I wanna ruin our friendship We should be lovers instead
— Что ты делаешь, Юлий? — Обнимаю тебя, ортодоксальный дурак. Ульянов чувствовал себя уязвленным: это что такое? Как это работает? И почему это "ортодоксальный" вообще оскорбление? Честно сказать, поведение Цедербаума просто пугало. Оно было непредсказуемым, странным, нагловатым — были видны следы влияния классической бурсы, но почему они проявились лишь сейчас, спустя длительное время их общения, было сложно понять. Такое поведение в принципе нельзя было понять, собственно, именно это и раздражало Ульянова больше всего — его друг превращался в головоломку, или, если точнее, только сейчас обнажил свою суть, до этого кажущуюся забавной побрякушкой. Чувства по отношению к этому были, так сказать, диалектические — хотелось и непременно разгадать загадку своими силами, проверить себя и навык чтения людей, но терять контроль было невероятно страшно. Позже он бы принял противоположное решение, но сейчас — "а почему б и нет" — пришёл на квартиру к другу пропустить по бокальчику вина. Как это обычно бывает в левых кругах, разгоряченное алкоголем тело было много восприимчивее к страданиям народных масс, поэтому заставляло мысли вновь и вновь стекаться к острым дискуссионным вопросам. Владимир давно был на ногах, и, метаясь по комнате, уже начинал прикрикивать, так его раздражала спокойная манера цедербаумовского голоса и дискурса, когда его оппонент вдруг поднялся и двинулся навстречу. Воздух застыл в ожидании колкой фразы и дверного хлопка, вместо которых последовал столь трогательный дружеский жест. Ульянова успокаивали, и он медленно сбавлял обороты, плюхаясь на диван. Остаток вечера прошёл обычно. Было бы органично, если бы так прошёл и остаток жизни, но и Ульянов, и Цедербаум знали, что им в любом случае место на гильотине истории, что в таком случае значит пара царапин на шее? — царапин от расчесанной в кровь шеи. Юлий не спал несколько дней, нервничал, рвал и сжигал в огне мировой революции собственные заметки, так или иначе превращавшиеся в полемику с Ульяновым, в которую он не особо хотел вступать. Ульянова вообще было болезненно много в его жизни — он заполнял собой все бокалы, чернильницы и черепные коробки. От него хотелось отплеваться и отмыться, только для этого пришлось бы вытаскивать из грудины сердце да чистить его от мазута. Призрак Ульянова ветром гулял по квартире, говорил что-то невнятное и совсем лишнее про работу и цели, но Юлий не спал и выкурил слишком много, чтобы трясучка не выбила из него возможность контролировать собственные мысли. Володя пришёл в комнату сам и проявил несвойственную ему чуткость, оставшись сидеть на кровати молча, но отбивая стопой полонез. —Юлий? —Ой, что наделал, дурак, что наделал... —Если ты, Юлий, считаешь своё состояние оправданием оскорблений, я спешу тебя разуверить в этом. —Ульянов, ты такой невозможный. Извини, но сейчас мне хочется разрушить нашу дружбу. Владимир, ей-богу, просто забыл, что может испытывать боль из-за чего-то столько приземленного. Он попытался сглотнуть мысль о том, что Цедербаум внезапно решил попрактиковать индивидуальный террор, и бетонно сцепил свои руки. От полуулыбки напротив вульгарно закололо сердце. Юлий пересел с кресла на кровать, трясущейся рукой развернул к себе оцепеневшего Ульянова и, обращаясь к глазам, произнес:—Должно быть, вместо этого нам стоит стать любовниками.
И не поцеловал — склонил голову и уместил её на ульяновском плече. В тёмные волосы уткнулся Володин нос, а его обладатель затрясся от смешка, перешедшего в заливистый хохот — так смеются либо сбежавшие из тюрьмы, либо сумасшедшие. Мы просто упускаем из виду, что и те, и те, по сути, самые счастливые люди на земле.