не настанет. Как и твой отец до тебя, Александр, ты удивляешь меня, ты опровергаешь мои опасения, ты радуешь меня!       Сделай же так еще один только раз для старика! Напиши мне, скажи, что ты решил жить. Живи, Александр – и более всего, ради Гефестиона – живи!       Закончив письмо, Аминтор неподвижно смотрел на него долгое мгновение, не находя в себе силы перечитать написанное. Был ли он просто слепым глупцом, посылающим свежие войска в битву, которая уже проиграна?       И все же, он должен был сделать хоть что-то – для Гефестиона, для Александра, для Македонии, даже для себя самого. Но, возможно, более всего – для Филиппа, человека, которым он так восхищался, и который сейчас наверняка гневался на Аминтора за то, что его сын стал погибелью Александра. «Не поощряй его, Аминтор, – все еще слышал он раздраженное ворчание Филиппа при виде Аминтора, суетящегося над Александром в те далекие детские годы, – парень просто капризничает, прямо как девчонка!». Аминтор только смеялся, зная: с одной стороны, Филипп был вполне серьезен и вполне прав, потому что Александр - царевич, а у царевичей есть враги, и царевичи не могут руководствоваться сентиментальными чувствами. Но в то же время, он знал, что Филипп завидовал ему: Аминтор мог баловать Александра, ведь Александр был не его сыном, ведь это была не его обязанность закалить ребенка против жестокостей мира и ближайшего окружения.       Любить Александра было легко – и было совсем не так легко любить его ответственно, не раскрывая всю свою любовь до конца в его же интересах. И если Филипп мог быть жестким с сыном, которого, Аминтор знал, отец так сильно любил, то разве сложнее для Аминтора справиться с переживаниями о том, что он говорит Александру вещи, которые тот не хочет слышать?       Он почти закончил последние строки письма, когда услышал тяжелые шаги за дверью кабинета. Мгновение спустя ее бесцеремонно распахнули, и появился Антипатр – лицо как восковое, бледные глаза широко распахнуты и глядят загнанно, дыхание сбито. Аминтор быстро встал, даже не обратив внимание на боль в суставах, и помог слуге, прибывшему вместе с наместником Македонии, усадить вошедшего на стул.       – Скажи моим людям принести вина, хорошо разбавленного, и ткань, смоченную в теплом настое трав, – бросил Аминтор слуге, повернулся к Антипатру и посмотрел в его глаза. И все понял. Он знал наверняка, не имея ни малейших сомнений.       – Он мертв, не так ли? – очень тихо спросил Аминтор.       Антипатр задохнулся и невразумительно кивнул. Потянулся за рукой Аминтора, и тот ответил крепким пожатием.       Антипатр оставался часа два, пока, наконец, не пришел в себя настолько, чтобы начать беспокоиться о необходимых действиях и настаивать, в который раз с тех пор, как Александр послал за ним, что он уже слишком стар для переезда в Персию, что он не повинен ни в какой измене, что он и направил Кассандра именно для того, чтобы убедить в этом Александра, а не чтобы уклониться от своего долга, что он никогда не уклонялся от своего долга перед Филиппом, перед Александром, перед самими богами... Аминтор кивал, успокаивающе поглаживая его руку и шепча слова утешения. Он знал, что Антипатр никогда полностью не доверял ему, но не из-за истинных сомнений в верности Македонии или личной ревности и неприязни, а только лишь из-за тайного, скрытного характера его деятельности. Аминтор же всегда симпатизировал Антипатру и не испытывал к его трудам ничего, кроме уважения. Он слышал о нарастающей паранойе, охватившей Александра после смерти Гефестиона, и где-то на задворках его ума, покрытого непроницаемыми тучами горя, не раз мелькала мысль о том, что нужно написать Александру в защиту царского наместника. Что ж, это была еще одна вещь, которая не имела теперь значения.       Когда Антипатр, наконец, ушел, Аминтор опять уставился на написанное ранее им самим письмо, а потом на письмо Александра, лежавшее рядом. Потом скатал оба письма вместе и швырнул в огонь.       Он знал, что Елена вошла в комнату, хотя даже не поднял взгляд. В полном молчании мать Гефестиона приблизилась к мужу, наблюдая за ним, ожидая его указаний. Он не хотел говорить ей. Он не хотел говорить ей сам, боясь, что не сможет больше держаться, и горе, в конце концов, сокрушит его. Было не время думать о смеющемся золотоволосом мальчике с серьезными серыми глазами.       – Александр умер, – сказал он, наконец, повернувшись к ней. Ему так хотелось упасть в ее объятия, но он не поддался. Это тоже могло подождать. Он с гордостью наблюдал, как она сдержала заблестевшие в глазах слезы, уняла дрожь в губах. – Присмотри за окончанием сборов, предупреди слуг. На рассвете мы оставим Македонию.       Аминтор позволил себе маленькую роскошь поцеловать жену в теплые драгоценные губы, потом повернулся к столу и начал собирать бумаги, которые увозил с собой. Вильям Шекспир. Сонет 65 Уж если медь, гранит, земля и море Не устоят, когда придет им срок, Как может уцелеть, со смертью споря, Краса твоя – беспомощный цветок? Как сохранить дыханье розы алой, Когда осада тяжкая времен Незыблемые сокрушает скалы И рушит бронзу статуй и колонн? О горькое раздумье!.. Где, какое Для красоты убежище найти? Как, маятник остановив рукою, Цвет времени от времени спасти?.. Надежды нет. Но светлый облик милый Спасут, быть может, черные чернила! Перевод С.Я. Маршака