«Мы сами – дьявол свой, и целый мир мы превращаем в ад.» Оскар Уайльд
Глеб проснулся в четыре утра и сразу же услышал вибрацию телефона, который прямо-таки разрывался, лёжа на тумбочке. – Кому я, блять, в четыре утра так сильно нужен? – он взял в руки телефон и посмотрел на контакт. – Германика?! Что... Какого чёрта?! – номер Валерии был внесён в список контактов просто на всякий случай. Зачем она ему позвонила в этакую рань, хотя сама должна сейчас спать без задних ног? Он взял трубку. – Гле-е-еб! Блять, Гле-еб! – Самойлов услышал чуть ли не вой Германики в телефонной трубке и напрягся. – Лера, что случилось!? Какого, мать его, хуя?! – всё же даже Германика при всей своей взбалмошности в четыре утра просто так не звонила. – Ксю... Повесилась... – Валерия рыдала в трубку. – Что? – вопрос глупый, неуместный, но это всё, что он может сейчас сказать. У Глеба сердце ухает вниз и он вскакивает с постели, зажимая телефон между плечом и ухом. «Блять. Блять. Ебаный пиздец.» – Я домой пришла и... и увииииидела... – девушка продолжает выть. – На люстре... Верёвку... – Заткнись нахуй! Заткнись!!! Я сейчас приеду, – он сказал, оборвал звонок и опустился на кровать. «Я не приеду сейчас. Что же, блять, я ей скажу?» – ещё не вполне осознаваемую горесть вытесняла злость. Самойлов хотел разорвать Германику на мелкие кусочки, ведь это она виновата в смерти Ксю. «Она убила её!» «Истеричка!» «Херова собственница!» «Доигралась. Довела. Сука.» – мысли Глеба были злыми и отрывистыми. Он почувствовал холод внутри. «Её. Больше. Нет.» – но вместе с тем теплилась надежда на то, что это сон, галлюцинация, морок... Что угодно – но только не реальность.***
Глеб, натянув на себя брюки и водолазку, пошёл на кухню закинуть в себя перед походом бутерброд и залить чашку ещё вчерашнего холодного кофе. Но кусок не лез в рот. –Да и похер, – вдруг он снова прокрутил в голове слова Германики и хорошее воображение услужливо показало ему картину. Детализированную. Во всех подробностях. Глеба начала бить дрожь, а рука разогнулась и кофе из кружки пролился на пол. Кружка упала и вдребезги разбилась. – Блять! – и он бегом понёсся в прихожую, одеваться и скорее в дом Германики и Сидориной.***
Музыкант вошёл в открытую квартиру, где наткнулся на рыдающую на полу Валерию. Он окинул взглядом комнату: верёвка болтается пустой, её качает ветер из открытого окна, на тумбочке лежит несколько бумаг. Он начал разговор после того, как Германика встала. – Так. 112 догадалась набрать? – Да-а... – Хоть на это ума, блять, хватило! – Самойлов сжимал кулаки. – Удивительно, что приехали вообще... Поняли тебя как-то... – Гле-еб, я не знаю, что мне делать! – Лера не успокаивалась. – Это пиздец! «Вот же... Как ей надо – так «а-а-а-а, Глеб, спаси, помоги!» Она так и к Ксю относилась... Как к безотказному помощнику.» – когда он подумал о Ксении, то его снова сковал холод. – Да, Лер, это пиздец. Который ты сотворила собственными руками, – Глеб говорил это сквозь зубы. – Но я не понима-аю! – она отняла руки от лица и зашмыгала носом. – Не понимаешь?! – прошипел Самойлов. – Не понимаешь ты, значит!? Он дал ей хлёсткую пощёчину. Германика схватилась за щёку. – Какая же ты сука, Валерия Гай!.. Просто отвратительная, беспринципная сука! Сидишь сейчас и изображаешь из себя непонимающего, ни в чём не повинного ангела! – Замолчи! – Правда глаза колет?! – Я не понимаю, почему это случилось! – Да ты виновата, ты, только ты! – Самойлов был не просто в ярости, но в бешенстве. – Из-за кого она прибегала ко мне глубокой ночью, потому что кое-кто... – показывает пальцем на Германику. – Выгоняла её из дома, потому что Ксюша не желала быть при ней собакой на цепи! Да дохера такого, это я один пример привёл! – Но ведь... Мы... Я... – Валерия не могла сформулировать фразу. – Если ты сейчас спиздишь, что вам было хорошо, то это нихуя, блять, не так! Тебе было хорошо, да – потому что ты подчинила Ксюшу себе и вертела ей как хотела! – Но... Но я была к ней ласкова. Не всегда, но... – Я даже, блять, слушать тебя не хочу. Твоя ласка – это всё равно, что человека бить ебучим хлыстом весь год, а по праздникам этого не делать! – Заткнись! И держи, – Валерия дала ему в руки две бумаги: одна побольше, а вторая совсем маленькая. – Я не отдала никуда специально, блять, – она нервно засмеялась. – Ч-что это? – хотя Самойлов догадывался, что это может быть. – Записка её... Ну, ты понимаешь... – кажется, её опять перебросило в другое состояние. Самойлов кивнул. – А второе – не знаю... Я конверт вскрыла, но не читала. – Будь добра съебаться в другую комнату! Германика, поняв, к чему это, отошла, как подумал Глеб, в спальню. Глеб взял записку. – «Простите меня», – прочитал он. «Ксюш, почему ты решила оборвать всё так? Почему не сказала, что ты уже не вывозишь, я мог бы тебе помочь... А сейчас уже ничего не повернуть.» Он начал подрагивать. Глеб пододвинул к себе лист бумаги побольше. На его обороте была надпись ровным почерком, адресованная, видимо, Валерии: «Отдай Глебу» и ниже: «Если вдруг что». – Блять, лучше бы оно до меня не дошло. Никогда, – он дрожащими руками перевернул лист и начал читать. «Глеб (я адресую это именно тебе), если ты читаешь это, значит, со мной случилось нечто непоправимое. Прошу тебя заняться организацией похорон и прочих сопутствующих этому вещей. Лера этого не сможет. Береги себя. Продолжай заниматься музыкой. Пиши. Твори. И, пожалуйста, сильно не скорби обо мне. Время лечит. Всё обязательно будет хорошо! Ксюша» Самойлов ощутил, как по лицу текут слёзы. Именно сейчас весь его мир обрушился прямо на его голову. Мысль «она умерла» впечаталась в сердце. Теперь он это ясно понимал.***
На голову Глеба свалились все организационные моменты и вопросы, Германика от этого отстранилась, предпочитая показную скорбь и обсуждение ситуации с так называемыми «подругами», которые бесконечно её жалели. Глеб стоял на похоронах ни жив ни мёртв и смотрел на происходящее вокруг него будто бы сквозь пространство. Его не затрагивали ни заливающаяся слезами Валерия, ни вопросы от кого бы то ни было, на которые он ограничивался кивком или словом «отъебись». Он не хотел никому ничего разъяснять. У него не было на это сил. «Почему, блять, это происходит со мной? Я будто в ёбаном кошмарном сне... » Всё казалось нереальным – стоящие у гроба люди, истерика Германики, лежащая в чёрном — подаренном Самойловым на её день рождения — платье Ксю, забрасывание гроба землёй... (Первую горсть забросил сам Глеб). Просто страшный, абсурдный сон. Если бы. На поминках Глеб только пил вино и нехотя ковырял еду. Он чувствовал себя опустошённым. «Пиздец.» Беглый взгляд на Германику, вытирающую слёзы белым кружевным платочком. «Если бы не ты, сука, ничего бы сейчас не было».***
Глеб вошёл в собственную квартиру как в тумане. Он снял пальто, сбросил ботинки, вошёл в кухню и, посмотрев наверх, выпил залпом рюмку водки. Его голову пронзила мысль о том, что всё происходящее – реально. И что именно ему нужно сейчас написать, чтобы не утонуть в страхе и бесконечном кошмаре, созданным событиями, совсем. Чтобы вынырнуть из него хоть на какое-то время. Выплеснуться. Как-нибудь. Конечно, горесть и скорбь будут с ним ещё, но... Бездна не поглотит его полностью. Он схватил ручку и лист бумаги и начал писать. Слёзы капали на бумагу. «Не спи. Не спи. Боюсь, Мы прозевали смерть. Тоннель... И где же свет?!»