успеть сказать

Парфён сидел во мраке комнаты совсем неподвижно, так, словно он тоже в какой-то степени был лишь бездушной составляющей интерьера. Сложно было в темноте выделить его фигуру среди предметов, и он сливался с ними, становясь частью мрачной обстановки, растворяясь в ней. Он завороженно слушал протяжные завывания ветра за окном — погода была паршивая, холод да метель страшная, и от этого особенно приятно было Парфёну находиться в тёплой и безопасной темноте помещения. Старый дом на каждый порыв жестокого ветра отзывался болезненным стоном. Ветер гулял по многочисленным коридорам рогожинской квартиры, и половицы начинали скрипеть, и гудели стены, и отовсюду раздавались печальные, жалобные звуки. Они, однако, Парфёна не беспокоили: он, убаюканный ими, провалился глубоко в свои мысли. Неожиданный грохот нарушил тишину зимней ночи — кто-то остервенело стучал в дверь квартиры, и неприятные звуки эти растекались по воздуху громким, бьющим по голове набатом. Рогожин вскочил на ноги и потерялся поначалу от неожиданности — он никого не ждал. В дверь тем временем продолжали настойчиво бить кулаками, и тревожный грохот помог Парфёну прийти в себя; он зажег лампу и бросился открывать. За дверью обнаружился князь. На его мокрых волосах, растрёпанных в беспорядке, ещё блестели хлопья снега. Одет он был в легкий плащик, который вдобавок совершенно нелепо был распахнут нараспашку — видимо, князь набросил его на плечи не глядя, совсем впопыхах. Так и не обзавёлся он добротной зимней одеждой, что ли? Да что такое его плащик против этакой метели? Князь, весь вымокший, стоял перед Парфёном и глядел на него совершенно испуганным взглядом; щеки его с мороза были совсем красными даже при слабом свете лампы. — Впустишь? — спросил он тихо. Парфёна ярость объяла тут же — надо же, оделся как попало, притащился в ночи сквозь метель, дверь чуть не поломал, а теперь стоит, спрашивает! Рогожину от злости захотелось прогнать князя обратно на мороз. Пускай идёт туда, откуда пришёл! Не впустят здесь его! Это была лишь одна секундная мысль, злая и беспощадная. Вместо того, чтоб отправить князя восвояси, Парфён втянул его в квартиру и затворил за ним дверь. Князь, оказавшись внутри, замер в оцепенении; взгляд его по-прежнему отражал изумление и страх, и он глядел на Парфёна, как бы пытаясь найти в нём защиты и помощи. Ему было неловко — он не понимал, как это он сумел позволить себе так грубо ломиться к Рогожину в квартиру, стучать кулаками по его двери... Парфён подошёл к нему и, чертыхаясь, стал стаскивать с его плеч промокший насквозь плащ. Весь, весь он был мокрый от снега! С ног до головы! — Дурак!... Вот дурак! — беспокойно ругался Рогожин; он нашел на вешалке свой тёплый полушубок и, не спрашивая, начал кутать Мышкина в меха, — В такую метель! В такой холод в этаком виде! — Я... Я не заметил... — пробормотал князь виновато; голос его звучал потрясенно, словно он действительно только сейчас понял, в каком наряде он вышел на улицу. Рогожин нахмурился, одарил князя строгим взглядом, затем схватил его за руку и потянул за собой в темноту. Из коридора они вышли в гостиную. Парфён усадил Мышкина у печки, зажег свечи и, бросив сухое «сейчас буду», вышел из комнаты. Князь остался один. Оказавшись в тепле, он наконец прочувствовал, насколько сильно замёрз. Конечности его дрожали, и он едва ли ощущал их — казалось, что пальцы ног и рук покрылись льдом, застыли. Это заставило князя ужаснуться, ведь он совершенно не чувствовал мороза, пока летел к Парфёну. Теперь же к нему словно вернулся рассудок, и он начинал анализировать свои действия, и каждое решение, которое он давеча принял, казалось теперь ему невозможным, лишённым всякого смысла. Это пугало его невероятно. Рогожин вернулся в комнату через пять минут; в руках у него была кружка с подогретым вином. Он подошёл к князю и вручил ему согревающий напиток: — Пей. Отогревайся. А потом говори. Устроившись в кресле рядом, Рогожин внимательно стал следить за выражением лица Мышкина — во всех чертах князя читалось нечто неопределенно-тревожное, устрашаеще-отчаянное. С князем явно случилось что-то очень серьёзное, и Парфён, конечно, не мог не беспокоиться за него. Они сидели молча до тех пор, пока князь не опустошил свою кружку. Вино действительно помогло, и Мышкину жарко стало сидеть в тёплой комнате в мехах — он стянул со своих плеч рогожинский полушубок, стыдясь своего глупого положения. — Говори, князь. Говори же, ну? — Парфёну сложно стало выносить эту тревожную неизвестность. — Я забыл... Забыл, что хотел сказать... — беспокойно проговорил Лев Николаевич, хватаясь за свою голову, — Я... Мне сказать нужно было что-то важное... да, что-то важное, важное невероятно; я думал даже, что умру, если не скажу этого как можно скорее, поэтому и бросился к тебе... Господи! — вдруг вскричал он отчаянно, — Я забыл, Парфён! Я не помню теперь! Как я мог забыть?! Как я мог?.. — Тише, успокойся, — Рогожин ничего не понял из сбивчивой речи князя, — Ты, Лев Николаевич, нездоров видно... Князя уж было не остановить. Он вцепился в свои волосы пальцами и зажмурился со всей силы, пытаясь вспомнить, пытаясь вернуть контроль над своими мыслями. В голове у него был хаос, и он не мог справиться с ним. — Боже, да что же я делаю?! — князь подумал о всех своих недавних действиях и ужаснулся; в глазах его заблестели слёзы отчаяния — он не понимал сам себя, — Да как я мог вообще прийти к тебе со всем этим... ночью, в таком нелепом виде! Потревожить тебя непонятно чем, бредом одним потревожить! Что я делаю? Что я делаю?.. — восклицал он громко, — Прости меня, я сейчас же уйду. Лев Николаевич намеревался бежать прочь — он чувствовал вину перед Парфёном за всё, что делал и говорил, и это тяжкое чувство преобразовалось внутри него в отвращение к самому себе. Он не мог уж более этого выносить — вскочил резко на ноги, собираясь уйти. Князь не успел сделать и двух шагов в сторону — как только он встал, в глазах у него потемнело, и голова его закружилась от резкого движения; он пошатнулся, слепо пытаясь нащупать руками опору; ноги его подкосились, и он точно упал бы, если б Парфён не подоспел к нему. Князь крепко ухватился за руки Рогожина, держась за него. — Ещё припадка мне не хватало для полного счастья! — выпалил Рогожин. Минутная слабость Мышкина испугала его: он действительно подумал, что с князем будет припадок, — Ну куда ты собрался? Куда? Обратно в метель, что ли?.. О, горе мне с тобой! У князя лицо искривилось в гримасе боли, и слёзы полились из его глаз. — Прости меня, Парфён! Я не знаю, что со мной, я брежу, я смешон... Тебе прогнать меня надо! — Перестань сейчас же! — одернул его Рогожин, — Не пущу я тебя никуда! Парфёну сложно было смотреть на слёзы князя — они вызывали у него противоречивые чувства. Гнев внутри него смешивался со страхом и состраданием, и он не знал, что ему чувствовать к князю. Злобу? Жалость? Ненависть? Любовь? — Успокойся, не плачь, я прошу тебя! — Парфён утихомирил своё раздражение и обнял князя резко, — Не могу я смотреть на твои слёзы! Не могу! Они у меня внутри всё переворачивают, и мне больно от них, и я боюсь их! — признавался он угрюмо, — Ты не в себе, князь, и тебе успокоиться надобно, иначе разболеешься совсем и сляжешь... И всё из-за меня — ко мне же ты бежал по такому морозу! Эх, горе ты моё!.. Князь послушно затих в руках Рогожина. В тишине вновь стало слышно ветер, и звуки эти успокаивали Мышкина; в тёплой и безопасной гостиной Парфёна завывания метели становились похожими на призрачную музыку. Она теперь была далеко и лишь скользила по воздуху невесомым напоминанием о непогоде за окном. Всё самое страшное было снаружи. А они с Парфёном были внутри. — Злишься? — осторожно спросил князь, успокоившись. — Злюсь. Хоть и знаю, что грешно, —честно ответил Парфён и отстранился от князя, — Это я от беспокойства своего. Больно беспокоюсь за тебя, Лев Николаевич. От этого и злюсь. Да... Как вьюга-то разыгралась, слышишь? Весь дом ходуном ходит... отовсюду вой ветра раздаётся... — Мне жаль, что я тебя беспокоиться заставил, — тихо сказал князь после кратковременного молчания, — Мне стыдно очень за все эти сцены, — он склонил голову, виновато пряча влажные от недавних слёз глаза, — Я сам не свой, у меня ум мешается. Ты меня не слушай сегодня, я говорю не то, что надо; я брежу. Вот и теперь... О чем я?.. Я ведь поблагодарить тебя хотел! За то, что впустил меня, за заботу твою. Тебе с лестницы меня спустить надо было, а ты... впустил и обогрел... и терпишь меня теперь — я уж не знаю, чем я это заслужил. Добрый ты, Парфён. Знаешь ты это? Добрый, добрый... Я тебя очень люблю! Рогожин выслушал пылкую речь и ухмыльнулся. Любит он!.. Добрым считает!.. Смешно. — Странные мы с тобой люди, князь. Я ведь до твоего появления сидел в темноте, не зажигая свечей, не двигаясь. И ведь всю ночь просидел бы так, если б не ты... Расшевеливаешь ты во мне что-то, и мне казаться начинает, что не всё ещё для меня потеряно, что есть ещё жизнь. Князь дёрнулся ближе к Парфёну — его переполняли чувства, справиться с которыми он не мог: — Можно обнять тебя? Можно? — спросил он, и, не найдя сопротивления, заключил удивлённого Рогожина в объятия, прижимаясь к нему совсем тесно, — Я тебя очень люблю, Парфён! Ты хороший человек, я тебя знаю и люблю, и ты мне очень, очень дорог! Ты хороший и добрый, Парфён, я правда так думаю, и всегда думал, и я бы очень хотел разрешить все наши прошлые разногласия, потому что ты мне дороже всех людей! Всё нехорошее, что было между нами, меня безумно терзает, но я... я не могу повернуть время вспять и исправить все свои ошибки; остаётся лишь надежда на то, что я делаю и говорю сейчас, и... Господи, как же я боюсь всё испортить! — князь отпустил Парфёна и заглянул ему прямо в глаза — пронзительно так, по-особенному, — Я плохо справляюсь, я знаю это, и я, может, кажусь тебе совсем безумным сейчас, но я правда люблю тебя всей душой!.. Веришь ты в это? Парфён улыбнулся, думая c горькой нежностью о том, что слова Мышкина — лишь бред заболевающего человека; он не знал, что князь высказал ненароком именно те свои важнейшие мысли, которые и заставили его сорваться посреди ночи и о которых он впоследствии так неловко забыл. Лев Николаевич высказал их и совершенно этого не заметил... — Верю, — выдохнул Рогожин, — Всему верю, ты успокойся только, пожалуйста. Тебе прилечь нужно, ты нездоров. Я пойду приготовлю тебе постель, а ты обожди меня здесь, хорошо? — он подвёл князя к креслу у печки, — Я сейчас вернусь. Парфён поспешно вышел из комнаты. В коридоре он тут же устало и обречённо примкнул к стене, облокотившись затылком на твёрдую поверхность; сердце его билось в груди особенно болезненно, и ему сложно было дышать. Слова князя задели что-то внутри Парфёна, и ему, уязвлённому, теперь казалось, что у него заместо сердца образовалась огромная кровоточащая рана. Ему было очень тяжело — он давно уже совсем ничего не чувствовал, а тут вдруг явился Мышкин с этим своим уничтожающим «люблю», и всё безразличие Парфёна рассыпалось на мелкие осколки. Вся его отрешенность подевалась куда-то, и ему уж было не всё равно, и он начинал теперь чувствовать что-то отличное от негативных эмоций. Господи, да разве действительно есть ещё жизнь? Разве не всё ещё кончено?.. Жалобные завывания ветра вдруг возобновились с новой силой, и звук этот заставил Рогожина отвлечься от своих размышлений. Опомнившись, он бросился обратно к князю, крича ему с чувством: — Лев Николаевич!.. Мне ведь тоже сказать тебе нужно кое-что важное!..