Четырнадцать

      Рыть промерзшую землю руками было невыносимо. Руки — красные, не сгибающиеся — слушаться совсем не хотели. Выть от бессилия хотелось с каждой горсткой земли, снега и льда.       Может, завыл бы, а сил никаких. Всё на яму уходит.       Прервался на пару минут, взглянул на небо чёрное-чёрное и услышал рядом:       — А ты-то жить хочешь?       Голос был словно издалека, хоть человек совсем близко стоял. Вот, ботинки чужих носков касаются.       До чего близко ведь. Раздражающе.       Сначала хочется промолчать, но внутри-то кипит всё. От холода, от копания, от рук, что совсем не слушаются. И вырывается злое, хриплое, громкое:       — Конечно, сука, хочу.       И в этом «конечно, сука, хочу» столько всего. Конечно же, хочется. Жить хочется, дышать хочется, на небо это смотреть. Нихуя ведь не видно звёзд в городе, а смотреть всё равно хочется.       Жить хочется.       Это ведь до пяти лет самосознания никакого и понимания жизни нет. Если нет понимания, то не боишься ты умирать, а соответственно и жить не хочешь. Хочешь играть, есть и спать. Собственно, живёшь по умолчанию. Выключатель всегда на «вкл» и нет никакого «выкл». А потом приходит какое-то осознание. Накрывает значениями всех чертовых слов и теперь уже понимаешь, что «выкл» существует. И теперь так отчаянно хочется жить. Жадно хвататься за возможность подольше дышать, смотреть, трогать, запоминать.       Жить всегда хочется ради чего-то. Или кого-то. Да даже ради себя.       И фраза, что мы все когда-нибудь умрем классная до усрачки. Ведь правда умрем. Только одно, когда время уже приходит когда-то тогда, в будущем, а не через какие-то сраные две недели.       Через четырнадцать сраных дней.       Четырнадцать дней, сказал бы ещё по часам и минутам, но вот знаешь, не хочется совершено считать.       Что же такое четырнадцать дней? Так-то совсем ничего. Просто пара ночей и дней, когда живёшь в ожидании, что вот сейчас-то ебнет. Сейчас-то вот точно.       Жить мне хочется до усрачки, блять. Только волнует это только меня. Другим жить ведь тоже хочется очень, вот и думают о себе. А я о себе. Идиллия мира. Гармония.       А сейчас вот бродим по холодной земле, разрывая её и замерзая внутри, промораживая органы как в холодильнике. И рук лишаясь. Руки, в общем-то, потом и не нужны. Руки нужны при жизни, а потом уж не так важно будут они или нет.       Голос опять прерывает мыслей поток, говоря:       — Так хочешь ты жить?       И снова злость какая-то вперемешку с усталостью. Что ж за вопросы такие до невозможности глупые. Только ведь сказали тебе, что жить до усрачки хочется.       — Да охуительно, блять, хочу. Хочу. Бессмысленно, глупо или ещё как, но хочу. Конечно, хочу, — и под конец так срывает, что невозможно слёзы сдержать. Катятся по щекам, застывают. Потом обязательно будет какое-нибудь раздражение, да только уже не волнует. Волновать должно ведь при жизни, а потом уж совсем поебать.       А голос всё продолжает звучать, неприятно давить:       — Ну так зачем могилу себе сейчас роешь?       Ни интереса, ни раздражения. Никаких эмоций. Просто вопрос. Опять же ужасающе раздражающий.       — А как же без этого? Смерть вот она, через пару минут, пора уж и подготовиться.       И продолжает копать. Разговоры нужны, конечно, но и яма должна быть глубокой, а чтоб глубокой была — нужно копать.       — И то верно. Смерть она близко, дружок. Так что ты ещё поживи, а я тут пока полежу.       Слова звучат как-то неожиданно удивительно. Да от кого вообще подобное ожидать? Не от кого. Вот и пришлось оторваться от ямы и удивлённо так произнести:       — Это как так? Ты иди давай куда шёл, а лежать уж тут я буду, всё же столько копал. Для себя ведь, а не для других. Себе уж давай как-то сам.       — А ты себе потом ещё покопай, а сейчас топай давай, времени слушать нет.       И рукой машет, словно муху тут отгоняет. Наглец какой, а.       — Вот уж блин нет.       — Не хочешь идти? Тогда слушай сюда. Смерть — это я. И я тебе прямо сейчас говорю отсюда валить. Не хочется мне тебя забирать. Хочется полежать, так что беги пока можешь. Заканчивает говорить и ложится. Ложится ведь в снег этот сраный. И отворачивается в сторону белого поля, где снег всё ещё ровно лежит.       Злит это всё до невозможности и вновь вырывается:       — Да ты, блять, приколист, что ли. Ну-ка вставай.       А тот всё лежит. Не встаёт. Ему на тон злой как-то вот совсем поебать.       А вокруг все холоднее становится. Можно было бы силой поднять, да вот только руки совсем окоченели. Не поднять уж.       — Да и хуй с тобой, — плюет в сторону зло, разворачивается и на спину валится. Рядом. В снег этот, что забивается под одежду.       И лежат ведь вдвоем. А снег над головами кружит.       И под головой тоже кружит, но это скорее уже от удара о землю, ведь кто просил так валиться.       И лежат вдвоём. И холода нет, просто пусто.       И тихо.       А ещё как-то тупо.       Глаза как-то сами собой закрываются. И мысль одна в голове всё стучит: «да неужели замерзну здесь до смерти». Потом вспоминается заявление гордое и нелепое, что «смерть — это я» от человека, что вот рядом лежит. И фраза как-то сама собой меняется в голове, звуча теперь так: «со смертью умру».       Смешок из груди вырывается тихий, чуть истеричный, смешно ведь звучит.       До слёз смешно.