Chéngjiāo

Спускаться в подвалы, миновав казармы, становится привычным — сначала проводить «гостей», потом проведать, потом, возможно, выпустить или отвести на казнь: все, что входит в обязанности распорядителя. Гуанъяо знает наизусть все, что должен делать — его тело знает, так что он кивает головой стражникам, не отвлекаясь от собственных размышлений, преодолевает сорок восемь ступенек вниз, четыре шага влево и еще семнадцать ступенек под уклоном. Затем коридор направо, три двери — две камеры свободных, центральная, с углублением и без решетчатого окна под самым потолком занята. Сюэ Ян. Подарок судьбы стараниями Сяо Синчэня — не иначе. Гуанъяо не пачкает руки о засаленные, местами ребристые от ржавчины плотные засовы — охрана медлит всего ничего, но Яо смотрит над их плечами, напрягает шею, выравнивает спину. «Сын шлюхи, которому хватает смелости чего-то требовать…выблядок чертов» — он читает это по их губам каждый раз, когда проходит мимо или приводит пленников. Он видит это и сейчас, но предпочитает тактично не замечать: какой в этом прок? Опровергнуть их слова все равно не выйдет, сражаться на мечах, на саблях или в рукопашном бою — со всеми сразу? Какая чушь. Время придет, но не сейчас. Засов отъезжает в строну нехотя и медленно, Гуанъяо выдыхает, надевает на уста, будто вуаль, вежливую улыбку и входит внутрь. Тусклого освещения факелов едва хватает, чтоб хотя бы видеть, во что наступаешь — наемника он слышит где-то по диагонали справа по короткому хмыканью, неотъемлемо связанному со звоном цепей. То, что с ним не получится, как с другими — он понимает мгновенно, считывает его еще в первые тридцать секунд, когда Чифэнь Цзюнь требует прикончить этого ублюдка и, будучи весьма импульсивным, метит острием сабли прямо меж глаз, как телёнку. Яо целенаправленно не называет саблю по имени, как не называет по имени самого главу Нэ: никак иначе, кроме официального обращения — ни вслух, ни мысленно. С ним не получится, как с другими — угрозами, шантажом или подкупом. Это становится одновременно вызовом и головной болью, так что, по сути, спускается он в подвалы без какого-либо четкого плана. — Освободите руки нашему гостю, — велит он в привычной для себя деликатной манере, вплетая, будто ленту в косы, интонацию, не терпящую возражений, — и оставьте нас наедине. Сяю Ян не поднимается на ноги сразу же, не жмется затравлено к стене, не опускает взгляд в немой благодарности и не лепечет о раскаянии — и не должен, собственно говоря, иначе Мэн Яо к нему не пришел бы. Он сидит в тени, как и сидел, только растирает запястья, криво ухмыляясь: — Неужто и чаю не предложишь? Я же «гость», как невежливо, — голос его сиплый от обезвоживания (или от природы, тут сложно понять), вкрадчивый и едва ли заинтересованный. — Как тебе здешние условия? — интересуется Яо, не позволяя сбить себя с ритма, не позволяя себе влезть в эту липкую, быстро застывающую патоку чужим манипуляций. Он мельком окидывает взглядом шероховатую неравномерную поверхность стен, больше напоминающих выступы скал, чем привычные взгляду изысканные барельефы. — Несколько сыро, не находишь? Сюэ Ян молчит, изучает его внимательным взглядом колючих глаз, и Мэн Яо позволяет: красуется в скудном освещение факелов у двери, чуть повернувшись боком, ступает ближе к стене, едва касаясь пальцами ее поверхности, затем растирает меж подушечками пальцев грязную, сизую влагу. Чувствовать чужой взгляд привычно — но такой несколько смущает, как будто этот ублюдок видит его насквозь: в и д и т, и разрывает с таким трудом сотканный полог хорошей репутации. — Скучно, — наконец, усмехается тот и поднимается на ноги, но подходит вальяжно, как настороженный уличный кот: Гуанъяо не дергается, не меняет положение тела, даже не смотрит в его сторону, будто и не заметил смены обстановки, потому что знает, чем это чревато. — Что ты хочешь от меня, Цзинь Гуанъяо? Уклоняться смысла нет поэтому Яо улыбается ямочками чуть глубже, словно улыбается ребенку, который почти угадал, что ему подарят, опускает взгляд на мгновение, затем снова поднимает, глядя в резкие очертания, и поворачивается к нему всем телом, деликатно складывая руки в замок на уровне живота. Произнести вслух то, о чем он собирается просить, так и не узнав, что может дать взамен — рискованно, чувствуется зыбкой топью, поэтому Гуанъяо отвечает уклончиво: — Услугу. Сюэ Ян фыркает, выходя из тени в полумрак, черты его лица мягкие, красивые, и в таком освещении он похож то ли на демона, то ли на божество: непредсказуемое, избалованное и совершенно не поддающееся контролю. «Ты уверен, что с ним можно иметь дело? Уверен, что сможешь упразднить его из системы, когда придет время?» — мысли вьются, будто джутовая веревка, сплетаясь все туже, теснее, от этого начинает ломить в висках и пульсировать под подбородком. Сюэ Ян дурная, безнадежная затея — но никто другой с подобной задачей не справится. — Цзинь Гуанъяо. — произносит ублюдок спустя долгую паузу: изучает его реакцию, не иначе. — Урожденный Мэн Яо. Лянфань-Цзюнь. Сын потаскухи и главы самого богатого клана на континенте. Кто не знает историю о том, как твой папочка спустил тебя с лестницы, м? Гуанъяо сжимает челюсти, удерживая улыбку, словно броню — ни на цунь тоньше, ни на цунь шире, сминает пальцами пальцы, но смотрит куда холодней, чем изначально: изображать учтивость стоит с другими — этот же такого не требует. Более того, Сюэ Ян требует эмоций, подходит ближе пружинисто, мягко, будто и не ставили его на колени, не подвешивали к потолочным балкам, не паскудили при всем честном народе, будто это он тут решает, а не Гуанъяо. Он подходит ближе, смотрит в его глаза со смесью любопытства и нездорового восторга, а в голове Яо начинает потихоньку проступать наметка линии поведения. — Я бы такое просто так не оставил… — цокает он, качнув головой, демонстративно разминает ладонь с плотной перчаткой, смотрит коротко, сквозь пальцы, прячет ухмылку в уголках рта, и Мэн Яо прослеживает оттенок его кожи в этом полумраке от росчерка сухих губ до росчерка едва засохшей царапины от чужого меча. — Что бы ты сделал, в таком случае? — он принимает правила игры, дает в голос медовой заинтересованности и ведет эту беседу так же ловко, как ведет беседы о сортах чая или породе деревьев в саду. Сюэ Ян пожимает плечами, будто несмышленое дитя, кокетливо поднимает взгляд по диагонали вправо, ведет им влево, затем параллельно вниз и снова на Гуанъяо: — Прикончил бы. — его блуждающий взгляд замирает, когда он произносит четко и с расстановкой: — Затрахал бы до смерти. Как суку. — Мерзость. — с губ срывается раньше, чем он успевает это отфильтровать, так что он с удивлением отмечает, что и правда был заинтересован в ответе, как будто вопросы подобного рода вовсе не далеки от показательной добродетели в этой иллюзорной юдоли кривых и уродливых. — Как скажешь. — Сюэ Ян растягивает губы в широкой триумфальной ухмылке, будто бы достиг желаемого результата, и этот момент отдается тревожным звоночком, звенит неправильной нотой на струне гуцыня, но уловить правильную никак не получается. Ублюдок скрещивает руки на груди. — Хочешь расчистить себе дорогу? Сердце пропускает удар или два, потому что этот паршивый наемник, босяк без роду и племени, произносит именно то, что он хочет сказать — но сказать обтекающе и витиевато. Мэн Яо без притворства почти испуганно вздергивает внутренние уголки бровей, но возражать не торопится, вместо этого избегая прямого ответа. — Говорят, ты приверженец темного пути, — произносит мягко, вопросительно, чуть отводит глаза в сторону, но не может не смотреть на чужие руки, сильные, увитые венами, уходящими прямо под кожу, под тесный манжет плотной ткани ханьфу. Сюэ Ян замечает его взгляд, расцепляет руки, скрещенные на груди, опускает их и тут же делает прямой шаг вплотную — один за другим. Отступать было бы глупо и некуда — да и незачем. Несмотря на все те слухи, безумный внешний вид и кажущуюся безалаберность, Сюэ Ян слишком умен, чтобы прикончить собственную лазейку к спасению и покровительству, вот еще. Впрочем, для того, чтобы придать силы этой аффирмации приходится потратить непозволительно много времени, к вящему раздражению самого Мэн Яо: «теряешь хватку? все эта дурацкая ситуация с его Ци…не работает! Не работает как надо! Крепкий как чертов нефрит…» — А еще говорят, что ты предан своим названным братьям, покорен каждому их слову и бескорыстен в своем служении. Разве можно верить слухам, Лянфань Цзюнь? — Сюэ Ян тут же возвращает назад его неопределенность, даже не сдобрив вежливостью и по-детски совсем сводит брови домиком. — Что тебе нужно, Мэн Яо? Говори или сходи поищи свои яйца, они наверняка в покоях глубокоуважаемого главы Нэ, закатились под кровать или еще куда. «Бесстыдник!» — рвется с уст, но не слетает, потому что прямые и наглые речи этого босяка отчего-то не оскорбляют, не унижают, они оттеняют улыбку и всего-то. Скажи так кто-нибудь еще и, возможно, поплатился бы головой, но Сюэ Ян… он не пытается унизить, он пытается разворошить осиное гнездо, ковыряется в его грязных одеждах, выискивая слабое местечко, сует руки в самое нутро, проворачивая всю подноготную, как опытный стражник у ворот дворца, и сиюминутный гнев вдруг превращается в оттенок восхищения. — У меня есть некоторые записи старейшины Илина. У тебя есть осколок печати. — он говорит это так, словно раскрывает великую тайну и Сюэ Ян весь обращается в слух, сокращая дистанцию до минимума. Можно, конечно же, отступить, но зачем? — Чэньцин? — уточняет на выдохе, когда Мэн Яо окидывает его лицо усмиряюще-деликатным взглядом, и ждет ответа. На самом деле именно с этим возникли проблемы: чертов Цзян Чэн оказался тем еще упрямцем и, не смотря на все его гневные речи, флейту бережет как память, дорогую сердцу. Бережет настолько рьяно, что ни одна попытка выторговать ее не увенчалась успехом — а воровать было бы глупо. Мэн Яо чуть отворачивает голову, опустив подбородок: — Нет, только записи. Сюэ Ян фыркает, качнув головой и волосы его, идеально ровные, ни грамма не сбившиеся, соскальзывают с плеча на грудь. Смотреть на его руки становится неприемлемо, и Мэн Яо переводит взгляд параллельно на бедра и живот, туго затянутый поясом, впрочем, и без него, он наверняка выглядит достаточно хорошо. В столь юном возрасте сразиться со столькими заклинателями и выжить, уничтожить целый клан без сомнений и раскаяний — беспринципный, безродный, обиженный на людей. «Никого тебе не напоминает, А-Яо?» — Только записи, значит, м?... — паскудник тянет слова очень понимающим тоном, потому что прекрасно видит, куда смотрит Лянфань Цзюнь. — Думаешь, я настолько глуп, что не смогу усовершенствовать Тигриную печать и без старейшины Илина? — его ладони поднимаются чуть выше и тянутся к самому Мэн Яо, цепляются пальцами за пояс верхнего ханьфу, обрывая равномерное дыхание на раз. Он мгновенно перехватывает чужую руку за запястье, так и не поднимая голову. Рука теплая, чуть влажная, шероховатая поверхность бархатной перчатки дорисовывает правдоподобия сложившейся ситуации. «Дразнится? Или…» Снаружи слышны шаги стражников — ритмичные и четкие, прямо к разветвлению, еще правее и… мимо. Дальше по коридору оружейная, пыточная и подвал с вином. Сюэ Ян не убирает руку, возвышается над ним немым вопросом: насколько ты хочешь, чтобы я помог тебе? Угрожать — не вариант, он не боится смерти, не боится увечий, не боится остаться один. Предлагать деньги — без толку, зачем деньги тому, кто берет свое задаром, потому что едва ли найдется кто-то, способный ему возразить. Но другого искать нет смысла — все они, более-менее способные, привязаны к чему-то, за что можно подергать: а если может один, значит, может и кто-то другой. Мэн Яо убирает свою руку, позволяя стянуть с себя пояс, бросить его прямо к ногам, в толстый слой пыли, превратившейся в вязкий налет грязи, и поднимает, наконец, голову, смотрит ровно и прямо. — Как интересно…— улыбается Сюэ Ян, спустя долгие несколько минут этого бесстыжего, откровенного взгляда, способного сказать куда больше, чем все лживые, скользкие, утекающие, будто туман на рассвете, слова. Он считывает в них все детали — все до единой — сдирая с него, застывшего послушным изваянием, верхнее ханьфу. Оставшись лишь в среднем, он выглядит еще тоньше и изящней — чисто тебе юная дева, не зря же его при дворе называют Мэй-Мэй. Сюэ Ян оценивает эту податливость, но не отпускает взгляд, держит на привязи, как непокорную собаку, пока убирает с его волос заколку и толкает спиной к стене прямо в грудь. Мэн Яо выдыхает — заполошено и фальшиво, разыгрывает ноты вырисовавшейся мелодии отточено, ловко, без жалости. Сюэ Ян смотрит на это с восторгом, он проводит костяшками пальцев серию мелких ударов по его груди — проверяет — и останавливается на тонкой дорогой ткани второго пояса: под ним ощутимо прощупывается нечто неуместное и далеко не похожее на брошь от нижних одежд. — Что тут у нас…— он проворачивает пояс наизнанку, не развязывая, и вытаскивает красивый, вполне узнаваемый по контурам своим, кинжал. Мэн Яо дышит тихо, рывками, сжимает челюсти и опускает взгляд на собственное оружие, чуть вздрагивает, когда чужие пальцы со щелчком вынимают кинжал из плотных металлических ножен и его острие дает слепящий блик от дрогнувшего пламени горящего факела, острие, почти мгновенно направленное на него самого. Сюэ Ян приоткрывает рот в предвкушении, склоняет голову и красноречиво водит им по кругу перед лицом Мэн Яо, диктует свои правила, почти светится в сполохах огня за его спиной и сбоку. Думать особо некогда — никакой жалости. Пальцы Яо вздрагивают — неуместно, рефлекторно, будто повторяют перезвон невидимых струн — прежде чем он прикасается ими к собственному поясу и неспешно развязывает его сам, приспуская с плеч среднее ханьфу, и так же неспешно поворачивается к Сюэ Яну спиной. Тот хмыкает, сокращает расстояние так, что его голос оседает над ухом вместе с горьким запахом полыни, пота (сладковато-мускусного, чистого, не такого, каким воняют эти разжиревшие боровы в униформах) и затхлой пыли. Мэн Яо не тошнит — скорее наоборот, кровь под кожей выписывает очень странные вензеля, заворачиваясь то ли новыми, доселе неизведанными иероглифами, то ли просто ищет способ восстать и соединиться в едином месте, чтоб взорваться сверхновой звездой. — Как далеко ты готов зайти, А-Яо, — он блуждающе проводит острием кинжала по груди, ключицам и тонкой коже над ними, — Чтобы достигнуть своей цели? «А-Яо» — режет слух почти так же ощутимо, как режут презрительно-ядовитые комментарии вслед: «крыса», «подстилка», «сучий выблядок». Это наслаивается одно на другое, перемежая хорошее с плохим, плохое с хорошим, и все это вместе — с необходимостью защитить себя самого. Вечно на страже, никогда не выспаться досыта. Острие ножа безошибочно утыкается в пульсирующее мягкое, жаркое прямо под изгибом нижней челюсти и давит так, что сразу становится понятно: стоит лишь сделать резкое движение — и ты сам себя прикончишь. Не то чтобы он не привык так жить. Сюэ Ян не медлит, не пытается говорить вульгарную чепуху, но от его короткого смешка по телу тут же прокатывается дрожь, стекает рывками от темени до самого копчика, как камень, запущенный в воду — от нее расходится лихорадка, в местах вспышек, но Мэн Яо не пытается остановить происходящее: никак. Незачем. Всему есть своя цена — иногда тебе приходится платить вперед и чуть больше, чем ты мог бы заплатить. Он не испытывает сожаления, когда от резких движений, с которыми ублюдок обнажает его ягодицы, его бросает вперед — лишь прижимается всей ладонью к бугристым выступам стены, прислушивается к ощущениям в ней: сыро, скользко, пахнет плесенью. Сюэ Ян не снимает с него одежд полностью, просто задирает подол, как девице с улицы развлечений, зажимает ткань меж их телами на уровне поясницы и своего живота, прижимается полностью одетый, позволяя прочувствовать кожей ткань чужого ханьфу. Мэн Яо выдыхает стон — так положено, это бессмысленный аргумент, способный сделать то, что не могут сделать ни деньги, ни угрозы.Сюэ Ян перехватывает его второй рукой за талию, прижимает к себе, прогибая в пояснице, вынуждая упереться лбом в стену. «Как далеко ты готов зайти?» Дальше некуда. Сюэ Ян не тратит время на прелюдии и ласки — потому что это не любовь, и не страсть: это и похотью-то назвать сложно, скорее расстановка приоритетов и проверка возможностей. Он расталкивает его ноги своими, больно бьет пяткой по внутренней части стопы, и мышцы бедер натягиваются подобно луку, ребро чужой ладони соскальзывает меж ягодиц и ниже, в промежность, словно ищет там признаки женского тела, но, не найдя, снова возвращается к ложбинке меж ягодиц и спускается по новой, уже медленней. Мэн Яо скребется ногтями о стену, не издавая ни звука, когда Сюэ Ян вставляет в него сразу два пальца, проталкивается бесцеремонно и нагло, сминает их, упираясь подушечками пальцев и неровными ногтями в беззащитную поверхность внутренних мышц, и словно пытается ухватить за края. Из горла само по себе срывается недовольное болезненное кряхтение, но Мэн Яо лишь плотнее зажмуривает глаза, сминая верхней губой нижнюю и расслабляет тело: должно быть получше. Насухую идет паршиво — натирает, словно наждачная бумага, постепенно стесывая тонкую кожу внутри и вокруг анальных мышц, но сильным пальцам это не помеха, и Мэн Яо не замечает, когда болезненная резь усиливается — добавляется третий — потому что ощущения сливаются воедино. А еще он не замечает, когда прижимается щекой к прохладной стене, чтобы хоть как-то остудить безбожный набат, раздирающий по-звериному виски. Лезвие кинжала впивается плотнее от непредсказуемых толчков и приходится напрячь бедра и голени, чтобы держаться ровно: уродливые порезы на шее никого не красят и создают слишком много вопросов. Мэн Яо не говорит ни слова — хотя мог бы сказать например, что вот так, без влаги, даже женщинам, чье лоно для этого предназначено, было бы неприятно и мерзко. И что его, Сюэ Яна, познания в постельных утехах едва ли не скуднее, чем познания Чифэнь Цзюня в дипломатии. И что подобные выходки могут стоить ему не только рук, но и головы. Он ничего не говорит, даже когда чувствует у входа в собственное тело прохладно-скользкое, похожее на только что выловленного угря. Чужая плоть. Он не испытывает жалости к себе и сожаления об утраченном здесь, в этом подвале — просто терпит, как терпел чужие побои, ранения и насмешки, потому что единственное, о чем он действительно сожалел — что те ступени, по которым его спустил родной отец на виду у всех, позволили ему, упав, почувствовать воздух в легких и встать на ноги, а не умереть до осознания собственного разочарования и выпотрошенности. Не в себе, о нет, и ни в матери, заботившейся о нем до тех пор, пока это было возможным. Он сожалел о собственной беспечности, с которой вошел в тот дворец. Чужой член врывается в нутро, будто горячий, незатухающий факел и, кажется, он даже слышит запах обгоревшей плоти (но это всего лишь причудливые вариации запаха плесени, которой кишат эти стены). Не стонать не получается — тело судорожно дергается, подыскивая более удобное положение, но его нет, потому что боль внутри, не снаружи. Он не просит остановиться, подождать или приласкать, дышит поверхностно, мелко, но, кажется, что изнутри вырывается гнилой, ядовитый воздух, который оседает приторной пеной на пересохших губах. Сюэ Яну тоже больно — он это знает, иначе разве может быть? Естественной смазки чертовски мало для таких манипуляций, но тот не останавливается, толкается в него рывками, с короткими паузами, натяжение кожи растет и затем расходится в стороны, орошая чужой член кровавыми вязкими разводами. Они оба облегченно выдыхают, почти синхронно, внутренние стенки заднего прохода начинают жечь, но не так, словно внутри сотня иголок, а так, словно кто-то заливает лекарствами открытые раны. Мэн Яо мычит, кривит лицо, крепко сжимает ладони и сам подается назад: чем быстрее — тем лучше. Проходит целая вечность, когда Сюэ Ян кончает — внутрь, как и любой мужчина, желающий увидеть водопад страсти. Он вынимает свой член с таким неприличным звуком, словно сам лично давил виноград на вино — от этого, почему-то, горят уши сильнее, чем от всего произошедшего. Он держит его вот так, на острие ножа еще какое-то время, до тех пор, пока его семя не начинает частично скользить по внутренней части бедра, а частично опускаться густой мутной жижей прямо на пол, оставаясь немым свидетельством произошедшего на поясе. Только после этого, Сюэ Ян убирает кинжал. Мэн Яо стоит вот так еще мгновение, приводит мысли в порядок, но склониться за одеждой кажется проблемой — он непроизвольно тянется ладонью меж ягодиц, но, едва прикоснувшись к вспухшему неравномерными рваными краями сфинктеру, тут же одергивает себя и, оправив средние одежды, все же тянется за штанами, подтягивая их на бедра, методично управляясь с завязками. На них виднеются некрасивые темные капли, воняет дерьмом и тревогой. Он вытирает руки о внутреннюю часть подола, накидывает верхний ханьфу и заворачивает испачканный пояс во внутрь. Пальцы его дрожат, как и все тело — мышцы ануса все еще сокращаются, словно сердце, которое слишком резко вынули из груди. Он поворачивается очень медленно, поправляет заколку в волосах и прячет пальцы в рукава. Сюэ Ян одет, все так же расслаблен в спине и непреклонен, лишь глаза горят неописуемым восторгом и короткий ручной кинжал переходит меж пальцев то вверх, то вниз. — Какой же ты забавный, А-Яо, — выводит он едва слышно, и, наконец, протягивает ему оружие, рукояткой вперед. Мэн Яо смотрит на нее, моргает и смотрит в лицо Сюэ Яну. Дыхание все никак не хочет приходить в норму, так что приходится тревожиться о том, как выйти отсюда твердым шагом — так же, как и вошел. До купален всего ничего. — Оставь себе. До купален всего ничего: можешь сделать шаг, сможешь и второй. Сделал второй, сделаешь и третий. Голову ровно, плечи назад, мягкая полуулыбка. — Твой ужин скоро принесут, — губы слушаются с трудом, приходится говорить чуть медленней чем обычно, но все так же учтиво и вежливо. Он склоняет голову — едва-едва, как дань уважения — и ступает прямо к кованной двери, сосредотачиваясь лишь на цели. Сюэ Ян вынимает кинжал из ножен и ловко запускает его в Гуанъяо: аккурат над его плечом, позволяя безошибочно застрять в мелкой щели между металлической окантовкой двери и непоколебимой скалой стены. — Принеси мне эти записи, — голос его улыбается волчьим оскалом. — И я, так и быть, принесу тебе его голову.