ХИ: «Я снова налажала»
ХИ: «Мне сейчас очень плохо»
ХИ: «Мы можем увидеться?»
Не дожидаясь, пока на до омерзения ярком экране высветится «прочитано», Хигучи, уже в который раз за прошедший вечер, отхлебнув из бутылки дешевого вина, купленного в ближайшем киоске, поднялась с высокого бордюра, на котором до этого сидела, и нетвердым шагом направилась туда, где ее всегда примут и поймут. По подбородку и пухловатым губам стекали тонкие темные струйки, попадали на шею, пачкали смятую белую рубашку, на что блондинке было глубоко наплевать.
По сырому асфальту стучали высокие каблуки черных лакированных туфель. Ичиё шла, медленно передвигая стройные ноги, колготки на которых уже многократно пустили стрелки; короткая черная юбка привлекала излишнее внимание к молодому телу, однако помощницу мафиози это никоим образом не смущало.
Найти до боли знакомый дом не составило труда; поднявшись по ступеням на самый верхний этаж — пятый, Хигучи постучала небольшим кулаком по обычной металлической двери — звонка не было. Человек за дверью словно ждал и отсчитывал минуты до прихода гостя, потому как совсем скоро ее впустили внутрь.
— Снова? — усталый взгляд и нежный голос, ласкающий слух.
— Снова, — едва сдерживаемые слезы, ком в горле.
На лицо с мягкими, совсем еще девичьими чертами лица, упала полоска теплого цвета, источником которого был небольшой светильник в темном коридоре. Чужие руки без привычных перчаток огладили щеки, большие пальцы обвели контур губ.
— Пойдем, — едва слышно сказала Гин.
Уже не первый подобный случай. Акутагава частенько была своеобразным «успокоительным» для помощницы своего брата, ибо понимала — работая с ним, практически невозможно сохранять душевное равновесие и спокойствие. Вот и сейчас она аккуратно опустилась на колени перед сидящей на ее кровати Ичиё и взглянула в ее светло-карие глаза, цветом своим напоминающие ягодный чай. Та в ответ лишь грустно улыбнулась и устало опустила веки, сквозь тонкую кожу которых просвечивала сеточка красно-фиолетовых капилляров.
Черноволосая чуть приподнялась и мягким движением, словно боясь разбить хрупкий фарфор, стерла длинноватым рукавом темной домашней кофты с чужих губ ярко-алую помаду, которая
отвратительно-прекрасно шла Хигучи.
— Чаю или воды? — спокойно спросила младшая, вставая с колен.
— Цианид, если можно.
— Боже, ты невыносима.
— Но ты ведь все равно меня любишь? — скорее не спрашивала, а утверждала светловолосая, подняв глаза на Гин.
— … Да.
Отпускать подругу не хотелось, идти за ней тоже — оставалось только ждать, утопая в отчаянии, пока та вернется. Внутренний голос кричал: «Держись! Держись!», а Ичиё, роняя горячие слезы, молча спрашивала сама себя: «Да за что мне, черт возьми, держаться-то?!». Единственным, кто хоть сколько-то мог понять ее, была Гин, ведь она, как никто другой, хорошо знала своего брата и рычаги воздействия на него. Порой Хигучи казалось, что девушка — их няня, которая постоянно пытается примирить детей, что вечно не ладят.
Ты ни черта не можешь сделать нормально!
Да зачем мне вообще такая помощница, как ты?!
Вон отсюда, бесполезная девка!
Лежать на худых коленях своей спасительницы и, плача, уткнувшись лбом во впалый живот, рассказывать о всех своих печалях стало уже привычкой. И как бы стыдно Ичиё не было за такое поведение, слова Акутагавы о том, что даже сильным людям порой нужно побыть беззащитными и ранимыми, немного, совсем ненадолго, но успокаивали.
— Я поговорю с братом.
— … Не нужно. Лучше… — она, мягко перехватив чужую руку, поцеловала костяшки пальцев, едва касаясь их губами. Хотелось извиниться. Извиниться за этот фарс и, вскочив, бежать из
чужого дома, от его хозяйки, на чувства которой блондинка никогда не сможет ответить искренне, со всей взаимностью.
Алюминиевого цвета глаза источали тепло, будто свет из окон дома холодным зимним вечером. От этого взгляда даже хотелось жить. Побег вновь откладывался на неопределенный срок. А сейчас — теплые, такие родные и ласковые руки и убаюкивающий голос.
Как же так получается
Земля все же кончается,
Тот, кого ты нежно любил,
Сейчас от тебя отрекается.
— Люблю твое пение, — старясь не замочить слезами одежду подруги, проглотив ком в горле, тихо проговорила Хигучи хриплым непонятно отчего голосом.
— Люблю, когда ты приходишь, — «и неважно, что только для того, чтобы поплакаться, а не потому, что любишь» — уже в мыслях добавила Гин.
Черноволосая, словно заботливая мать, еще долго продолжала поглаживать светлые спутанные волосы и петь все, что могла вспомнить: от песен о любви до детских колыбельных.
Рано утром она привычно уйдет на работу, оставив кареглазую одну под теплым пледом. Пусть отсыпается. А Акутагава
совсем не будет обижаться на судьбу за то, что, скорее всего, никогда не услышит заветные три слова.
