...ума холодных наблюдений
и сердца горестных замет...
Иногда мы вместе сидим на паре французского, ты легко проговариваешь картавый «р», а я стесняюсь своего акцента – и ловлю себя на преступных, опасных мыслях. Однажды я ненароком взглянула на твои пальцы – они у тебя обычные, казалось бы, пальцы как пальцы, руки как руки, ничего такого, но для меня всё по-другому: твои руки особенные – я взглянула, и заметила маленькую заусеницу на указательном пальце. Вот так всё и началось, с той заусеницы. Я сидела на соседнем от тебя стуле, почти ощущая тепло твоего бедра, и не могла отвести глаз от твоего пальца. Не могла, и всё. Анна Сергеевна что-то говорила про discours indirecte, про сложные местоимения, про Пруста, но я её не слушала. Знаешь, о чём я думала? Что мне до смерти хочется прикоснуться языком к этой маленькой и наверняка колючей иголочке кожи у твоего ногтя, а потом двинуться дальше, оставляя вдоль тонкого пальчика мокрый след. И я бы смотрела на твоё лицо, смотрела бы исподлобья, не стесняясь, пробуя твою кожу на вкус – она наверняка оказалась бы чуть солёной и в то же время восхитительно сладкой, ведь ты пахнешь какими-то цветами и конфетами. А когда я наконец добралась бы до тыльной стороны ладони, я бы ощутила, как под вкусовыми рецепторами бьётся пульсацией выступающая венка – и, mon Dieu, это было бы лучше, чем всё, что до того бывало у меня на языке. После я бы обцеловала каждый твой утончённый пальчик, каждый твой великолепно-трогательно-мучительно-прелестный пальчик, лизнула бы полупрозрачную складку и, peut-être, легонько прикусила бы самый-самый кончик мизинца перед тем, как сомкнуть губы на его основании.***
Анна Сергеевна предложила мне бросить французский. Заметила, что я не слушаю. А как можно слушать, если рядом – живая, тёплая ты, чьё дыхание слышно где-то слева над столом! Но я не могу бросить, ведь тогда не станет повода для наблюдения за тобой. И ты найдёшь кого-нибудь другого на место справа от себя. А ведь это моя единственная возможность быть рядом с тобой. Не с тобой, так хоть рядом. Понимаешь?***
В детстве мне часто казалось, что вся моя жизнь – это не по-настоящему, и я вот-вот проснусь в другом месте, в другом времени, в другом теле. Потом это ощущение как-то притупилось. А сейчас – расцвело и усилилось, подминая меня под себя. Я ненастоящая. Мир ненастоящий. Пруст никогда не существовал. Французский – иллюзия. Листья на деревьях круглогодично серого цвета. Впрочем, понятия «цвет» также нет. Время – условность и игра воображения. Единственное, что есть – это ты. Может, мы встретились в том, настоящем мире. Может, в прошлой жизни. Может, мы никогда не встретились. Но ты есть, ты всегда была, только я, наверное, не умела тебя заметить. Ты – французский, ты – кожистое золото листьев, ты – метафоры Пруста, ты – все слова, понятия, мысли, вечный двигатель времени. Ты – условие существования этого мира, солнце из платоновского мифа о пещере. Без тебя всё – выдуманное, ненастоящее, всё – тени вещей на стене пещеры и гулкие отзвуки голосов. Тьма над бездною. Что́ тебе я!...***
То, что утонченно-прекрасно: твои руки, лёгкая ткань блузки на твоих плечах, цветущая сакура, складка капроновых колготок под твоей коленкой, фильмы Вонг Карвая, рыжеватый цвет твоих волос, запах твоих духов, шёлковые платья, романы Саши Соколова, тёмные пятнышки пота у тебя под мышками, солнечный зайчик на твоей щеке, тень от твоих ресниц, родинка на мочке твоего левого уха, поэзия Цветаевой, искристые радужки твоих глаз, твой прыгающий, спешащий куда-то почерк, полотна Боттичелли, шрамик на твоём правом указательном пальце, полоски складок на шее, когда ты оборачиваешься, крымские ландшафты, чёрный шерстяной берет на твоей голове, твой голос и всё остальное, то, что не помещается в слова и заставляет меня растворяться в созерцании снова и снова.***
никаких запятых никаких знаков препинания я позорно сдаюсь потому что ты сильнее и нужно читать между строк и верить в случайности ведь они птицами слетаются на наши плечи платон писал что никому не придёт в голову записывать понимание истины и я не запишу то что поняла ведь это станет жёлтой скамейкой в парке и кто-то займёт чужое место и напишет матом на свежей краске и потушит вспыхнувшую сигарету и ничего не поймёт а тогда зачем всё было нет я спрячу всё понятое в себе и скажу только тебе на ушко чтобы никто не услышал и не узнал и не растащил по камушкам и не провозглашал на крышах нет всё мною понятое останется под спудом в глиняной амфоре на дне деревенского ручейка к которому нужно спускаться по скользкой лестнице и тащить прыгающий велосипед по летней жаре и вот когда ты совсем изнеможешься тогда и посмотрим тогда и послушаем тогда и поймём и мы станем теми кто много ведает теми кто не впору этому зною а впору разве что небу круглому небу яичной скорлупки***
Сегодня я ехала в автобусе, смотрела из-за пыльного стекла на облепленный инеем город. Он казался почти чужим, как будто я прилетела в незнакомую страну и ещё не совсем отошла от въедливых запахов самолёта. Знаешь, я вдруг увидела его – мой город – так, словно меня с ним ничего не связывает. Я увидела его без воспоминаний, призрачных теней прошлого на мостовой. Comme une étrangère. Он был неправдоподобно розовым. Солнце играло с полосами на снегу. Над Рекой висел туман – в газете написали, что это редкое явление. Автомобили двигались медленней обычного. Розовый ледяной ветер лениво колол мои щёки. Здание напротив остановки поблёскивало окнами. Я мёрзла и думала, что, наверное, как-то так выглядит нирвана. Хотя нирвана – это одна из тех вещей, о которых нельзя говорить, даже думать, и можно только молчать. Даже Будда избегал слов о ней. Всё потому, что слова вызывают привязанность к жизни и, следовательно, неизбежное страдание. Ещё я думала, что буддийские философы правы, говоря о вещах только в контексте их восприятия человеческим сознанием. Нет никаких вещей-в-себе, понимаешь? Есть субъективные ощущения от вещей; есть ощущения, направленные на вещи; есть, наконец, память о вещах. Но вещь саму по себе мы, люди, просто не в состоянии представить. Может, лишь просветлённые на такое способны. Может, лишь за пределами колеса сансары. В детстве – так давно и недавно! – я жила на улице Орджоникидзе. Мне казалось, что Орджоникидзе – это что-то оранжевое, с привкусом флер д'оранжа, с шипучими пузырьками, как в мамином бокале с шампанским. Что-то обязательно светлое и весёлое. Улица тоже была весёлой – кусты черноплодки, тротуар посередине, зелёные и красные огоньки светофоров, яркие площадки, детские голоса во дворах многоэтажек. А потом я узнала, что Орджоникидзе – это человек такой, который уже давным-давно умер, был другом какого-то другого человека с серой фамилией Сталин, носил усы и говорил с акцентом. Ещё он посылал других людей – не себя и не серого Сталина, а третьих, которые не вписывались в диалогичность построения – на смерть. И в честь него, этого полноватого усатого убийцы, назвали мою улицу. И тогда моя улица перестала быть весёлой и оранжевой. Совсем. Оказалось, что на ней есть бесцветная больница, откуда ежедневно вывозят завёрнутые в пакеты тела. Во дворах потрёпанных хрущёвок собирались алкаши, лапавшие проходивших девочек. Площадки были исписаны матерными словами. Под запылившимися от выхлопных газов кустами черноплодки гадили собаки.***
Человек в метро бросился под поезд. Накрытое серой тканью, его тело лежало прямо на гранитном полу. Нелепо раскинутые ноги, мешковатые брюки, грязные ботинки. Контур лица, обтянутый полотном. Бурые пятна. Вокруг стояли полицейские и смотрители метрополитена в синих робах. Куда-то звонил эмчеэсник, качаясь из стороны в сторону. Было поздно, почти двенадцать. Случайный пассажир зевал за стеклом. Позолоченные стены тускло поблёскивали. Я думала: смерть выглядит обычно. Нет в ней ничего особенного. Такая простая она – грязная тряпка вместо савана, истертый тысячами ног камень пола, рав-но-ду-ши-е. Смерть – остановка. Смерть – неизбежность. Смерть – противоположность любви. Я жива, я люблю тебя. Я жива, мне снятся твои колени и плечи. Я жива, я плачу от нестерпимости, невыносимости чувств к тебе. Невыносимость – потому что это слишком много для меня, это не вмещается в что-то телесное и узкое, чем являюсь и я, и князь Андрей, и Наташа, и даже ты. Невыносимость – потому что я не могу сказать тебе.***
С сегодняшнего дня я ненавижу фотографии. Ты прошептала: смотри, а это... Смотрю. А это – он. Какой-то он. Я хотела крикнуть: а я? Кто я тебе, что я тебе? Но не могла. Мне больно. Слышишь, мне больно! Нервы по комнате, нервы по стенам. Восемь. Девять. Десять. Эй! Неужели ты не видишь? Неужели не слышишь? А это – моё сердце трепыхается. Красное. Окровленное. Не слышишь. Не видишь. А это – он. А это – я. И ты. С ним.***
Скажи, он смотрит тебе в глаза? Он целует твои заусенцы? Он заставляет тебя прерывисто вздыхать и дрожать, выгибаясь? Нет, постой, я не хочу знать. Нет. Я лучше так, лучше обойдусь. Я выкурю ещё сигарету – которую за этот весенний день! – и закрою глаза. Я скажу себе: успокойся, она счастлива, ты ничего не можешь сделать, только оставь её, не мешай ей. Истомчивый, горько-сладостный змей показал зубы. Выпустил яд под мою кожу. Сапфо, что бы ты на это сказала?***
Он говорит, что любит меня. Он красивый. У него растрёпанные волосы и веснушки. Он стесняется и неловко целуется, наклоняя голову вправо. Я хочу ответить, что тоже люблю его. Но – не поверишь! – не могу. Потому что я люблю тебя. Не его. Тебя. Тебя, у которой фигура древнегреческой нимфы и сонная улыбка приевшейся всем Джоконды (и украли!).***
Джоконда, кстати, стала китчем. Её обезбровленный лоб – повсюду. Никто не помнит, в чём гениальность да Винчи. Леонардо – это Леонардо Ди Каприо. А Мона Лиза осталась, сидит себе, улыбается – нет, не в пустоту, – в слепящие вспышки камер. Символ, за которым ничего не стоит. Знак, лишённый обозначаемого. Сложенные руки. Кудрявые рыжие волосы. Ровный пробор. Улыбка.***
Мы с ним расстались. Я продержалась два месяца. Семестр закончился, сессия сдана. Ты ушла в лето, а я напрочь застряла ещё в осени. Мне кажется, время остановилось. Я не жалею, что бросила его. Да, бросила, не ожидала? Я и сама не ожидала. Так это странно. Я – и приняла решение расстаться. Я, которая так цепляется даже за незнакомцев. Всё дело, наверное, в том, что я его не любила. Меня в нём столько всего раздражало: от колючих светлых усиков до доверительной интонации. Он почему-то использовал иногда глупые сокращения. Говорил к месту и не к месту: «точно». Всё время со мной соглашался. И это так бесило, ты не представляешь! К тому же я каждую минуту жалела, что мы вместе. Ведь какое это «вместе», если я одинока? Поэтому я собралась с силами и сказала: давай расстанемся, а? дело во мне, это неподходящее время, но это не ошибка, просто неудача... Он сказал, что принимает моё решение – согласился. Мне жаль его. Он говорит, что я ему снюсь. Говорит, что не сможет меня забыть. Говорит, что я должна к нему вернуться, ведь ему больно. Я не поддаюсь. Я ничего не должна. Я повторяю себе это с надеждой, что перестану ощущать глупую жалость, которая нашёптывает: ты виновата, загладь вину. И думаю, что с тобой всё было бы совсем по-другому. Я была бы отчаянно страстной. Я бы обцеловала каждый миллиметрик твоей кожи. Я бы никогда тебя не отпустила. Я бы не сомневалась. Я бы доверила тебе всю свою душу. Я бы показала тебе детские дневники, улицу детства, могилу дедушки. Я бы рассказывала тебе обо всём, что меня тревожит. Я бы слушала тебя часами. Я бы... Боже мой, я ничтожна. Зачем повторять это в пустоту, зная, что ты не услышишь? Я нерешительна. Я не могу признаться тебе. Вот к кому нужно испытывать жалость! Сегодня я встретилась с девочками. Они младше меня, ещё не закончили школу. Такие забавные и... Утомляющие. Наивные. Такие дети. Смеются над одноклассницей-инвалидом. Боятся, как бы родители не почувствовали запах сигарет от пальцев. Матерятся и думают, что это делает их взрослыми. Считают ментальные расстройства блажью. А знаешь, что действительно делает взрослым? Отчаяние. Жизнь на грани – когда не подходишь к краю балкона и убираешь острые предметы как можно дальше. Жизнь назло себе. Жизнь с ощущением, что не живёшь. С ощущением пустоты впереди. И с бесконечным: это было бы лучшим выходом для всех. Лучшим выходом для всех.***
Сенека-младший, покончивший с собой по приказу нерадивого ученика Нерона, пишет: «Вот что понравилось мне нынче у Гекатона: “Ты спросишь, чего я достиг? Стал другом самому себе!” Достиг он немалого, ибо теперь никогда не останется одинок». Стать бы другом самой себе! О, как бы этого хотелось...***
Я несколько дней не выходила из квартиры. Курю, лёжа навзничь на полу. Пар расплывается вверху. У древнего поэта Тао Юаньмина есть стихотворение о четырёх временах года, и там – слова: «летние облака сменяют десять тысяч обличий». Десять тысяч – это бесконечность по-китайски. Я смотрю на извивающийся пар и думаю, что у даосского отшельника Тао были облака в горах, а у меня – жалкий туман под навесным потолком. К тому же, этот туман ещё и вреден для здоровья. Пародия на поэтичность! Интересно, что ты делаешь сейчас? Я бы хотела это знать. Может, ты ещё спишь. Может, ты смеёшься чьей-то шутке. Может, ты плачешь от боли. Может, ты стонешь, касаясь себя пальцами. Может, ты с ним. Может, он уехал. Может, ты в другом городе. Может, ты зачем-то в соседнем доме или даже на моей лестничной площадке, и мне надо просто встать, открыть дверь – и ты будешь там. Я чувствую себя Наташей. Помнишь его, тот эпизод? Из романа, который я любила ещё в школе. Наташа в городе, и она ждёт Андрея – но он за границей. И вдруг ей кажется, что он приехал, что он стоит в зале, что он здесь! Но, конечно, это галлюцинация. Желаемое за действительное. Я выпила успокоительное сегодня, и мир выглядит не таким безнадёжным. Во всяком случае, я меньше думаю о его бессмысленности. В голове крутится Алик Ривин: «Оставьте меня, я смешной и хороший, // Я делал всю жизнь, что делали вы...» Дальше – не помню. А ещё – Саша Черный: «Я люблю апельсины // и всё, что случайно рифмуется». Вот и срифмовалось. Почему тебя нет за дверью? Может, ты и правда там. Нет, не может – ты там, ты точно там. Совершенно очевидно, что ты там. Сейчас я встану и пойду, возьму постель свою и открою дверь, и ты будешь там, и это будет единственное возможное доказательство осмысленности мира и бытия Божиего. Нет. Я не встану. Мне страшно. А если тебя там не будет? Получится, что я живу просто так, без цели и содержания. Моя вера в то, что ты там, не так сильна, видишь. Я недостаточно верю. И остаюсь лежать, глядя в потолок.