Когда они собирались на вылазку этим утром, Кихён уже понимал, что вряд ли они вернутся. Нет, он не знал наверняка, ему не сказала это по секрету какая-нибудь гадалка (да и не видел он ни одну такую шарлатанку с тех пор, как начался апокалипсис), у него не было вещих снов, казавшихся реальностью, да и задание было не особо трудное — всего-то вылазка в соседний город за лекарствами: их стало маловато в лагере, а парочке ребят срочно нужны были антибиотики. Так что нет, нет и нет, ничего такого. Но почему-то он знал и всё тут. Он предложил Хосоку остаться и перенести вылазку на другой день (хотя «попросил» — это мягко сказано: Кихён чуть не плакал, пытаясь убедить любимого, что им НУЖНО остаться сегодня), но тот лишь улыбнулся по-доброму, совсем не обидно, чмокнул Кихёна в щёку, а потом, обняв, мягко сказал, что всё будет хорошо, это просто дурное предчувствие, и оно ничего не значит.
Кихён только вздохнул в ответ и покрепче прижал к себе уже экипированного, полностью готового Хосока, уткнулся носом в его солоноватую шею и напомнил на всякий случай:
— Я люблю тебя.
Он надеялся, что это не прощание и у них будет ещё целая жизнь впереди. Насколько это, конечно, возможно в условиях нынешних, когда их скромный палаточный лагерь на 17 человек отделяет от полчищ ходячих, жаждущих их плоти и крови, лишь частокол из дубовых брёвен. На самом деле, он тут уже стоял, этот забор. Он уверенно огораживал ветхую, полуразрушенную хижину от остальной части леса, и это показалось Шону, их лидеру, вполне оптимальным вариантом для остановки. Которая затянулась уже на несколько месяцев, но никто и не жаловался. По крайней мере, тут ходячих мало, а что ещё можно желать.
Кихён и Хосок с самого образования группы были одними из главных добытчиков. Кихён отличался умом и ловкостью, в то время как Хосок — силой и выносливостью. Отличное сочетание. Вылазка за вылазкой, беседа за беседой наедине, куча пережитых опасных ситуаций, когда они были на волоске от смерти, и счастливое облегчение, разделённое на двоих, когда им удавалось найти что-то стоящее, сблизило их гораздо больше, чем просто до стадии «близкие друзья» или даже «некровные братья». Гораздо ближе.
Кихён точно помнит, как всё случилось, и знает — Хосок как раз ни черта не помнит, потому что такие вещи не запоминает. Хосоку кажется, что они были вместе всегда, но для Кихёна до мурашек вдоль больного позвоночника важен тот момент, когда они впервые поцеловались. И это было так… грязно и отвратительно, что даже смешно, как такому чистюле и аккуратисту Кихёну может быть дорог этот момент.
То была очередная, наверное, стотыщная вылазка, они были с Минхёком и Чжухоном и попали в страшную передрягу: не только десятки ходячих свалились на их головы, но и группа бандитов, решивших, будто они вправе приставить к их вискам пистолеты и грозиться всё отнять. Признаться, Кихёну было жутко в тот момент, но он как последний идиот думал лишь о том, что умрёт, так и не поцеловав Хосока.
Им-таки удалось вырваться. Минхёк умело заговорил зубы этой шайке-лейке, а Чжухон с Хосоком реагировали быстро и чётко на малейшие изменения в ситуации. Кихён же спохватился последним.
Это был первый раз, когда он убил живого человека, но тот заслужил. Правда заслужил. Он прострелил руку Хосоку, целясь на самом деле в грудь, — к счастью, промахнулся — так что гореть ему в аду. А потом всё произошло как-то само собой. Кихён быстро подошёл к Хосоку и, не раздумывая, поцеловал. Он бы хотел сказать, что не чувствовал, как от них обоих отвратительно воняло из-за крови ходячих на их одежде, что губы Хосока не были сухими и пыльными, солёными от крови и пота, что его волосы не слиплись от тех же субстанций, но он запомнил это лучше всего и вспоминал до сих пор всегда с тёплой улыбкой. Они были настоящими. Их поцелуй был ужасно грязным и отнюдь не в пошлом смысле, но оттого прекрасным и живым. Потому что они были живы. А всё остальное было неважно в тот момент.
Когда Кихён уже в лагере помогал Хёнвону зашивать раны Хосока, давал ему лекарства и следил за тем, чтобы он всенепременно отдыхал, то делал это будучи чудесно открылённым и вдохновлённым. Влюблённым, пожалуй. И не мог перестать улыбаться.
Хосок. Этот парень теперь его. У них всё взаимно и всё будет замечательно. Они целую тучу раз целовались и буквально не могли оторваться друг от друга, а переспали всего через день, потому что когда конец света не просто близок, а уже давно вступил в свои незаконные права, медлить некогда.
С тех пор прошло два года, мир стал ещё отвратительнее, ещё жёстче, страшнее и тяжелее. Припасов всё меньше, людей — тоже. Особенно, человечных. Когда ты не просто недавно влюблён в кого-то, а сильно любишь его уже долгое время — каждый день сопряжён с мучительной тревогой. Вдвойне, когда вы порознь.
Но хотя сегодня они вместе, Кихён в глубине души понимает — они уже не вернутся. Просто вот так.
И всё происходит слишком быстро.
Сначала — чересчур спокойно. Заброшенная больница, заколоченные окна, тишина. Кажется, внутри никого нет. Хосок зачем-то позабыл об осторожности, а Кихён забылся в своей тревоге.
— Может, всё-таки не стоит? Там наверняка много мертвецов, а нас всего двое, — Кихён говорит, когда они совместными усилиями отрывают доски от главного входа и распахивают двери. Кромешная темнота и запах гнили ударяют в лицо.
— Да мы справимся, а нам как раз нужны лекарства. Тут должно быть предостаточно, — Хосок, напротив, полон решимости.
— Давай вернёмся завтра с ребятами всё-таки? Не нравится мне это. Тут наверняка есть аптека поблизости.
— Мы её обчистили в прошлый раз же.
— Пожалуйста, Хосок…
— Хэй, Кихён-а, — Хосок разворачивает его лицо к себе, аккуратно касаясь пальцами подбородка, — всё будет хорошо. Если что — убежим. Мы ж бывалые ребята.
Он смеётся так легко, будто апокалипсис кругом — выдумка воспалённого мозга Кихёна. Улыбается, гладит огрубевшими пальцами его щёку, а потом целует — нежно, трепетно, невесомо.
Это случается, когда они открывают очередную дверь на своём пути. До сего момента им не встретился ни один труп — ни ходячий, ни абсолютно мёртвый, но эта проклятая дверь… Если бы Кихён только слышал, что за ней кто-то, вернее, что-то копошится, но Хосок как раз что-то задорно рассказывает в тот момент, когда толкает больничную дверь, толком не смотря на неё.
— Осторожно! — единственное, что успевает крикнуть Кихён перед тем, как на них наваливается целая толпа, вероятно, страшно голодной ходячей мертвечины.
Возможно, Кихёну стоило быть внимательнее.
Возможно, это его вина, что он не заметил надпись: «МЁРТВЫЕ! НЕ ВХОДИТЬ».
Возможно, он должен был изначально настоять на том, чтобы убраться от того проклятого места подальше, а ещё лучше — поехать в другой городок; но то, что произошло — уже произошло.
Это какое-то чудо, что, перебив бессчётное количество мерзкой гнили и полностью в ней искупавшись, им удаётся сбежать из этого кромешного ада по узким тёмным коридорам, заваленным разбитыми склянками, поваленными носилками, ворохом бумаг, в прошлом имевших какой-то смысл, когда они выпустили на волю весь пиздец, не успев закрыть дверь обратно. Кихёну уже всё равно: главное, что они выбрались и спрятались в соседней школе, которую зачистили ещё месяц назад. В ушах до сих пор колотится сердце, а руки позорно трясутся.
— Ты в порядке? — отдышавшись, Хосок подхватывает Кихёна за талию, чтобы помочь ему стоять на ногах.
— Да… — он судорожно кивает, думая, что они
чуть не погибли. — А ты?
Он внимательно рассматривает лицо Хосока и стирает кровь с его щеки. К счастью — не его.
— Да-да в полном.
Но Хосок сам весь дрожит и плохо стоит на ногах. На рваной перепачканной грязью толстовке расплывается тёмное пятно.
— У тебя кровь… — Кихён осторожно касается живота.
— Да это не моя, — Хосок отмахивается. — Пошли дальше?
— Нет, стой. Присядь, — Кихён осторожно опускает Хосока на пол, прислоняя к стене. — Покажи.
— Да это не моя кровь, ты чего?
— Идиот, — он бормочет вместо ответа.
Сам приподнимает кофту и замирает.
— Кихён, всё в поря… — Хосок осекается, теряя свою уверенность, когда его взгляд пересекается с кихёновым, — что такое, что там?
А Кихён не может сказать. У него дрожат руки, и слёзы наполняют глаза, сразу же скатываясь через край. Руки делают всё сами: чётко и быстро, пока сам Кихён в истерике от осознания —
они действительно сегодня умрут — достаёт из своего рюкзака бинты и, не разматывая, всё сразу прижимает к зияющей в животе Хосока дыре.
— Ты п… правда ничего не чувствуешь? — Кихён с силой кусает нижнюю губу, пытаясь собраться.
Хосок смотрит удивлённо на него. Опускает взгляд и видит — все бинты уже в крови, как и руки Кихёна. Его собственное лицо покрыто испариной, ужасно бледное.
Полуулыбка пропадает.
— Уже чувствую, — его голос резко садится.
Хосок рвано вдыхает и хватается за руку Кихёна, прижимающую рану. Он слишком быстро теряет кровь, всё происходит слишком. Слишком быстро. Слишком плохо. Слишком страшно. Кихён в панике бегает глазами по его лицу и всхлипывает.
— Слушай, всё будет в порядке, ты будешь в порядке, мы остановим кровь и… — он осекается — выражение лица Хосока отражает полную безнадёгу, он прекрасно понимает, что даже если бы удалось остановить кровь и почти вываливающиеся внутренние органы, даже если бы им удалось добраться до лагеря, Хосок
уже заражён. — Пожалуйста…
Кихёна трясёт, в ушах звенит, перед глазами всё некстати плывёт. Он вздрагивает, когда его щеки касается родная ладонь.
— Прости меня.
— За что?
— За то, что я такой идиот. Я подвёл тебя, — хрипло выговаривает Хосок.
Он дышит редко и глубоко, при каждом вдохе морщась от боли. По лицу стекает пот, оставляя за собой дорожки пыли и крови. Кихён целует протянутую ему ладонь и прижимается к ней щекой.
— Ты не виноват.
— Ещё как виноват. Но… — его лицо на секунду озаряется улыбкой, такой родной и тёплой, что Кихёну кажется — всё плохое ему причудилось, Хосок сейчас вскочит на ноги и побежит дальше рассекать головы мертвецов. Но этого не происходит. Он только сглатывает, снова хмурится, стараясь игнорировать боль, и продолжает. — Но сейчас уже ничего не изменишь. И я ничего не могу исправить, прости меня. Меньше всего на свете я бы хотел оставлять тебя одного…
Он хочет сказать что-то ещё, но в горле угрожающе булькает, и он прикусывает губы. Запрокидывает голову назад, держится, зажмурившись. Кихён придвигается ближе, всё ещё с силой зажимая рану обеими руками, как будто это помогает, и касается носом его щеки. Осторожно целует её.
Хосок на его глазах умирает. Он так этого боялся всегда, но надеялся, что никогда не увидит воочию.
— Не уходи от меня, Хосок, боже, как я без тебя… Любимый… — Кихён отнимает одну руку от раны и касается родного лица, оставляя кровавые следы, — мой…
Хосок тихонько кивает.
Делает усилие и шёпотом вторит:
— Я всегда буду твоим, Кихён-а… Я обязательно найду тебя в следующей жизни, — он закашливается, начинает задыхаться. Сам белый, как полотно, он потерял слишком много крови, в расплывшейся луже которой они теперь вместе сидят. — Пожалуйста… убей меня до того… до того, как я стану… — Хосок морщится и больше не может ничего сказать. Дыхание учащается, глаза теряют фокус, по губам ползёт тонкая алая струйка. Кихён буквально осязает его боль и страх на кончиках своих пальцев, которыми гладит волосы.
— Я понял, понял. Не говори ничего. Я рядом, ладно? Я всегда рядом, — Кихён шепчет ему на ухо, баюкая в своих руках, пока Хосок постепенно не затихает. И только потом разражается истерикой.
В этот момент всё равно, услышит его мёртвая или живая душа, ему абсолютно плевать, когда жизнь потеряла свой блядский смысл всего за несколько мгновений. В памяти вспышками мелькают воспоминания.
Их первая встреча.
Первый разговор.
Первые взаимные улыбки.
Первая вылазка.
Первый поцелуй.
Первый секс.
Первая любовь.
Его личная надежда на то, что мир ещё не потерян, на то, что у него есть будущее, на то, что жизнь имеет хоть какой-то смысл дальше, рушится моментально.
Он плачет в толстовку Хосока, сжимая кулаки до боли, и ненавидит, что Хосок не обнимает его надёжно в ответ. Не целует его волосы, не шутит, что они совсем перепачкались и пора бы помыться грязнуле, зная при этом, что у них просто нет возможности. Не шепчет успокаивающие слова сразу после. Обещания, что они навсегда вместе и всё переживут. Не касается губами края уха — невесомо, мягко. Не дышит. Не согревает своим теплом.
Уже смеркается, когда Кихён бессильно отстраняется от Хосока и прислоняется к стене рядом. Находит его ледяную руку и сжимает в своей. В груди полный вакуум. В голове — то же самое. Глаза болят. Хосок скоро обратится, и надо этому помешать, но сил на то, чтобы достать нож нет. Как и желания.
Он поворачивает голову вбок и рассматривает умиротворённое лицо Хосока. По крайней мере, ему больше не больно.
Даже когда ночь окончательно сгущает свои чёрно-синие краски за окном напротив, а пальцы Хосока начинают странно подрагивать, он не двигается с места. Он устал. Чертовски устал.
Он слышит этот хрип. Слышит. И слёзы снова наворачиваются на глаза. Но он уже смирился и не хочет отпускать любимую ладонь до последнего. Даже если это больше не он.
— Прости, хён. Я тоже подвёл тебя.
Кихён позволяет себя укусить.