Гадание

Переяславская удел, вотчина князей Сицких в Верхнем Стану. Июль 1566 года Бесконечно долгими теперь вечерами работалось в светлице куда приятнее, и лучезарный свет от открытых окон на три стороны, кроме севера, нескончаем был во весь день, и веселил, согласно с птичьим щебетом, успокаивая мастериц в их труде, тоже казавшемся бесконечным поначалу. Как отсрочилась свадьба, рукодельницы терема княгини и княжны, вслух не признаться, но дух перевели и передохнули малость. Приданое княжны готовилось, как водится, с самого её рождения, и ею самою, как подросла и стала в рукоделии наловчаться, а всё едино оказалось полно чего доделывать… Поджили исколотые пальцы и прояснились утомлённые за зиму, даже у самых зорких, глаза. Обычно в ярославскую усадьбу всех теремных никогда не брали, незачем было всех тащить, только спальницу княжны и ближнюю княгини, а для простого услужения и тутошние, усадебные, годились. Но в нынешнее лихолетье, когда никто не ведал ни искончания мора, ни когда назад в Москву, ни срока точного для свадьбы (вслух не обозначали, от греха, чтоб опять не разладилось), да и где ей быть – тоже пока не понятно, забрали против обычного всех четырёх, и няньку с ключницей Петровной даже. Также княгиня решила увезти с собой весь невестин убор, никому не в силах препоручить на столь долгое хранение самое сокровенное дочернее приданое. Всё мерещился ей пожар по недогляду в московском их доме и потрава невосполнимая. Девки рады были перемене. Да и просторная воздушная зелёная красота вокруг терема, по-прежнему строгого к обитательницам его, всё ж давала вздохнуть куда привольнее, чем в Москве. Там что, всего и развлечений – принарядиться к заутрене по воскресеньям, да в праздник – опять же, в храме с народом потолкаться, и - в торговые ряды с хозяйскими приказчиками. Тут же не было кучной московской пестроты и шумной беготни, скоморошьих балаганов и вертепов площадных, зато манило другое. Княгиня отпускала их по своему усмотрению, со старшими дворовыми бабами, за земляникой, малиной и черникой, за вишнёвым и смородинным листом, липовым цветом и зверобоем, иван-чаем, родниковой водицей по овражкам лесным, а как начнутся грибочки с орешками – так за ними тоже, но уже с дядькой-печником либо усадебным плотником, мужиком бывалым и на все руки, и особо не бранила, что бродили где-то дольше сказанного, лишь бы не без толку, вот только с местными хуторскими водиться не велела. На селе где девки, тут же и парни, твердила она, так что здороваться здоровайтесь, а хороводиться с ними нечего. И те, и эти глядели друг на друга с любопытством, а самые задорные принимались зазывать теремных на посиделки, и смеялись дружно, незлобно, что всё равно обидно немного, на их обособленность, затворничество под приглядом домодержицы да городскую спесь, хоть её вовсе и не было. (Вот тут было лукавство – всё равно глядели столичные жительницы на деревенских как бы свысока, хоть и одного все поля ягодки, и возноситься особо им причин не имелось). Одну из девиц княжны деревенские признали, поскольку происходила она из этих мест, и о прошлом годе с княжной приезжала тоже, и тут уж от сближения и расспросов наперебой не удержаться было. Правда, к нынешнему лету не досчиталась она прежних приятельниц – повыходили замуж, кто куда, и девичьи забавы теперь им заказаны были… И, как всегда при подобных разговорах, извечное заводилось: всякая хочет поскорей замуж, чтоб в девках не застрять да попрёков родни не слушать, что вот нахлебница (выросла до выданья, а со двора не сбагришь никак, а ещё сестёр в семье семеро), да насмешек себе от прочих, что никудышная и никому не надобна; и вместе с тем, тоскою слёзной страшило житьё другое, в замужестве-то, в чужом дому, да с немилым вовсе если, и взваливать на себя тяжкую бабью долю сразу хотелось повременить, сколь возможно. Кто-то там пожалеет тебя, скажет ли слово доброе, будут ли хоть какие радости, или промаешься ты что раба до конца дней своих, не разгибаясь, головы не поднявши… Хорошо, пока мать-отец живы, всё есть кому поплакаться. Да и то не всегда. А если не за своего выйдешь, в другое село… И уж конечно завистью чёрной нечестивой завидовали той, что с мужем в согласии и довольстве обитает, да на них горделиво этак поглядывает. Каждой потому хотелось судьбу свою подглядеть, хоть чуточку, малость вызнать, что там, или самой загадать всё же радости, удачи себе, а на крайность – от горя уберечься всеми возможностями – и молитвою, и заговором, и пророческим видением… Так вот, весть о скорой свадьбе княжны с новой силой взволновала их, и тут тоже пересудам конца не было. Каждая ведь и себя княжною тайком воображала, и ей бы хотелось также не горбатиться весь век вчерне, а в шелках да парче выступать, не босыми лапами по двору навоз месить, и одни поршни со всеми сёстрами таскать по зиме, а в черевичках мягких плавать неспешно, и чтоб не абы за кого выдали, а за князя-боярина тоже, и чтоб муж тебя бить да обзывать не смел, а дом – полная чаша; и хоть все под смертью ходим, и знатные свой долг перед Богом несут – ещё и в войске служить обязаны, кровь проливать, а даже вдовствовать княжной пристойнее – никто тебя побирашкою не назовёт, и не Христа ради подавать на хлеб станут, ежели с малыми одна останешься, а по праву княжескому и довольство будет положено, и уважение… А не хочешь в миру мыкаться – в монастырь пойдёшь, и там не чернавкой-батрачкой будешь, а в чести, и с голоду помереть не дадут. Но сами опять же немедленно, страшным шёпотом про опалу, да про отравленных да голодом-то как раз в монастырских темницах заморенных, да про прочие страсти байки завели, и сами перепугались, куда их занесло средь бела дня от простого весёлого здравствования… Тут с хозяйского крыльца долетел грозный окрик ключницы, и тесный кружок девок мигом рассыпался и разлетелся по своим сторонам, с обещаниями непременно после ещё свидеться и договорить, да подале от хозяйского глаза… Итак, передышка миновала, и теперь рукодельницы вновь принялись усиленно дошивать, что тогда не поспевали, (да что за год раздарили уже господа по разным именинам-родинам-крестинам), украшая бессчётные белоснежные рушники и ширинки, подзоры, скатерти, рубашки нательные и праздничные, пояса обережные, и прочее всё, что полагалось преподнести к торжеству двух больших семейств, пуще прежнего богатой россыпью вышивок, кистей и кружев, прошв искусных сетчатых, и иных хитростей, красы ради незапамятно когда придуманных. Разложенные и развешанные среди столов и поставцов с пяльцами, сокровища эти покоились ослепительно и ярко в летнем солнце. Готовое княгиня с ключницей просматривала тщательно и забирала в лари кладовых, где хранилось это всё с большими предосторожностями, на высоких ногах настилов, от потравы мышами и сыростью. Кошек даже разбаловали против обычного, и дозволяли им всюду прыгать и бродить в хранилищах приданого, а лучше кошки нет средства избавления от мышиной напасти. Баловали и мастериц-работниц, чтоб трудились без неприязни, приговоров недобрых и прочего, ведь не простое полотно ими выделывалось, а особенное, на добро и благополучие семейное молодым. Все должны быть довольны, сколь можно, пряничками и посиделками песенными, подарочками нехитрыми каждой, а кошечкам – прибавкою к довольству в виде блюдца сметанки, и даже, бывало, и кусочка курочки в воскресение. Одна, княжны любимица, в пятнах рыже-чёрно-белых, проникла было в приотворенную дверь к мастерицам, любопытствуя, но те тотчас зашикали и замахали на гостью руками. Княжна со вздохом отложила свою работу, встала и подхватила кошку на руки, приласкала. - Не бранись, Мусенька, не дай боже коготком подерёшь чего… Ты ноченькой прибегай, да сторожи тут всё. Издали, от двери, за которую собралась выйти вместе с урчащей, устроившейся сразу удобно Мусей, княжна оглядела свои покои, залитых янтарно-васильковым свечением девушек, склоняющихся над работой, и алую рубашку, что завершала расшивать белым и чёрным шёлком, жениху в подарок для красного стола [1]. Возлежала эта рубашка, раскинув рукава, с широкими коймами, по которым навстречь друг другу парами скакали дивные кони, смотрели гордые орлы, и вились между ними, и по вороту, пояски с солнцеворотами, Яр-цветами огненными и звёздами Небесными. Залюбовалась княжна сотворенной ею же красотой, вообразила живо, как примет подарок жених, как развернут перед ним, и, верно, дрогнет в нём сердце, не промолчит равнодушно… Ведь чего только не передумала она, не перемечтала, о нём всё загадывая, бесконечными часами просиживая с пяльцами под окошком. Сколько раз в видениях утопала, жаром смутных картин, обрывочных, пёстрых и страшных неизвестностью, призывающих, среди которых всегда являлся и сиял красой нездешней, в памяти её запечатлевшейся, её жених, Басманов Фёдор Алексеевич, в этой самой праздничной рубахе, весь огненно-снежный. И взором его смелым опалена, замирала она, понимая, что будет в тот день он ей уже мужем, а она – в женах… Каково это будет, что испытает она и как станет тогда, не в мечтах, наяву на него глядеть? Чем сердце преисполнится тогда взамен нынешним грёзам и опасениям? А некоторые белоручки, говорят, сами не утруждаются, и женихам своим не только застольные, но и венчальные рубахи у других мастериц за родительское серебро покупают. Как так, княжне было дико и непонятно. Допустить, чтобы чужие руки прикасались к тому, что к телу суженного прилегать будет в самый наиважнейший час жизни, а то - и в последний час тоже[2]… А ну как вплетут нить заговоренную, или волос ведьмин, или вместо коловрата ладинец [3] где-то незаметно вышьют! Разве что совсем хладнодушна была такая ленивица к мужу будущему, иль взаправду безрукой уродилась. Или очень доверялись рукодельнице наёмной, что не сглазит судьбы её никак через вредительство молодому. Да разве можно в таком довериться, хоть кому?! Особенно, если суженный твой и богат, и знатен, и собою хорош, от завистников уберечься нельзя. Сама, свои желания в каждый укол игольный, коих несметные тысячи сделаны, внося, заговорю его на доброту к себе, на согласие и любовь… Неужто не чуется ему совсем непрестанных этих от неё помышлений? В самый узор, в ткань рубахи впитавшихся навек, кажется… И неужто удержится, не прикинет на себя, её руками, душою всей исполненный подарочек? Сказывали, если примерит сразу, не отложит вдаль – значит, люба невеста и желанна. Однако примета есть, что не к добру надевать свадебное до самого кануна, и негоже слать такое заранее, чтоб судьбу не искушать. И что, если не станет сразу надевать, уговаривала себя княжна, ведь ему и некогда может быть, и несподручно сразу, а если сам примет не страшится, так мало ли, остановит кто из своих, во благо… И вовсе ничего это тогда не означает! Ах, но знать бы, что в мыслях его сделается! Что сам себе он тогда подумает… Для пущего утешения решила княжна немедля отправиться в кладовую и взглянуть на свой подвенечный сарафан, цвета переливчато-небесной светлой сини, тонкой парчи атласной, а сквозь поле это – цветы-вьюны процвели белого золота, а меж ними – купинками нежными и пышными – розаны шиповника, медвяного едва, как бледная первая заря на небе этом утреннем прозрачном. И все-то веточки, листочек каждый, бутон нераспустившийся, и росные капли на них обведены были нитями жемчужными, от бисерных до крупных, точно ягоды сказочной смородины, а по переду сияла застёжка округлыми искрами прозрачных камешков драгоценных, тоже сине-розовых… В полумраке при порхающей лампаде пело-переливалось, дыша, всё это несказанным облаком небесной красоты, рука сама тянулась коснуться его, убедиться в который раз, что не мерещится, в самом деле богатство это ей принадлежит. Великолепную обнову эту, что наденет она всего лишь раз, принесла для дочери княгиня, почти что сразу после смотрин побывав на званом обеде у самой царицы Марии, где раздавались тогда подарки, и этот, поистине царский дар, преподнесён был семейству Сицких по случаю грядущего события. Даже и подгонять ничего не пришлось, разве что совсем малость лямки переставить поближе… А где-то в доме Басмановых ожидал своего часа подвенечный широкий пояс жениха, роскошно расшитый также в царицыной мастерской узорами в точности с невестиного сарафана. Княжна видела мысленно этот пояс, и гадала, каков будет прочий наряд её суженного… И слепла мысленно от затмевающего всё сияния. Но строгая ключница, которую уже окликала откуда-то из дома хозяйка, всем видом выказывала терпеливое ожидание и неодобрение суетного такого восхищения, и ей стало неловко. Она осторожно спустилась по приставной лесенке, предоставив бдительной охранительнице всего добра взобраться по ней медленно с тяжеленной связкой ключей. Вздохнув, княжна повернулась от закрываемого тщательно огромного ларя. Оказалось, мать звала её испить душистого ягодного взвару с медовыми коврижками и потолковать. Предоставив ключнице оттаскивать лестницу и запирать всё хозяйство, княжна оставила на крюке фонарь и вышла. «Опять наставления читать станет», - подумалось ей, брови невольно двинулись неудовольствием. Отчего-то эти доброжелательные назидания были ей тревожны, докучны, их прекратить всегда хотелось, а приходилось смиренно внимать. Добро бы всё как есть говорила, а то больше иносказаниями, витиевато и уклончиво, и многое было неявственно, туманно очень, кроме прямых наставлений с будущими свекровью и свёкром быть во всякое время любезной и покладистой, никакого своеволия не выказывать, ни при ком об них и прочем семействе мужнином не молвить ничего дурного, однако прямой обиды себе не пропускать мимоходом, а печалиться, на людях, что не угодила чем-то. И всё тому подобное несчётно раз. Что хозяйскую собаку приветив, и хозяина умилостивишь, и свою княжескую гордость не принизишь ничем ласковыми дальновидными повадками. Что многие шалости и глупую норовистость её девичью, что в доме родном ей всегда прощались, там уж иначе понимать будут, ей не в заслугу… И только с нею, матерью, может быть она всегда открыта и доверчива, и совета с помощью просить, ни в чём не тая правды. Это княжна и сама понимала, всегда начинала заведомо сокрушаться и в сотый раз предчувствовать себя несчастной. От других же речей матери, касаемых с мужем обхождения, княжне мечталось прочь метнуться, столько там ей под недомолвками матушкиными мнилось разного, несносного, от чего и в краску, и в негодование даже кидало постоянно. «Наперво может тебе кой-что и страшным показаться, в муже-то, вблизи, - как нарочно особо вкрадчиво повторяла мать, да ещё при этом руки её, на коленях от смущения стиснутые, своею ладонью прикрывала, и опущенную голову дочери невинным страхом неведения и внимательным послушанием истолковывая с удовольствием, говорила размеренно и обстоятельно, чтоб запоминала как следует. Княжне было душно и жарко от неловкости, тонкие волоски падали на лицо, щекотали, злили, хотелось их отвести, но отчего-то она никогда не смела такой небрежностью прерывать мать. А та продолжала проникновенно: - Замешкаться можешь, оторопеть от нечаянности, но это не беда, даже и хорошо, пожалуй. Главное, помни накрепко, что жить вам вместе жизнь, а сватом-то нам первым сам государь, выходит, выступил… Так вот, мужу не прекословь сразу-то, и суровой с ним не будь никогда без нужды, оттолкнуть не удумай иль иначе испуг, а пуще – отвращение выразить, ищи разумного с ним согласия… После уж сама над страхами своими с улыбкою встанешь, как узнается всё. Сказано ведь, что в нас ни есть, Господом так задумано, нам же с тем примириться надлежит, коли уж грешна смертная юдоль человеческая». Княгиня понимала, что более никак доходчивей объяснить дочери дальнейшее не может, вздыхала, жалея её, благословляла, целовала в лоб и отпускала, наконец, от себя. А княжна убегала поскорее с её глаз, отдышаться и унять смятение, помышляя об этом «страшном», что «вблизи», уже куда больше, чем полагала княгиня. Меж тем, в работной светлице шёл свой щебет. Как только она вышла, со вздохами и охами разогнулись девицы, потягиваться стали, перстами усталость отряхивать, и подниматься с мест, сетуя, что в такую погодку погулять бы в самый раз, на речку бы… Ещё тому дня три, как хмурилось и дождило беспрерывно, сыровато и тоскливо было сидеть в тереме, и казалось, ненастью и хмари этой конца не будет. И вот, в самом преддверии Аграфены Купальницы, ударило настоящее жаркое лето, стали то и дело вечерами, да и днём, долетать отовсюду звонкие песни и переклички, воспряло всё сущее благоденствию, и будто бы отступили беды и тревоги. В тени на сквознячке, на холстинках и плетёнках, всюду рассыпаны и развешены были для сушки на зиму добытые ягоды, и вскоре должны появиться здесь и вязанки полезных трав, обычно собираемых девками и бабами в эту пору. Княжну принялись упрашивать, чтоб похлопотала за них, чтоб разрешили и им погулять на Купалу, как бывало в Москве, хоть один часочек на закате, и клялись, что к деревенским кострам ни ногою, своим хороводом будут, на своей стороне. Княжне и самой не терпелось этак развлечься, настрой нашёл радостный, ощутила она себя как встарь, беспечной и весёлой, первый раз за весь тяжкий год минувший, наверное. И она досадливо прикусывала губки, то и дело выскакивая к окнам, что на дорогу, а желанные гости всё не ехали. Ожидала она подружек: княжну Марью, что божилась непременно к Аграфене [4] быть, и Любу Захарьину, с которой сдружились за этот год после просватания, как стала та наезжать к Сицким повеселить невесту-родственницу в её заточении. Княжна Марья, смышлёная и ловкая, много чего знала, но больше про бытие мирское всякие поучительные рассказы, зато Любаша мастерица была по другой части, и на любой случай имелся у неё заговор, причет, сказание или обычай гадательный. И вот с нею, даже больше, чем с Машей, хотелось княжне Варваре потолковать и поворожить как следует о сокровенном. Да и несподручно ей было б с теремными девками вместе венок свой отпускать, хоть и свои они уже, привычные, а не по правилу это. И Татьяна с Нюшей, с домами своими уже простившиеся, стали её доверенными, приятны были, но и с ними не стала бы княжна сейчас совет держать о слишком своём и тайном. И невместно, и потому ещё, что не гадают в Купальскую ночь свободные с просватанными. А одну её и на шаг из терема не выпустят, не то что в ночь на реку. И ещё не известно, как глянет на это матушка! С Божьей помощью поднявшись с постели и окрепнув понемногу, княгиня Анна ещё набожней и строже стала, и слышать не хотела близ себя толков ни о чём таком, что в церкви нарекают ересью проклятых идолопочитателей. Еле-еле уговорили её нянюшка с ключницей, перепуганные мором, помимо вклада и помина храмового ещё и обряд старинный провести. Такой, твердили они, что в каждом дому теперь творят с молитвой совместно. Сперва окурить всю усадьбу еловым хвойным дымом и запалёнными чесночными черенками, а после, собравшись с домочадцами, это и сделать. «Наговор то на воду, княгиня-матушка, что под лунным светом ночь простояла, - поспешала докладывать ключница, а нянька кивала, что верно всё. – Отщепнуть от полена лучину надобно, да ею воду мешать, всё посолонь, пока трижды не прочтёшь: «Щит Господа, со мной от всякой хвори земной: от язвы моровой, от чумы огневой, от проказы гноевой, от поветрия и трясовицы, огневицы, бешеницы. Огради, Господи, Своею оградой, мою семью. Аминь». И тою водой обнести всю семью и теремных жильцов всех. Княгиня колебалась будто, а нянька, прижёвывая ключнице в лад губами от волнения и теребя концы платка, бормотала всё про Вареньку, что не приведи Господи вдруг чего, и княгиня сдалась. А когда прибыл князь Василий Андреевич со старшими сыновьями, ничего ему не поясняя, сама поднесла им той самой водицы отведать, плеснув её в ягодный взвар. И видно было, что хоть по-прежнему чуждалась в душе она подобных ведовских средств, а стало ей как-то спокойнее. Вот на это и уповала теперь княжна, уверенная, что получит разрешение на Купальскую вылазку. Маша, как и в прошлый раз, повернёт дело шуткою и забавой, чтоб не догадалась матушка, сколь трепещет и жаждет дочь её этого гадания, и совсем нешуточно. Сжалится над нею, и отпустит погулять с подружками, в последнее вольное её лето… И так Варя сама разжалобилась, что едва опять не прослезилась. Князь пробыл в вотчине недолго, уехал опять в Москву в конце июня, но вестей с ним прибыло достаточно, чтобы княгиня опять растревожилась несказанно. Как ни старался он уверить жену, что теперь-то всё наладится, порядок воцарится, и что новый митрополит считай уже избран, известен уже в народе своей праведной подвижнической жизнью и навыками рачительного хозяина вверенной ему Соловецкой обители, и будет на Москве совсем скоро, а пока что всё спокойно, государь за всем следит пристально, лихоманка до них не достанет ни тут, ни там, однако не только это беспокоило Анну Романовну. А то, что на Соборе [5], большом всеземском, созываемом государем, где князю надлежало тоже быть, речь пойдёт, не иначе, о новом северном походе. Дотолковаться с Литвой и в этот раз не получалось, а государь желает продолжать свою тяжбу за Ливонские (Вифляндские, то бишь, правобережье западной Двины) земли, упорствуя в изначальном праве на многие грады и волости там Москве, и князю её тогдашнему, Юрию Долгорукому, а значит – и преемнику его, государю нынешнему, и никак без войны не обойтись. Особо не вникая в такие дела, княгиня понимала только одно – муж снова воеводой отправится в опасный поход, а теперь с ним поедет не только старший, а ещё и Вася, назначенный быть в свите царевича Ивана, которого государь решил, как будто, взять с собой. Княгиня робко пробовала намекнуть мужу, что, может, даст бог, Васю и не возьмут, ведь государь ещё может передумать – слыхано ли дело тащить на войну отрока-царевича, всего тринадцатый год коему идёт. Но князь только пожал плечами, а Фёдор, прознав о братнином назначении, бросился упрашивать и его тоже взять, ведь и ему тоже почти тринадцать, и воевать он не боится нисколько, и самому царевичу в этом не уступит. Княгиня ударилась было в слёзы, и младший, Ваня, с сестрой кинулись утешать её и отпаивать отваром мяты с пустырником и ландышем, от которого ей всегда делалось легче, и заставили Федю побожиться, что не станет покуда проситься на войну. Василий Андреевич успокаивал жену тем, что поход не завтра, на договоры и сборы никак не менее полугода надо, а им пока про свадьбу думать самое время. Разговоры за общим столом завертелись вкруг этого. Федя с Иваном наперебой расписывали, каковой показалась им усадьба Басмановых и её обитатели, что да как там было. Рассказали в числе прочего, что завершается большой пристрой к хозяйским хоромам, целый новый терем со своим крыльцом, для молодых. Не так богато, конечно, как бы у них сработали на Москве, но тоже знатно. Княжна Варвара слушала неотрывно, дыханье затая, хоть слыхала это всё уже раз пятьдесят, и сама братьев расспрашивала на досуге. Снова были разложены и просмотрены подарки всем им от родни жениха… Ещё утром, после трапезы, вручил князь ей свиток с письмом, запечатанный тем самым Единорогом, воску яркого вохряного [6]. Княжна ничем старалась радости и смятения не выдать, а всё ж порозовела, и, приняв с благодарностью его из рук отца, глаз не поднимала в ожидании дозволения письмо распечатать, либо с ним удалиться. Меж тем брата Васю расспрашивали о его житье при царевиче Иване, каково там в обиходе всё обустроено, и слушали, не дыша. Сам-то князь-батюшка немногословен бывал обычно, и об дворцовых делах молвил сухо. Говорил Вася, что изрядно времени каждый день почти, за вычетом праздничных и богомольных, старший царевич упражняется в ученье воинском, и за умными книгами и занятиями с учёными дьяками проводит усердно. Так что и ему невольно учения того перепадает, а вот шалостей и увеселений совсем мало… Разве когда сам государь изволит пожаловать и забрать царевичей с собою верхами либо на малую охоту, или кравчего своего присылает с затеями, а ещё - на пирах и чествованиях царских семейственных. Вот как раз славно отпраздновали именины царевичей, в марте да в мае, то-то было веселья и подарков всем разных! Особо великолепно было настоящее боевое оружие и доспех, сработанные по росту и возрасту царевичей. На застолье одном таком царский кравчий, зять их будущий, в восторге сообщал Василий, шепнул мимоходом, что намерен и ему персидскую саблю подарить, да только ножны скромны, без наводу [7], будут, а то негоже выйдет, что у слуги сабля равна богатством окажется царевичевой. Поговорили немного о женихе, но что там точно было сказано, княжна как будто не расслышала – так застучало при имени его в груди и зазвенело в ушах, что вздохнуть не могла. Княгиня примечала настроение её, немного хмурилась, колеблясь в желании первой письмо прочесть, как делала с жениховыми посланиями сначала. Но, убедившись, что кроме слов ласковых и уважительных, и шутейных кратеньких побасенок касаемо быта и иных забавных случаев, где-то увиденных и услышанных, в них нет ничего особенного, что бы могло ей как матери не понравиться, проверять их перестала. Едва досидев до окончания совместной трапезы и беседы, княжна получила дозволение пойти к себе, и чинно выйдя за порог, подобрала подол сарафана и оказалась вверху в светлице, как на крыльях. «Печать с Единорогом, зверем Света Небесного... – звучал в ней тот голос, призывно-мягкий, и чем-то вкрадчивым опасный, и она касалась пальцами гладкого тонкого рисунка печати, которая оттиском не только перстня его была, а словно бы и сердечного отпечатка, как ей желалось думать. Сейчас надломленная, слегка подплывшая от тепла, от частого поглаживания, эта печать в воображении оборачивалась его рукою, такой и нежной и сильной, и княжна замирала в сладком ужасе быть застигнутой, уличённой в неприличности ласки, что оказывала она через то жениху. А что сие неприличное, она не сомневалась, да ничего с собой поделать не могла. А голос его всё вторил, всё с тем же жаром нескрытого намерения очаровать её: «Душенька моя Варвара Васильевна!», а оканчивать буду следующим: «Суженный твой Федя». Согласна ли?» - Согласна! Свет мой Фёдор Алексеевич…– забывшись, вслух шептала княжна, и, выронив зачитанное и сто раз выглаженное послание его твёрдого решительного росчерка, который уже узнала бы из всех других, она вскакивала, прижимая ледяные ладони к пылающим щекам, быстро оглядываясь вкруг себя, и падала обессиленно на застеленную мягкими коврами лавку, в подушечки с душистыми травами, обнаружив в свидетелях только кошку Мусю. И вот, наконец-то, уже под ранний вечер июля четвёртого дня, прискакал человек Захарьиных на двор, сказал вскоре, часом-другим позже, ожидать боярыню Анну Даниловну, и с нею невестиных подружек. Княжеский двор и дом пришли в движение, зашумело в кухне, закурилось в бане, да не в одной господской, а и той, что для дворни тоже, забегали туда-сюда теремные распорядители. Никогда ещё княжна Варвара не была подружкам так рада, как сейчас. Сонное задумчивое сиденье как рукой сняло. В вечереющем, просвеченном косо солнышком саду, где следила она уже с час, безо всяких мыслей, вдыхая густой распаренный дух травно-цветущей земли, непрестанное кружение всяческой мошкары в просветах кустов и яблоневых кущ, и слушала звон стрижей, заглушающих стаей прочую перекличку разных пташек, и предвидела ещё одну ночь, короткую незримо и почти бессонную, что провести придётся под душной, хоть и тоненькой, паволокой из-за комаров, мигом сделалось ей весело. И всё сулило таинственность преобразившихся сумерек, комары уж не страшны стали, и ночи не скучны и одиноки. Что-то извечно-заговорщическое, что влекло её к повзрослевшим ровесницам, да только не сбывалось никак (потому что никак не случалось подруги по себе, чтоб душевно с ней и приятно было!), с появлением Марьи и Любы зацвело вовсю. Княгиня облачалась к встрече у себя, княжна – у себя, и всем девкам велено было тоже принарядиться порядком. Колымага Анны Даниловны показалась в лёгком розоватом облачке дорожной пыли из-за древесной куртины, влекомая справными гнедыми меринками, следом колыхалась ещё одна, и крытый воз с путевыми припасами. Провожатые конные холопы и ближние князя Нерыцкого и боярина Захарьина-Юрьева, числом восемь человек, завидев отворяемые ворота усадьбы, поспешили к ним первыми. Княгиня с младшими княжичами, тиуном и ключницею уже стояли на высоком крыльце, степенно поджидая подъезжающих. И деревенские, и дворовые высыпали по сторонам, любопытствуя, а после кланяясь выбирающимся из повозок прибывшим особам. Невесте-княжне полагалось быть в светлице всё время, пока мать не позовёт спуститься к гостям за накрытый стол. Только что заново выметенные мокрыми берёзовыми вениками сени и просторная гридница встретили их здоровой древесной свежестью, запахами ещё не выветрившегося вересового и лаврового дымка от воскурений, чистого льняного полотна и горячим духом спелых пирогов. Размеренно крестознаменовавшись первой на красный угол, боярыня Анна Даниловна поклонилась образам, колыхнувшись богатым подолом летней шубы, затем – так же, взаимно – раскланялись все, долго обстоятельно справляясь о благополучии родни всей и приветы-поклоны передавая. Хозяйка пригласила гостей располагаться, препоручив заботам усадебных распорядителей, покуда собирают на стол угощение. Омыть руки и чело с дороги, переобуться да переодеться, испить хозяйкиного квасу, и закусить пока что печевом и холодным, и всецело отдыхать по просторным сеням и гульбищам на ветерке. - Уфф… Замотали старуху совсем, - отдышавшись на удобной лавке, ворчливо посетовала боярыня, освободясь от шубы, обмахиваясь крылом лёгкой шали, пока вокруг происходила обычная суета. – Едем да едем, тётенька! А мне по кочкам ближний свет сотрясаться ихних проказ ради… Видались же недавно! Из хором московских невесты нашей всю зиму не вылазили… А хорошо, хорошо тут у тебя, однако. Привольно. Воздух ходит… А то в Москве чад один, угорела я, и податься некуда – от поветрия крепко сторожимся. - А как же выпустили-то вас, Анна Даниловна? - Да Василий Михалыч постарался, - тихо отозвалась сватья, - а государевы люди самого свата твоего [8] сопроводили чуть не до Сергиевой Лавры. - А не боязно по лесам было? Лихих людишек, сказывают, развелось… - Во всю дорогу ни души не встретилось, хвала Господу и Пресвятой Богородице, и со ими – Николе-угоднику и святому Христофору [9]. А уж Василий Михалыч наш в сердцах сетовал, что не сидится нам дома, так уж пусть мы в гостях до свадьбы пробудем. И вправду, здесь куда тише и пристойнее, а на Москве теперь народищу всякого, содом чистый, и всё едут и едут. - Отдыхай, сватьюшка, нынче на перинах выспишься как след в покое. Настя, подай боярыне испить квасу лимонного! Или чего иного желаешь, голубушка, Анна Даниловна? Я-то сама ни-ни, от хмелю сердце выскакивает. - Что ты, матушка! Чай и я уж не та, что прежде, куда нам хмельного, - замахав рукой, отвечала гостья. – Всё от рукобития нашего не опомнюсь, каково меня вы тогда с Алексей Данилычем напоили. Свашенька Анастасия Фёдоровна тоже, помню, не на своих ногах ушла! Обе рассмеялись тихонько. И, наклонившись ближе, зашептались. Вошли смиренно с поклонами обе княжны, Анна Романовна радушно с ними обнялась и усадила к столу, не забыв похвалить их пригожести. - Эвон, нарядились, точно к Пасхе! С девками, Анна Романовна, сборы – сущий ад. Едут на неделю, а тряпья-добра набрали, будто на год. Ежели бы не я, все что есть сундуки бы с собой потащили. - Что, в самом деле, на неделю всего?! - Теперь уж не знаю! – отозвалась боярыня. – Скоро ль бедные бока мои ныть перестанут, - и покосилась на подопечных девушек. Княжны сидели смиренно, опустивши густо подчернённые заново ресницы, и выслушивали незлобные укоры своей надзирательницы с милыми и мягкими полуулыбками. Да и правду сказать, была остра на язык боярыня Анна Даниловна, и наперво могла осадить не только девку, но и иного дерзеца в летах, да только не со зла это было, а от живости ума всеведающего её и бойкости нрава, и глаза, ко всему внимательного. Лучшей сватьи для такой свадьбы, какую затевали Сицкие с Басмановыми, с государева благословения, и не помечтаешь. - Суета всё, матушка моя, как есть. - Да… - А я им толкую, вы перед кема тут красоваться вознамерились, а? Вы тут Варвару Васильевну утешать должны, да не нарядами же, а добром и участием. Иль к заутрене ходить во трёх сразу душегреях будете да в восеми платках? Ладно Люба наша… - Да будет тебе, Анна Даниловна! Вон совсем девиц застращала, будь милосердна! – смехом вступилась княгиня. Приняла поднос с кувшином и чарками и сама расставила пред гостьями, поскольку заседали они сейчас своим малым кружком. Провожатых, а также двух девок, что прибыли княжнам в услужение, определили вместе с теремными, тоже со всеми удовольствиями. - Да ничо, Анна Романовна, я ж всё дело говорю. Ладно, Люба наша, она ж… эх, щеголиха, что б не сказать ещё чего! Мать померла, вот батюшка и балует. - Тётенька! - Да уж молчи. А Маша-то, Маша, ну умница же. И туда же! Княжна Марья ни звука не издала, сидела всё столь же смиренно да улыбалась себе. И даже уже снова разрумянилась после долгого пути целого дня. Глядя на неё, такую пышную, белую, неторопливую и спокойную, Анна Романовна как бы и сама успокаивалась даже. И нет-нет да и приходили ей мысли, что хорошо бы как-то прежде сосватались они с братом княжны, сынком князя Нерыцкого Иваном. И так почти уж родня. - Да полно, сватьюшка, глянь, какие они у нас славные! А и когда ещё наряжаться-то… Девичья краса на весь свет гремит, а бабью кичку из-за печи не видать. - Добрая ты сердцем, Анна Романовна, - заключила боярыня-сватья, и опрокинула-таки махонькую серебряную стопку вишнёвки. – Ай хороша наливка, матушка моя! Которого году? - Да пожалуй… - княгиня задумалась, припоминая, и махнула Насте, чтоб подала боярыне ещё, и тут же вошла со степенным поясным поклоном ключница, сообщая, что к столу гостевому всё готово. За её величавой фигурой показалась Таня. - А, Петровна, хорошо, вели скорее подавать, да гостей к столу просите. Татьяна! Княжне скажи, пусть наготове будет вскоре спуститься к нам. Разместились, короба разобрали, наряды развесили, и в покоях обвыклись Варины подружки, и наскоро, после лёгкой баньки, с ней успели переговорить обо всём сразу, да ни о чём толком. Думалось, всю ночь так и проболтают, но усталость дорожная сморила обеих. Как ни досадовала княжна Варвара, что оставили её в одиночестве и волнении неутолённом дожидаться короткого сна на восходе уже, а и её незаметно укрыло глубоким забытьём. Утро встало ранним жаром, засветило в глаза-окна терема, и княжна очнулась в тревожном ужасе, тихо вскрикнув и сразу садясь в постели. К ней тут же кинулась княжна Марья, уже успевшая потихоньку умыться, накинуть сарафан и переплести косу. А Люба, босая, в ночной рубахе, шёпотом велела сон запоминать хорошенько. Обе выжидательно молчали. - Ох… Привидится же! Будто изъели меня комары так, что лица не показать – всё в ляпках красных, что и белилами не замазать, а мне сейчас к венцу… Маша, подай водицы, сердце выпрыгивает… Рубаха насквозь, ознобом прошибло всю… Страх-то какой! И зеркальце моё! Они стали наперебой, совместно с поднесённым ковшиком воды, а также требуемым крохотным круглым зеркалом, её уверять, что то – пустячное, что если бы вот излишне распрекрасной, ангельской, или, напротив, больною и страшною старухой она себе увиделась – то был бы знак дурной… А так – простые опасения, страхи обычные. Надоели кровососы эти за лето, вот и мерещатся. А свадьба на Покрова наверняка будет, так там какие уже комары. Обе смеялись, отмахивались как от невидимых ненужных помех, и поглаживали подругу, обнимая. И княжна, вполне доверившись им, утешилась. Однако никуда не тронулась из светлицы, покуда не прочла перед образами коленопреклоненно положенного: «Господи Боже, благослови! Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь! Как Господь Бог небо и землю, Воды и звезды, и сырую мать-землю твердо утвердил и крепко укрепил, и как на той мать-сырой земле нет никакой болезни, ни кровяной раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли – так бы сотворил Господь и меня, рабу Божию Варвару, твердо утвердил и крепко укрепил жилы мои, и кости мои, и белое тело мое; так бы и у меня, рабы Божией Варвары, не было на белом теле, на ретивом сердце, ни на костях мои, никакой болезни, ни крови, ни раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли. Един архангельский ключ, во веки веков, аминь!». Вторя ей, и подружки, за себя каждая, то же отчитали. Собрались в церковь к утрене, стояли службу Великомученице Аграфене. Поселяне заходили и выходили, отдав Богу богово и возвращаясь к трудам неотложным. Весь день следующий пробежал вприпрыжку. Утром ещё отдохнувшие гости-провожатые благодарили хозяйку за радушие и угощения и простить их просили, что остались бы охотно на всенощное бдение, да спешные поручения велят им отправляться немедля, кому – по заботам князя Сицкого в многочисленных его владениях, кому – дальше до Ярославля к родичам боярина Захарьина, и одному – с поручением воеводы-боярина Басманова к его домашним в вотчину. До них вёрст семьдесят отсюда, добраться хотелось засветло. Княгиня тотчас велела собрать и принести для боярыни Басмановой гостинцы, передавала поклоны и пожелания добра и здравия чадам и домочадцам. Гости обещали воротиться не позднее чем через неделю, и забрать боярыню и княжон, коли те не надумают оставаться дольше. До полудня самого чинно прогуливались с княгиней и сватьей по усадебным угодьям. Выходили и за подворье, глянуть на окрестности. С усадебного пригорка на все стороны хорошо виделись повсюду кипенно белеющие платки и яркие рубахи рассыпанных по лугам, травным цветущим полянам и обочинам перелеска косцов. Торопились, пока вымахавшую траву жарой не заморило либо не уложило дождями, заготовить и убрать в сенники, до другого покоса. Издали, из леса, и с отдалённых травостойных пустошей ползли кое-где верхом накиданные телеги свежего сена. На иных ехали целыми семействами, нарядные [10], иные же сопровождал всего один кто-то, остальных, к косьбе способных, оставляя на удачно обнаруженных местах дотемна, а то и на ночь оставались там, чтоб с первым светом по росе косить дальше. И после обеда сразу, когда затихла на время усадьба в сонном мареве, и на дворе не шуметь старались, чтоб княгине и гостьям не мешать отдыхать, девушки и не думали дремать. Забрались в сад с покрывалом, с ягодным питьём, печением постным, сухими заморскими ягодами и орехами калёными, и расселись на нём в душистой ласковой тени. Даже несносные мошки и глупые мухи ленились летать… Гудение пчелиное едва доносилось к ним из некошеных ещё закоулков и окраин садового царства. Бесконечным виделся день срединный. - Ну что, взаправду ли вчера нас отпустили? Не перегадала бы матушка сегодня. Как думаешь, Маша? - Тихо так… Будто бы все забыли, какая нынче ночь. Да не бойтесь, не перегадает. С чего бы! - Анна Даниловна заругается, мать ко всенощной надумает и откажет тотчас! - Да Анна Даниловна только с виду строгая, и дурости всякой не терпит, а если с ней ласково да смиренно, разумно если – то добрая она. Мы скажем, что погуляем немножко, а к полуночи готовы будем во храм с ними идти. - Ой, Машка, цены тебе нет! – заключила Люба. - И то правда, - княжна Марья выбрала вяленую курагу покруглее, отправила за бело-розовую щёку и блаженно зажмурилась. – Тётенька говорит, что об эту пору ягодов с куста кушать полезнее, а я вот без сладенького не могу. Вся эта смородина что-то кислой мниться. - А я вот яблочек страсть как жду. Может, не забыли, а наоборот, сейчас спят, чтобы на всю ночь после хватило. Видать, не больно строг у вас тут батюшка, позволяет «действу бесовскому» твориться? - Строг не строг, не одобряет, само собой. Да я и не знаю, как там всё бывало, ни разу ведь дотемна на реке не сиживала. А из терема не слыхать. Но травы освещать во храме не отказывается… Они прислушались невольно к сонной солнечной тишине, и к безмятежности этой прибавился едва слышный одинокий звон размеренных мягких ударов о железо. Каплями этот звон падал и тут же гас – где-то в ближнем дворе, видимо, мужик отбивал жало косы. Всех трёх совсем разморило, так что двинуть пальцем было невмоготу, и они лежали и смотрели в просторное и немного как бы запылённое небо, в котором, высоко-высоко, вились ласточки. И прекрасно так было, покойно, и – досадно, как думалось княжне, что вечернее настроение тайного гадания истаяло почти, исчезло без следа в обычной дневной маете и безделии, и ей хотелось поскорее вечера, бодрости и возвращения к задуманному желанному делу. - Всё мне боязно, что не успеем ничего толком. Что вот возлежим мы тут безо всякого смысла, что колоды, а надо бы готовиться. - Так травы собирать до заката не положено, и нешто по венку сплесть не поспеем за всю ночь? А костерок нам малый развести – дело пустячное. Мы ж не сигать через него собираемся, а всего-то свечки запалить. - Всю, как же, если бы на всю отпустили… - мечтательно вздохнула княжна Варвара. – Огниво не забыть бы! А хворосту, чай, там, у берега, насобираем. - Можно и со двора прихватить щепы, или дров берёзовых чуток. Пускай нам донесёт кто до места. Кого, слышь, к нами для догляду матушка твоя приставила? - Бабу Наталью, спальницу свою, вроде. - Одну? - Это вряд ли. Непременно кого-то из мужиков отправит. Приказчика, дядьку Фому, ну либо ещё кого с ним. Чтоб, за нами не глядя напрямую, поблизости были на всякий случай. А Наталья всё равно блюсти будет, только сверху, с нами к воде не пойдёт, вестимо. Помедлив немного, она поднялась на локотке, оживилась, и, чтобы растормошить подружек, да и себя, принялась поминать разные полуденные страхи, покусывая сладкий черенок травинки. - Вот наши косят весь день, а луговик с полевиком, поди, не дремлют… И не страшно же! - Да полно, кто же в своём уме пополудни косит. Спать, поди, ложатся, там же. - Надо же, и под солнышком от нечисти спасу нет… Я раз видала луговика! – живо зашептала княжна Люба. – Жуть, как вспомню! Землянику у тётеньки в имении собирали, и отошла-то я всего ничего от рощи, на взгорок, а ягод там – пропасть. Вот и кинулась брать, себя не помня, и замешкалась, полдень-то упустила, наверх глянуть некогда… И вдруг, ей-богу, не вру, померкло будто всё, затмилось, и голову этак закружило, и подходит ко мне, будто, через травостой кто-то серый весь, солнечный свет застит, и веет от него… нелюдью!.. – слушательницы замерли, ахнув, и Люба завершила рассказ: - И кабы не девки рядом, что подбежали да водицы мне в лицо плеснули, и отволокли в тенёк, под берёзки, верно, не сидеть бы мне тут с вами, милые… - рассказчица умолкла с прижатой к груди ладонью, заново потрясённая своим видением, и все они не вдруг перевели дух. - Одного парня, сказывают, луговик этак задушил, за то, что косить пошёл в неурочный час. Нашли уж под вечер, мёртвого и синего всего, и глаза распахнуты… - Боже Господи Хранитель, страсти какие! Видать, разозлился сильно, раз задушил… За что вот, не известно, чем так не угодил ему тот парень? Обыкновенно, говорят, если покос прозевают, заплетёт всю травищу, запутает непролазно, да примнёт на корню, так, что коса не берёт, и на том успокоится. А вообще-то, если против его уставу не перечить, и помогает даже… Полуденицы – те злее. А у нас было, баба одна жала рожь, да не поспеть боялась, что ли, или решила пораньше управиться, и не пошла отдыхать, как все, в самый разгар дня. Знай себе серпом машет, не разгибаясь. А за нею никого нет, снопы вязать. И явилась тут полуденица, да бабе той ничего не сделала, а ребятёнка, что в меже она оставила, забрала! Слышит баба, будто пискнуло что-то, как зайчонок, к меже кинулась туда – а там пусто, только трава примятая, да пелёнка, где дитя сидело. Искали после, искали, да так и не нашли… - Что ж, совсем не нашли?! - Совсем. А худо особо, что то был первенец, а их, вишь, полуденицы в неупокоенную злую душу обращают, сажают взаперти в темноте, и будет та душа проклинать мать свою, и все чада последующие её помирать и хворать будут через то проклятие. Есть, говорят, одно средство душу похищенного дитя отмолить, и проклятье с себя снять, стало быть. Только страшно больно это делать, не всякая баба решится. - Ой, что же это, Маша, расскажи? - А вот что. Надо, с дозволения дьячка иль батюшки, одной в церкви на три ночи затвориться, и, что бы нечистая сила вкруг не творила, как бы не смущала и не пугала, надо молитву читать и громко просить Бога за душу младенца своего. А такие страсти нечисть напускает, что можно и помереть там, и иные убегали без памяти из церкви, не отчитавши положенного. А если тверда останется в вере, то на третью ночь, перед зарёй, как бы вздохом светлым услышится ей голос родного дитятки, как бы говорящий в нею изнутри: «Спасибо тебе, маменька, родная, и спаси тебя Господь!»… И чует тогда её сердце, как отпускает кручина злая, и тут же рядом увидит своего ребёночка, только мёртвого. Зато отмоленного. - Ой, мамочки мои, как жутко-то! – плачущим голосом отозвались княжна Варвара, и так же слёзы выступили в глазах Любы, столь испереживались они, и даже озираться стали, и им уже всюду через пятна света чудились какие-то шорохи недобрые, и даже потянуло земляным холодом, и волоски на коже дыбиться стали… И милый сад затаённым и незнакомым показался, кажется, даже птиц не стало слышно. - И вот как теперь на речку в ночь идти, когда днём такие ужасы сплошь и рядом! – выдохнувши, решила подначить подруг княжна Марья. Каждой тут подумалось, что слышали они всё это с малолетства, сто раз по-всякому пересказанное, а всё как впервой, страх тот же… - Ну уж нет, сами мы виноваты – завели про невесть что, а сегодня все веселиться будут и беситься, хороводы водить, игрища всякие, купаться станут, а мы тут пугаем сидим друг дружку, - запротестовала княжна Варвара. - Люба! Сама нам давеча втолковывала, что ежели всё делать правильно, то дурного никогда не случится. Главное, не забыть ничего, - она деловито поднялась, и они засобирались из сада, на ходу заново перечисляя непреложное к исполнению в Купальскую ночь. Солнце ещё высоко стояло, а вся округа переменилась – это от разгоравшихся на том, низком пологом и сплошь зелёном берегу, в густой, непроглядной почти тени от зубчатой стены бора, костров и весёлых голосов. Княжне с подругами хорошо было видно, как там затевается, набирая кучности и задора, беготня и полная перекличками смеха прибрежная возня деревенской молоди. Но выбирались понемногу и прочие, всем хотелось роздыху в светлое и приятное время сенокоса и самых-самых долгих закатных лучезарных сумерек. Силы брались откуда-то после целого дня трудов, чтобы не спать, а петь-гулять, угощаться вскладчину, хоть и постным, за травами охотиться, и делиться страшными быличками у костра и на завалинках, и подзадоривать всегдашние мечтания о найденных колдовских кладах, дивных цветах папоротника или перьях Феникса, исполняющих затаённые твои желания, и ловких договорах с мелкой нечистью, встреча с которой иным смельчакам разумным оборачивается небывалой удачей… Бывало и обратное, но на Купалу больше веселиться полагалось и сказы сказывать волшебные про удачливых. Княгине пообещались, что все дома будут ещё к полуночи. «Смотрите мне! Я отцу Протасию за нас пообещалась, что дома молиться станем, и на то благословенье от него взяла! На утреню завтра непременно!» - уставшая от суеты и забот с приездом и отъездом гостей, княгиня, видимо, так и не нашла сил идти сегодня к службе. Выбрали место, дядька Фома сам спустился с некошенного пригорка по невысокому обрыву песчаного склона до самой воды, сапоги снял, порты закатал и прошагал вдоль всего берега, выискивая на дне каверзы и коряги, о которые могут пораниться нежные ноженьки княжон. Попробовал на крепость мостки, пристально оглядел и другой берег, и прилегающие заросли. Костерок разложили наверху. Тётка Наталья тоже сама оценила место, несчётно раз повторивши княжне Варваре, и так, что все слышали, дальше чем по колено чтобы в реку не входили, и с мостков бы венков не пускали, свалиться недолго, а там уже в сажень глубина, а плавать-то из них никто толком не умеет. Да и русалки (тут она истово троекратно перекрестилась) или прочие водяницы ещё привяжутся, заманят в омут или стремнину. Дядька Фома успокоительно возразил, что омут – тот дальше, к затону, где они обычно донки ставят, да и стремнин тут отродясь не было, но тётку Наталью было не уговорить, и она заверяла, что в негодную эту ночь бесы всякие, людскими легкомысленными прыганиями прельщённые, безобразничают, и водорослей наплетут, и суводей [11] устроят там, где не ждёшь. И потому крестов нательных снимать никому не след, и молиться усерднее. Про купание и вовсе забыть до завтра, до полносветного дня. Выслушав устрашающие упреждения, девушки незаметно переглянулись. Гадание с крестом на шее – пустое занятие, этак можно и вовсе не затеваться. Боязно, конечно, но не станут с тобой говорить ни Царица-вода, ни навьи Велесовы духи, и травы не раскроют своей правды, затаятся. И сны после придут ложные. Это каждому известно! - А от русалок полынь у нас с собой, – уверенно напоминала Люба, – только бояться не надо, так как русалка непременно тебя спросить обязана, что у тебя в руке, полынь или петрушка, а ты не теряйся, крикни ей «Полынь!», тут русалка сама испугается полыни и пропадёт, прежде воскликнув «Ой, скорей под тын!»… - Не напутать бы. Я от внезапности всё путаю, бывает, и что не надо, то как раз и вылетит! И тогда что, погибель?.. Насмерть защекощет? Я щекотки жуть как боюсь. - Петрушка-петрушка! Ах ты, моя душка! – поддразнивая их, рассмеялась Люба. - А разве русалки девок утаскивают? Только загульных, вроде. А так – парней… - Ну, тем более, чего нам опасаться! Мы ж не шалые какие. - А я слыхала, бывало так, что русалки не по правилам отвечают. Ты ей «Полынь!», а она тебе «Сам ты сгинь!» - и вот тогда точно конец, утопят… - Будет вам! Если кого так утопили, то как же об этом другие знают? Не болтливы, вроде, утопленнки-то… - Резонно, Марьюшка… А вдруг кто рядом был да слыхал, иль, может, сам спасся как-то?.. - Нет, коли к ним во власть попал – так с концами. С того света разве, дух заложный [13] являлся кому из своих и упреждал? - Ну вот, опять страху нагнали. Все три быстро перекрестились. Девицы княжон, тут же рядом сбившиеся в свою малую ватажку, нагруженные корзинами и туесами со всем, необходимым для удобного пребывания на реке, по окончании назидания занялись обустройством: с помощью Фомы притащили вороха сухостоя, укрыли сверху их плотными половиками, чтобы можно было усесться, как на тюфяках, княжнам с провожатыми, а себе без затей рогожек накидали прямо на траву, не особо страшась росной сырости. Фома остался с костром возиться, подкладывая шалашом прихваченные со двора берёзовые чубрачки, которые тут же топором щепил. Берёзовый костерок – вкусный, чистый, от него сердце легчает! Девки быстро насобирали ему ещё хворосту и веток сухих наломали в орешнике, чтоб надолго хватило. Искры с лёгким треском начали виться ввысь, и всем уже не терпелось перекусить, испить чего там было захвачено (дядька Фома пива себе с Натальей приберёг), и приступить к тому, зачем сюда явились… Как только проводили красный лик Ярилы за чёрные узорчатые верха бора, расположились поодаль плести венки, но так, чтоб дымок веял и на них, и отгонял назойливых непрошенных гостей. Вставали побродить в поисках ещё какой цветущей украсы, вкупе к тем двенадцати заветным травам, ещё днём тщательно заготовленным, пуками помещённым в кувшинах ключевой воды, дабы не увяли до срока. Каждой хотелось отыскать особенную траву, такую, которая неожиданно бы невиданно расцвела только для этого главного гадания… Княжна заново явственно пережила, как на краю поля, сегодня, набирая ромашек, тысячелистника, колоски тимофеевки и кукушкиных слёз, и голубой ярицы, прижимала одну за другой веточку к груди под тонким льном, отделилась от подруг, какое-то неистовое озорство обуяло её – поверилось, что ей, как невесте, особая сила дана, и желания её оттого вещие, и сбудутся куда вернее, чем у всех иных… Начинала собираться гроза, душно, знойно стало, засияли окаёмы сероватых кучных облаков, и княжна, замирая вдруг своему тайному могуществу, загадала своё желание, как бы заглядывая сейчас прямо – и упрямо, и смешливо, и играя – в очи жениха. Ясно увидала его здесь, перед собою… Одни они были. А он как будто смотрел и не мог отвести взор от неё, но и разгадать не мог её мыслей. И был он сейчас в её власти. «Если гроза нынче будет – не разлучиться нам, венчаным, до самой смерти! А не будет – так не забыть тебе меня вовек, всё равно, и не полюбить никакую другую и женой не взять до самого твоего конца!». Молвила так мысленно – и сама оробела: тёплый золотистый блаженный ветер, что колыхал и легонько вздымал, путая, распущенные волосы, словно услышав, воспринял на крыла, сник постепенно, улетел дальше, куда-то ввысь, в негромко зашумевшие вершины липовой рощи. На небо, на солнце слепящее глянула, на облака. Пока набирали они для вечера пёстрые снопы свои, всё вслушивалась. Но гроза, похоже, передумала. Уже выбравшись вслед за другими на просёлок, переплетя перед тем быстро длинную косу, уловила княжна далёкий глухой долгий рокот грома… И солнце засияло снова вовсю, и небо очистилось. И вот теперь всё думала, что из загаданного сбудется: ведь гроза и была – и не было… Как тут понять? Гнусаво-настырные рожки и свистульки, протяжные зовущие издали приглашения пастушьих жалеек, ручейки и вспышки девичьего смеха, нахальные раскатистые ответы им парней, быстрые бубны и трещётки, и вокруг всего этого оживающего простора – свежесть незримо опадающей ночи, и в ней – так же оживающие некие вскрики, трески и шорохи живности ночной, плески на воде, и рукава туманов по овражным низинам – так это всё тревожило… Волновало непонятным, и желанным – и отпугивающим. Влекло почти непереносимо вынимающими душу напевными заклинаниями – и отталкивало! И хотелось быть в единстве с этим немудрящим бездумным весельем, дышать всеми таинствами невидимого, неведомого, запретного даже, что там, под сенью ночной и в прохладе заводей творится, и – дикости, даже грубой открытости, там царящей, боязно и невозможно было причастной оказаться. Странное снизошло на княжну Варвару оцепенение, когда она смотрела на далёкие светлые пятна рубах мелькающих стаями и поодиночке, с охапками цветов, в отсветах одного большого и многих малых огней поселян. И здесь – и не здесь она очутилась. Венков ещё никто не пускал – заря вовсю сияла янтарно-малиновым мягким заревом в полнеба. Звёзды только-только высыпали и переливались в мареве неспешно остывающего дневного жара. Все ожидали условного часа, когда покажется полная, тяжёлая, как жёрнов, жёлтая Луна и станет взбираться по небу, и небо будет уходить в синь и тьму, а Луна – воссияет бело, зальёт всё под собой. И тогда… - Маша, – тихо позвала княжна, - пойди, голубушка, подслушай, про что там Наталья с Фомой говорят! А после возьми нам по пряничку, ну и ещё чего-нибудь, да напомни им, душа моя, чтоб за нами там, внизу-то, Фома не подглядывал… Тебя все слушаются. Да! И фонарь ещё один возьми, пускай Фома пополнее масла заправит, скажи, мы гадать спускаться сейчас будем. А свечки у меня тут, в кошеле! А я покуда Таньку отправлю бережок нам разведать… Татьянка! Нюша! Девушки! Айда вниз! Княжна Марья живо кивнула и отложила почти законченный венок, большой и пышный, над которым она уже некоторое время раздумывала, не добавить ли чего. У костра говорилось, само собой, о насущном – о сенокосе, да о цене на сено. Фома скучал, хоть и отдыхал, и ему хотелось потолковать о своём, мужицком, и он завёл понемногу о споре с неким другим мужиком, из-за чего у того коса не шла как надо. «Лозина на косьё – всего лучше! А клинья чтоб дубовые. А то из ёлки накляпают, как скорее – оно и идёт трещинами. Им косить – а они давай перелаживать…». Наталья потягивала пивко, хмель и спокойствие умиротворило её, девки не шумели, а доносящаяся с того берега колготня несильно, но напоминала ей о прошедшей давно поре, впрочем, своим нынешним положением и довольством она была вполне горда, и поддакивала Фоме со знанием дела. Делая вид, что подбирает из запутанной травы упавший кружевной платочек, княжна Марья послушала ещё и подошла к ним, исполнять поручение подружек. Тихая заводь разделялась по берегу на две песчаные отмели купиной развесистой лозины и языком высокого рогоза, вдающегося в воду шагов на пять-шесть, как раз, чтоб им не мешать друг другу, и всё же видеть близкое взаимное присутствие. Тропа вниз шла одна, и княжны остались на своём местечке близ этой тропы, где справа мостки были, а теремные, своим кружком, как и хотелось, устроились на песчаном местечке рядом, перейдя по воде, смеясь и тихо взвизгивая, высоко подобрав подолы сарафанов, водяниц-берегинь в помощь броду уговаривая, стараясь не уронить и не загасить своей масляной плошки, туда, за изогнутый над самым берегом ствол и шуршащую осоку. Все они были уже в готовых венках, и, по виду, совершенно увлеклись предстоящим действом. Сразу же, в уютном рыжеватом свечении лампадки и соседнего фонаря княжон, принялись шелестеть сбрасываемыми сарафанами, расплетать косы и снимать обережные пояски, серёжки и бусы. Ну и крестики, само собой… Каждая упрятала свой внутрь свёрнутого в клубок пояса, чтоб сразу после всего первым его надеть, а уж после прибираться дальше. Синие тени потянулись отовсюду к их свету. Княжна Варвара смотрела на плескающуюся кромку воды у своих босых ног, как заворожённая, и казалось, это не с ней творится. Вот все они сейчас такие и озабоченные, и беспечные, на суженного гадать будут, неизвестного, а кто, может, и на желанного… А ей этого не надо уже, как не нужны покойнице ризы к празднику и брашна [12] земная. Прохлада влажного тугого и гладкого песка льнула к ступням, отстранённость её обособленного положения неизъяснимо возносила её, отделяла от прочего обычного течения жизни, а делала частью безлюдья окружающего берега, воды, зарослей, неба наверху и дна внизу… Как ту, что решилась стать утопленницей и, покинув жизнь прежнюю навсегда, обращается в нечто неведомое, печальное, тайное, опасное, и дышит бескровными губами воздухом земным совсем иначе уже… Мурашки промчались по ней всей, прелесть отрадной печали своей она никому бы не открыла, не найдя для этого слов, но что-то высветилось в облике её такое, что подруги, не подавая виду, всё же поглядывали на неё сегодня с иным отношением. - Ой! – княжна Варвара вздрогнула, обернувшись на вздох рядом. – Любаша! Давай скорее повторим, что давеча учили! – Луна показалась, вон там, через ветви смотрит, скорее надо доплетать… - Что, хорош заговор? – довольная собой, княжна Люба тоже говорила шёпотом. – Давай, я начну, а ты вторь про себя. Готова? - Да… - «Как эти травы в венок свивались-переплетались, так пусть раб Божий…» - Фёдор! – подсказала в крайнем нетерпении княжна. - «Фёдор вокруг меня, рабы Божией Варвары, вьется-увивается; как венок будет вянуть и сохнуть, так пусть сохнет-горюет он по мне, едой не заедает, питьем не запивает, гульбой не загуляет; при пире он или при беседе, в поле он или в доме - не сходила бы я с его ума-разума. Будьте слова мои крепки и лепки, крепче камня и булата, острого ножа и борзометкого копья! А ключ моим словам и утверждение, и крепость крепкая, и сила сильная в небесной высоте, а замок в морской глубине. Ныне и присно и во веки веков. Аминь». Но каков же заговор, а?! Завидки берут, что мне не по ком такого прочитать… Ключ-то чуть не забыли! На, держи, для тебя у тётки в каморе добыла, точно ни к чему не подходит, сама проверяла, и хорошо, что тётка всякий хлам не выкидывает… Непременно в кулаке держи всю дорогу, пока читать не закончишь. Да не забудь под подушку спрятать! – и она быстро сняла с шеи бечёвку с заветным ключом. Княжна приняла добычу, сжала в ладони. Горящими глазами вперилась куда-то в незримое. - Нет! Возьми обратно, не надо мне. - Что такое? Отчего не надо?! Или не хочешь, что жених тебе верный был?! Иль не помнишь, что и я, и Машка тебе про дворец и Слободу сказывали? - Хочу. Помню всё. Только… - Да что «только», Варя?! Знаю, не верится тебе, что с чернавкой какой загуляет, и в том ты, может, и права – побрезгует, да мы ж тебе о другом толкуем, о царицыной половине, куда жених твой вхож, а у царицы девки все хороши так, что не всякая княжна им ровня… Сама подумай, – горячим шёпотом внушала Люба, - разве кто удержится от соблазна, когда вот оно, под боком, а тем паче – молодец горячий! - Неужто они к себе такое… допускают? И не следит никто? Блуд же это, выходит… - Ой, простодушная ты! Он не абы кто, а царёв любимец, ближний, кто ему откажет! И кто увидит-то, кто узнает… А сказывают, вольные там нравы, за стенами да за дверьми дворцовыми. - Откуда же сказы такие, если никто не видит и никто не знает? – не слишком твёрдо возразила княжна Варвара, а в мыслях всё крутилась нечестивая и завлекательная до сладкой дрожи сказка про Хотена - Вот же! Опять она за своё. Сделай, да и всё, для пущей обережности! - А можно, скажи, заговор твой переиначить? - Неслыханное дело, не ведаю такого, чтобы привороты выдумывали всякий как хочет! Не пойму я тебя, Варя. - Раз нельзя – так и вовсе не буду гадать, - решительно ответила княжна, сдерживая сотрясающий её мелкий озноб, и, присев на сухой корень, склонилась снова доплетать свой венок, - не могу я такого пожелать ему, чтобы сохнул и горевал. Хочу, чтобы без этого была я ему милее всех, и радость бы лишь одну он мыслил, меня вспоминая! Подруга воззрилась на неё с изумлением. По водной глади, издали, доносились то глухо, то звонко весёлые крики гульбы, и полились томные протяжные обособленные пения, и появились на тёмной полосе, у камышистого того берега, первые огоньки плывущих венков… - Ну как знаешь! И давай побыстрее доплетать, покуда фонарь наш не прогорел вовсе. Ой! – тут она всплеснула руками. - Варенька, а как же тебе на суженного по венку гадать, если он уже есть? Не можно никак! На беду, говорят… - Маша идёт, кажется… Наконец-то! Да, с фонарём спускается. Никому не скажем, а гадать буду на то, суждено ли нам с ним вместе-то быть… Али год этот постылый никогда не кончится?! – княжна поднялась, осмотрела свой венок таким взором, точно это был меч со щитом, которым ей от врага отбиваться предстоит. – Всем говори, на благополучие гадаю. Сглазят ещё… - И Маше? - И Маше. Отговаривать станет. Спросит – сама отвечу. - Варя, страшно-то как!!! - Жуть как страшно, Любаша. Только сил моих больше в неведении ожидать нету, сама иссохну и околею скоро. Маша, - она махнула подходящей к ним в пышном красивом венке, слегка запыхавшеся от крутизны тропинки и заботы о несомого фонаря с туесом, улыбающейся разрумянившейся княжне Марье. – Машенька, давай же скорее! - И так бегу! Весь подол истоптала… Так, держите всё, и раздеваться давайте… Побожились тётка с Фомой, что глядеть не станут, покуда сами не позовём, или не вылезем. Сумерки уже совсем сгустились, и целые ручейки тонкого огня разлились, разрябились по прибрежному течению вдоль шумного деревенского берега, и кто-то с криками радости плескался на мелководье… И вот закачались, неторопливо повлеклись, слегка подталкиваемые, по невидимому ленивому течению и их три венка… Мельком глянув через занавес ветвей на теремных, которые уже отпустили по воле плыть свои, и стояли в воде чуть не по пояс, неузнаваемые из-за свечного озарения снизу и глубоко-лазоревого отсвета с неба, княжна проводила своё загаданное, подгоняя от берега осторожной волной от ладони. Люба следила за своим венком с мостков, не побоявшись устроиться на самом краю. Маша стояла поодаль тоже в воде, подобрав рубаху, в задумчивости, и иногда только неслышно вздыхала. И комара отгоняла прихваченной предусмотрительно полынной веткой. Мало-помалу, колыхаясь, сближаясь, расцепляясь снова, выправили их огоньки к свободной воде, и стали огибать вдающийся в реку камышовый клин… Скоро, чтобы видеть их далее, в опрокинутом в заводи небе, придётся на мостки в рост вставать, а после – наверх понемногу подыматься, пока совсем не скроются они из виду. А время текло само собой мимо, глаз не отвести было от моргающий огоньков, красиво удвоившихся в текучей темени. Княжна Варвара беззвучно шептала приходящие на язык слова-желания, манило зайти в реку дальше и замереть, покачиваясь, в ней, донным травам и венкам подобно… И захолонуло сердце, внутри занялось, на качелях будто – вот бы сейчас быть не одной, а с ним, здесь, об руку, чтоб можно было молча любоваться и желать неведомого, только вместе, единым вздохом и взором став, и знать, что он то же чует, то же слышит и желает, и убежать подале ото всего мира… Выявилась прямо перед ней его улыбка, замерцало влажно в зелёных очах, от которых она цепенела. «Русалкин подменыш!», - шарахнулось в звенящей пустоте… И тут где-то совсем рядом громко отчётливо ухнул и угукнул филин почти человечьим голосом. Все втроём разом подпрыгнули и вскрикнули сдавленно, обернулись и уставились в непроглядный теперь густой куст, что был у тропинки, на полпути на верх берега… - Что там?.. – прошелестела со своих мостков княжна Люба под общий взгляд, вопрошающий оживший куст. - Филин… - неуверенно молвила княжна Марья. И тут явственно сильно плюхануло позади них, как тяжёлой лопатой по водной тьме, близко совсем. Мигом с задушенным визгом вынесло их на берег, и теперь вглядывались они в то место, откуда плескануло, и вширь шли ровные круги. - А это что?.. Они пятились от реки подальше, прибившись друг к другу. - Сом… Наверное… - опять отважилась успокоить их рассудительная княжна Марья. - А… А девки-то наши где?! – в ужасе указала на соседнюю, пустую и тёмную, заводь, княжна Варвара. С того берега всё долетали какие-то невнятные звуки, и бегали огни, но внезапно охватившего их до дрожи страха они не могли развеять. - Ойй, беда, чую, беда… Кресты скорее! – она очнулась первой и бросилась к своему кошелю, раздавая всем крестики, без разбора, где чей, и трясущимися руками они быстро возвращали их на шеи. – Хватаем всё и наверх! Говорила тётка Наталья… - и замолкла, глядя вверх, откуда не доносилось сейчас ни звука, и тьма там была такая, хоть глаз выколи. Не успели они и перстов для знамения поднять, как ожил куст и запел соловьём, и тут же – засвистел синицей, и каркнул хрипатой вороной. Фонарь в руке княжны Марьи задрожал. «Леший!» - выдохнула она и осела наземь. - Давайте кричать станем… Звать наших надо! - Без толку орать! Разве они визгу нашего и лешачих воплей не слыхали?! Куда все они подевались, а? Известно, Лешак развёл, и нас никому теперь не слыхать отсюда, и нам - никого не дозваться, пока он меж нами засел… - Что ж делать-то?! - Молиться давайте! Отче наш… - Не страшны ему ни крест, ни молитва… Все бы так спасались! – в голосе княжны Марьи, на себя не похожей, отчаяние и решимость окрепли, вцепившись в кучку фонаря, она подняла его повыше, разгоняя жуткую обступившую их враждебную ночь. - Точно… Я знаю, не поможет это… - плачущим стоном отозвалась княжна Люба. – А мимо пойдём – так он не пропустит… Стойте! Вспомнила!!! Запутать его надо, как водится – сейчас же навыворот сарафаны наденем, да поменяемся ими все! Себя не помня, повывернули всё и напялили на мокрые подолы, путаясь в растрёпанных волосах, подхватывая пояса, и бросив берестяную торбу от скушанного Купальского угощения. - Б-б-боюся я, Люба! - Давай фонарь, Маша, полезли, и я кричать буду, а вы – за мной, и вторьте, быстрее же! И, поскольку воплей обманных лешака из куста больше не доносилось, ринулись они, за пуки травы и корни хватаясь, к спасению, спотыкаясь и наступая на длиннополые кое-как напяленные сарафаны, по тропинке вверх, и Люба громко твердила отговорку, что все, задыхаясь, повторяли вослед паче молитвы: «Шёл, нашёл, потерял! Шёл, нашёл, потерял!». А как с кустом поравнялись, так ноги ватными сделались, и тут как раз тихонько их куста посвист совки-сполюшки донёсся, и Люба завопила во всю мочь «Овечья морда, овечья морда!!!», пока остальные с визгом лезли-неслись к близкой кромке высокого берега, мимо засевшего в кусту лешего… Вослед им раздалось овечье блеяние. Их, растрёпанных, перегвазданных песком с пыльной глиною и ошалелых совсем за руки вытащили на ровную травку подоспевшие Наталья с Фомой. - Ххосподи, что ж такое… - ахнула Наталья, оглядывая княжон, повалившихся тут же близ теплящегося костерка точно в беспамятстве. Девки все сбились в кучку и стояли поодаль, уже прибранные как надо для возвращения в терем. - А, догадалися! [14] – незамедлительно раздался чуть снизу голос, который княжна Варвара тут же узнала, но испугалась ещё больше, потому что Лешак, видимо, прикинулся братцем Фёдором. Затем и сам братец Фёдор стал вырастать над обрезом берега, и вскоре уже стоял перед всеми, заливисто хохоча и хлопая себя по коленям. Тут, конечно, до них дошло, что не было никакого лешего, а то была злая выходка княжича Фёдора. - И то, дуры мы, - прищурившись и уже вполне оправившись, сказала княжна Марья, отбрасывая с лица прилипшие волосы, - какой Лешак на Купалу, чего ему тут на реке делать! Княжна Варвара потянулась за ближайшим от костра отпавшим чурбачком, но брат угадал её намерение и отбежал подале, в темноту, и оттуда крикнул, увернувшись от сестриного посыла, что мать его замучила своими волнениями и за ними отправила, домой звать. Вот он и придумал, как сделать так, чтоб собрались они вмиг и без споров. И пропажа девок тоже объяснилась просто: поранее княжон отправив свои венки, поднялись они мирно, чтобы сверху за ними проследить, да собрать всё заведомо для возвращения в усадьбу… Всплеснув руками, кинулись княжны к краю берега – про свои-то венки забыли совсем с переполохом! - Два, два огонька, как будто… - Да, третьего не видать… - За камыши зацепился, что ли… - А если погас? - А вдруг, потонул? Каждая о своём рассуждала, конечно, надеясь всё же, что это не с её венком случилось неведомо что. Стояли неподвижно, пока совсем не исчезли из виду и эти два горящих глазка. Переоблачившись в своё, прибрав наскоро растрёпанные спутанные волосы и перевязав их лентами, обувшись, княжны готовы были к возвращению, и все двинулись. Позади всех шёл дядька Фома с фонарём, а впереди – виноватый в кувырком завершённом гадании княжич Фёдор, тоже со светом. Княжна Варвара догнала его и рядом пошла. - Смотри, Федька, если ты за нами подглядывал, на себя пеняй! Сорок лихоманок к тому привяжутся, и не отвяжутся!!! Сам виноват будешь! - Да не подглядывал я, вот те крест! На что мне оно! Враг я себе, что ли?! - А это ты как сам знаешь, умник! Не прощу, так и знай! Этак сестру позорить… Гостий тормошить… Стыд какой, позорище… - Будет тебе, Варенька, посмеялись же все, забава вышла, и только! Сами после поминать станете да смеяться. - Я те упомню, - угрожающе твердила княжна, - я те посмеюсь ещё… Ты мне… Ты мне… - и тут она не сдержалась и расплакалась. Жаль, досадно и горько стало за неладно полыхание сердца в то время, когда помыслы об ином все были… - Невестины слёзы – что дождь весенний, - умильно принялась жалеть её Наталья, и подскочившие подружки. - Ты только, голубушка, матушке ничего не сказывай, - всхлипывая, утираясь платочком, попросила княжна Варвара, глянув укоризненно на притихшего брата. Дошли, прошмыгнули скоренько по двору, по ступенькам и половицам, заклиная те не скрипеть, к себе наверх. Княгиня не спала, конечно. С постели, из половины своей в приоткрытую дверь сеней спросила, что это они возятся да гремят там. - Сполоснуться чуть, матушка, и ложимся тотчас! А Федя к себе пошёл! - От речки – и полоскаться? – ворчливо недоумённо проговорила княгиня совсем уже сонным голосом. – Хвала Богородице, дома все. Отче Небесный, благослови ночь спокойную… Петровна, все двери-то затворены?.. Всем трём было не по себе как-то от нынешнего гадания. Сидели по своим постелям, причёсанные заново девушками, переодевшись в ночные рубахи, усталые, не решаясь о тревожном говорить. И тут нежданно тихонько всплакнула княжна Марья. - Потонул… - Вот чую, мой это был, - печально отозвалась княжна Люба. – И теперь нам, Варенька, год цельный не видеться, если не дольше… Не будет мне жениха и в этот раз! А я ведь там с тоски, с этими тётками да бабками, и-издо-охну… - Ничего, на тот год выйдешь, будете друг дружку навещать, а мне вот… век весь, видать! - княжна Марья махнула рукой на её пустячные волнения в сравнении со своими. Она-то на стародевство гадала, как выявилось позднее. И как уж подруги не уверяли её, что не уродина, не увечна, не стара она, не худородна, (и не худосочна!), хоть и таких берут, была в добрая, и нечего ей опасаться вековухой в сарафане оставаться, та не очень верила. - А что, коли мой потонул, - неожиданно твёрдым голосом подытожила всеобщее уныние от дурных предчувствий княжна Варвара. И все умолкли, и слышно стало, как кошка прыгает на мягких лапах, и мотыли, ещё не пойманные ею, бархатно бьются в слюдяные оконца, и поскрипывает по углам где-то домовой… Никто не решался ей что-то возразить. Ибо кто же знает, что на самом деле на уме у невесты. Ударил светло колокол в храме, возвещая начало прославления чудесного рождества на свете Иоанна Пророка, Иоанна – Крестителя грядущего Спасителя. Княгиня со спальницей у себя, княжны – в девичьей, накинув праздничные платы, стали на колени под образами на молитву… Читали из Псалтири, и «Сподоби, Господи, в вечер сей без греха сохранитися нам». По третьему колоколу отправились ложиться. Спалось ль, нет, как в забытьи неком прошли краткие часы. Снизу, за окнами различимы были приглушённые голоса возвращающихся со службы поселян, кое-где залаяли собаки, и хриповато прокричал первых петух. Едва всё опять затихло, и сероватый молочный свет возвестил о настающей срединнолетней заре, и всё очарование ночи растворяться стало в этом свежем дыму небес, княжна Варвара поднялась со своего ложа, стала на колени и взглянула на Спасителя, что над нею в углу красном помещался, поодаль от Деисуса и Варвары-великомученицы. И так сурово смотрел на неё, что она опустила голову, и жарко, как никогда, взмолилась простить её неразумение. Рвение ненужное, любопытство тщетное, и что матушки не слушала, и бесовы игрища за правду себе принимала… За то, что чуть было заговора жестокого на суженного не положила. И за то, что на брата Феденьку, жениху тёзку, ровесника почти, накричала… А ведь и его подбил нечистый, а может – и сам Ангел наш вмешался, чтоб, в острастке этой побывши, без креста на себе, беззащитною, поняла она, как негодно, неверно предавать себя силам иным, нежели Божиим… Как темны они и страшны! Матушка права! «Ангел мой, сохранитель мой! Спаси душу мою, укрепи сердце моё на всяк день…» - И не стану я сомневаться более, и не стану верить тому, что нечистый нашёптывает, а стану тверда в доле своей… «…Поутру встаю, росой умываюсь, пеленой утираюсь Спасова Пречистова образа. Враг – сатана, отшатнись от меня на сто вёрст – на тысячу, на мне есть крест Господень! А на том кресте написаны Лука и Марк, и Никита – мученик: пречистые замки ключами заперты, замками запечатаны, ныне и присно и вовеки веков, аминь…» - прошептала княжна Варвара, оглянулась на подружек, зашевелившихся под своими покрывалами, пробуждаясь. На цыпочках вошла Таня, оставила на окошке малый кувшин, накрытый чистой белой холстинкой – боярышням росной водицы как раз набрали, Купальской утренней. А вот подружки, для сердечного утешения себе, всё ж завершили начатое, спрятав с вечера под подушками по двенадцати трав, не забыв чертополоха с папоротником. И Любаше вроде явился некто во сне, кого звала «в мой сад погулять», да только вот лица не разглядела, не узнала, кто это был. И Марья себе загадала, чтоб судьба ей объявилась, и тоже видала вроде рядом с собою за большим застольем какого-то боярина, и сама была разнаряжена в пух и в прах, но что за торжество то было – не разобрать… Ещё до свету на кухню принесли корзину свежей рыбы, дозволенной в этот день посреди Петрова поста. Княгиня распорядилась, как приготовить к обеду, и выбрала пять красивых здоровых окуней и две щуки – в подношение отцу Протасию. Нарядились все, и теремные, и дворовые, и с корзинами собранных впрок полезных трав степенно двинулись к храму. По дороге княгиня спросила, отчего дочь будто бы бледна и печальна, не занемогла ли часом, не простыла ли на реке, да и подруги её тоже невеселы кажутся. Та отвечала, потупив взор, что здорова, только о будущности своей что-то надумалась вчера, так не спала ни минутки, и на Любашу с Марьей тоску видом своим и жалобами навела, и что напрасно не попали на всенощную, там бы ей легче было мысли дурные изгнать, а помышлять о светлом. Растроганная княгиня обняла её и ласково поцеловала в лоб, полуукрытый златошелковой девичьей повязкой с узорной бисерно-жемчужной сеткой каймы. Переяславский удел, вотчина Басмановых. Июль 1566 года. Тем временем и Арина Ивановна собиралась со своими дойти до сельского храма. Гостя, что привёз им вчера драгоценную весточку и гостинцы от мужа и сына, ожидала сегодня превосходная трапеза – печёная переяславская корюшка, несравненная «царская селёдка», как теперь называли эту рыбку дивную за то, что стала излюбленным лакомством на столе московских государей. Как раз на днях в ледник Арины Ивановны доставили бочонок её, свеженькой, подарочек от родича, Захара Иваныча Плещеева. Туда, на берег Плещеева озера, отведав хозяйского радушия, собирался отправиться московский гость, чтобы с оказией забрать большую бочку ряпушки, заказанную для царской трапезы. Ну и будущим родственникам всех Плещеевых в Верхний стан тоже передать на обратном пути богатый гостинец. У них-то, в Верхнем, рыба водилась, конечно, но не ахти, речки да озерца маловодные, а уж такого угощения и вовсе нигде больше было не сыскать, кроме как в озёрной вотчине Плещеевых. Шли они по просёлку, в который, точно тонкие ручейки в одну тихую речку, вливались сельчане, тоже следующие к утрене. С боярыней раскланивались. Она со всеми здоровалась приветливо и ровно, как обычно, будучи просветлённо-задумчивой, и стараясь не поминать сейчас вчерашнего своего видения. Ведь в день этот полагалось сопереживать радости мира от рождения Пророка, что возвестил ему, миру, скорое духовное избавление. И, видя это спокойное миролюбие, собравшее в один поток народ со всей обширной округи, радуясь благополучию в их краю пока что, она от души пожелала страдающим запустением печальным местам также скорейшего от страшной напасти избавления. Всенощную она с ближними сама отмаливала в домовой их церкви, белоснежной, уютной, которую она любила очень за красоту, за несказанный свет, струящийся в стрельчатые окошки, за спокойствие возможного здесь уединения, или вот так – со своими немногими, когда нет вокруг душного большого сборища и всяких чужих взглядов. Здесь крестили обоих её детей, и пока Бог миловал кого-то отпевать. Хотелось бы ей, чтоб и Феденькино венчание тут произошло, но это было в мечтах – ясно, маловата скромная их обитель для такой большой и знатной свадьбы. Горели свечи, лампадки у всех образов, сладко и свежо благоухал алтарь, украшенный большими снопами и венками летних цветущих трав. Мило всё это было её сердцу. Раскрыл на аналое Фрол Фролыч «Осьмогласник», и рядом положил тоже раскрытый «Златоструй»16, и, выждав немного в тишине, пока воскурение ладанное расплескало во всех пределах и сводах торжественность и благодать, объявил Предначинательный псалом. Запел первым, за ним встроился красивый плавный голос Арины Ивановны: - Благослови́, душе́ моя́, Го́спода. Благослове́н еси́, Го́споди. Го́споди, Бо́же мой, возвели́чился еси́ зело́. Благослове́н еси́, Го́споди. Вся прему́дростию сотвори́л еси́. Сла́ва Ти, Го́споди, сотвори́вшему вся. - Сла́ва Отцу́ и Сы́ну и Свято́му Ду́ху, и ны́не и при́сно и во ве́ки веко́в. Ами́нь. Аллилу́иа, аллилу́иа, аллилу́иа, сла́ва Тебе́ Бо́же, - троекратно пропели уже все вместе. Далее читалось из Молитвослова, не всё, конечно, как на соборной службе с иереем, диаконом и певчими, а избирательно. На что душа укажет вольной молитвою. - Молимся Тебе, Господу Богу нашему, Вседержителю, Творцу великих Небес и всех звезд над нами, малейших пылинок всего сущего и душ человеческих и просим: даруй нам дар молитвы и ниспошли мир душам нашим. Сохрани, Господь… Петка изъявил желание стоять всю службу домашнюю наравне с прочими, как взрослый уже, и начал прислушиваться пристально к словам, которые прежде никогда не разбирал особо, в церкви будучи, и волей-неволей к общим просьбам прибавлял и свои, безгласно, и главной из них была, чтоб братнина свадьба в Москве случилась (а он подслушал, как приезжий от Сицких с матушкой вроде обмолвился, что так может сложиться, что ехать всем в Москву), и чтоб ему там, как-нибудь, оставаться насовсем разрешили. И хотелось бы с Терентием… Вот уж где полное было б счастье. Внезапно он понял, отчего прежде не вникал, скучая и маясь среди службы несказанно: там, в храме, читалось уж больно слитно, скоро и неразборчиво для его слуха, а бормотания священника он и вовсе не отделял по словам, а здесь, размеренно и внятно знакомыми родными голосами произносимые, слова молитв были как бы и проще, и душевнее, и ближе к нему, так что доходили до сочувственного его внимания и желания повторять их… - Даруй изобилие плодов земных и времена мирны; с плавающими сплавай, с путешествующими спутешествуй, болящих исцели; и заблудших вразуми, избави нас от всякой скорби, гнева и нужды, сохрани нас Твоею благодатью от всякого греха и научи нас творити волю Твою. Господи, помилуй…» Эта короткая молитвенная ночь, сборы к утрене, хлопоты по хозяйству, к которым прибавилось ещё и возведение пристроя для молодых, скорая свадьба, заново все к этому приготовления – всё отвлекло Арину Ивановну от того странного, пугающего, томящего предчувствия, что пробудилось с новой силой и словно высасывало сердце. Часто теперь во снах видела она Феденьку, такого, каким отпускала его в Рязань. И всё он далеко был, и она окликала его, подзывала, а он оборачивался, и видел её, но с улыбкой головой качал, мол, не могу сейчас, ты прости меня, матушка. Отчего ж не можешь, силилась крикнуть она, подбеги, обнимемся хоть разок, куда ты, зачем так скоро надо, что и мига единого нет у нас?.. А он всё удаляется, и качает головой, и улыбка его делается горькой такой, будто боится он ответить, не может всего сказать, и нечем ему утешить сердца её. И такая безмолвная горечь из улыбки той источалась, что всю её охватывала, точно кольцом сдавливала, и, задыхаясь от тяжкой ломоты в себе, пробуждалась она точно больною. С чего бы такое, ведь вот когда виделись, весел всегда, собой доволен, проворен, что сокол молодой, ликом ясен, не наглядеться и не нарадоваться. Всё так, только сама себя обманными уговорами разума утешая, не могла Арина Иванова отрешиться от ведовского тайного знамения в себе, полученного от памятного гадания… То было гадание кровное, вернее не бывает, и сейчас, как наяву, вставал перед ней мраком полыхающий сияющий чудовищный Змий, и очарованный, влекомый непобедимой властью его, нездешний уже сам в Навьей сени Федя. Рассуждать об этом она боялась, называть в мыслях то, что знала сердцем, страшилась, будто это могло бы Феденьке навредить. Будто если она себе признается, что на самом деле понимает, если в мыслях произнесёт, что чувствует, то свершится самое дурное и непоправимое, а пока видение то оставалось видением, и могло быть неправдою, своими её надуманными страхами вызванным мороком. И так долго удерживала она в себе это, что начала понемногу подзабываться. И вот вчера, ввечеру, Купальские травы собирая с Настасьей и теремными девками, нашла она благодатное упоение, как обыкновенно и бывало близ земли, так хорошо ей сделалось, на благоухающем дыханием земным просторе, на краю ещё светлого луга и сыроватого чёрного непроглядного ельника, что решилась она добыть одолень-травы и нынче же погадать до полуночи, чтоб теперь, набело, в душевном покое и отраде пребывая, увидеть правду настоящую, добрую и надёжную… Дойдя до расколотого когда-то надвое молнией обгорелого пня, на краю ельника оставила ждать Настасью с фонарём. Где-то неподалёку за ними, избегая невольно подсмотреть, как обычно, сторожа, бродил Фрол. Перекликались изредка девушки. Арина Ивановна быстро вышла к круглому чёрному озерку без названия, и в просвете вершин открылось небо и низкая огромная Луна в нём. Она прошептала всё, что нужно, умиротворяя водяниц и саму водицу, и дотянулась до белеющей чашки цветка. Испросив прощения, что губит их красу, вырвала из воды три с длинными гибкими мокрыми стеблями. Уложила в корзину поверх всего, и прикрыла лапой папоротника. - Иду! Выхожу уже! – отозвалась Настасье, и вскоре увиделся фонарь в её руке и светлый пока что выход из леса. Дома распорядилась всем отужинать горячей кашей на постном масле, сама есть не стала, только выпила воды и чёрствой корочкой закусила, поднялась к себе и не велела тревожить, и готовиться, кому желанно, с нею в домовую церковь нынче идти о полночь. Как и тогда, разоблачившись до нательной рубахи, распустив тёмные косы, занавесила кружевным паволоком образа и принялась за таинство своё… Добытые цветы лежали тут же на пустом поставце, источая отчётливо пока что свежий запах озёрной тины. Щепоть растёртого в прах дурмана, полыни свежей и хвои в плошку деревянную с водой бросила, и туда же – раскалённый в пламени лампадном особый камешек. От плошки пошёл пар духовитый. Осторожно в плошку были испомещены, вместе со стеблями, кувшинки. Она вдыхала, и просила туман разойтись перед нею, отворить настоящее, показать настающее. Колыхнулось вокруг неё, поплыло и стало неясным, а перед нею прямо оказался Федя, красотой необычайной блистающий в дивной убранстве, и снова будто от неё шагнуть собирающийся… Отчего-то ясно было, через него, неведомо как вопрошает она грядущее всей семьи своей, и через него же, значит, должна ответа дожидаться. «Федя!» - не размыкая губ позвала она, и он обернулся, как всегда, и опять – с улыбкой, но открытой теперь, не винительной, твёрдой, и вынул из ножен саблю, и крутанулся с нею в руке, так что засверкали вкруг него белые молнии, вихрь краткий взлетел и погас, и на ладонь его подставленную упала срезанная лезвием прядь волос и – ладанка, та, что дала ему с собой тогда… Он протягивал это ей, и с ладони, появляясь и сочась между пальцев, закапало красное, то ли вино, то ли кровь. И снова колыхнулось всё, она бросила руку вперёд, чтоб успеть подхватить то, что он предлагал, ощутила касание и стиснула полученное в горсти, закрыла глаза, ещё раз повторяя судьбе явиться, и Федю моля не покидать её сейчас, где бы ни был… Сказавши, очи распахнула, и в зелени их заискрилась свеча и отразилось чёрным и кроваво-красным: вот он, как тогда, обо всём забывши, прямо в громадные горящие смолой глаза Змея смотрит, и теперь сам к дивному Чудовищу рванувшись, в страшные его кольца-объятия падает, точно в желанное самое, в рай… «Невозвратно, невозвратно, невозвратно!»… Захолонуло в ней всё, Навий зов и её достиг и повлёк было, но тут Федин упреждающий вскрик остановил её. «Не смотри!» - и она зажмурилась что было сил, но и через веки било-плясало чёрно-алыми сполохами жуткое действо, от которого оторваться не было, кажется, сил. В стиснутой горсти стало вязко, мокро и тепло, она поняла, что ладонь полна ещё горячей липкой густой кровью, и вдохнула резко, рванулась в Явь, как из-под тёмной глубокой воды. Медленно разжала руку. То, что показалось кровью, было смятой в сырой склизкий комок кувшинкой. Недавно белая и чистая, она неузнаваемо увяла, оказавшись искалеченной, совсем бессознательно, гадальщицей. Две другие, исполнивши положенную защиту от тёмных сил, как только, ополоснувши в плошке руку, приняла их оттуда Арина Ивановна, на глазах её поникли и стали темнеть, и скоро их не отличить было от измятой сестры. Скорая гибель обережных кувшинок могла многое означать. От крайней близости сил неведомых жестоких, опасность всем им несущих, и до посула близкой кончины самой гадалки. И зачем, отчего Федя ладанку сбросил, нечаянно будто, свистящим клинком перерезав бечёвку её? И после, безо всякой защиты себе, обратился к нечто ужасному и ринулся в него. Арина Ивановна с причетом положенным быстро прибрала всё: воду за окошко выплеснула, а увядшие цветы – в песок под лучиной [17] схоронила поглубже. «Моё ко мне вернись, а вы к себе воротитесь, чем были – тем станьте, от всего освободитесь; своё забираю, чужое отдаю! Аминь». Умылась чисто. Повязала поясок снова и крестик надела. Отдышавшись, кликнула Настасью, снаряжаться к службе своей. Скоро зацветёт лён. Небо опрокинется плавно наземь и пойдёт гулять невесомыми волнами по всей округе… Через неделю, как раз к Петрову дню, плотники ручались завершить покрытие терема, и готовый, резной из целого корневища лиственницы, конёк ожидал внизу, у крыльца, своего часа. Отворенные глаза и входы нового терема уже оделись кружевной красой, дело было за малым. Пора было подумать о строительной жертве [18]. Бесценный Фрол обещал раздобыть конский череп, что было бы наилучше всего. Отблагодарить строителей надлежало, опять же, как следует, и пива поставить на стол плотников вдоволь для сельчан, что, конечно же, не упустят такого хозяйского празднества. То же славное застолье было по водружении черепного венца [19], которое подгадали умелые строители на Пасхальное разговение… Что «худая матка всему дому смятка», про то нужды нет никому напоминать. Но таков уж народ плотники – пересыпают они свою работу по ходу дела поговорками и присказками, и хозяевам не стесняются лишний раз напомнить, как труд их важен. И про законное проставление чтоб ни-ни запамятовать. Арина Ивановна во всём на Фрола Фролыча полагалась (за что Фролова жена Марья того корила, что мужа видит реже, чем даже боярыня – своего), да на тех мастеровых из дворовых, что глаз намётанный имеют и дело это знают, не раз избы и бани рубили. Не прямо, любопытствуя как бы, время от времени мимо проходя, задерживались они поглазеть на чужую работу да перекинуться вескими замечаниями своими. И ежели бы что-то им не приглянулось, скажем, в артельщиках, тотчас доложились бы управляющему. Артельщики тоже, вроде, хотели преумножить свои заслуги, старались. И деревья на хоромные брёвна, и тёс плотник первой руки сам выбирал, и выбирать ему было дадено времени, сколько надобно, и разрешено только лучшее брать. Не скупились тут хозяева, что нынче, про то известно, в чести большой у самого царя-государя. И хозяйка всегда с ними ровна и ласкова бывает, и угощение выставляет щедро, при том заодно, по правилам, приглашая к столу и сельских общинников. Да и кто в своём уме станет жадничать и строителей обижать?! Всё ведь в их руках. Могут такое сотворить, что житья в новом доме не будет: покой не протопить – стужа отовсюду от щелястых пазов в венцах и набитых клиньев, иль плесневеть и гнить начнёт изнутри, а отчего – бог весть, иль в стенах выть и свистеть будет, скрипеть, точно нечисть, ночами, пугая до смерти, и ничего не поделаешь, хоть попа зови – не поможет… А это обиженные хозяевами мастеровые позаложат куда надо зацепок в отдушины и перьев в дымоход, червоточин хитрых насверлят, клиньев набьют в венцы, под матицу кости лягушачьи с червями закопают, а где – только им одним ведомо. Вот и носится после удручённый несчастный за своими артельщиками, куда там они после подались на заработки, разыскивает, чтобы испросить прощения, пригласить исправить всё в жилище, да ещё вдвое заплатит за поправку. А бывало и вовсе худо – начинают один за одним валиться от хворей и помирать домочадцы, а оказывается, были вбиты в настил пола, опять же под матицей, и где лавки спальные, или полки в бане, гвозди от гроба. Но это уж очень крепко надо насолить работникам. Правда, такое могут и недруги или завистники хозяйские сотворить… Потому на всякий случай звать артель лучше со стороны, такую, чтоб на слуху была да сами себе головами жили. Таких подбить на злодейство без причины затруднительно. Всё это Арина Ивановна понимала, старалась соблюсти, и в тот памятный день, в который ожидал работников обильный стол и пития отменного сколь душе угодно, с утра, помолясь, позвали плотники хозяйку с домочадцы на обход черепного венца. Только главе артельному дозволялось сейчас ступать в новое обиталище, а прочим – молиться, покуда он обносит лежащую мощную перекладину россыпью зерна с хмелем, и окропляет пивом. На крест, против красного угла вбитый, усердно молился тоже, и навесил сноп из ромашек и клевера. Арина Ивановна переживала, что не видит этого муж, так всё ладно и красиво было, степенно так и значимо… После взял из рук хозяйки колосья с монетами, заложили в гнёзда под опорные концы. Когда стали плотники вязать к матице оцеп [20], да дружно подымать и на место водружать, слёзы полились из очей Арины Ивановны. Своё разом вспомнилось, светлой надеждой преисполнилась её измученная тревогами душа. И верилось и не верилось ей, что вырос Феденька совсем, и самому ему для своих деток колыбель навешивать приходит пора. И виделось ей тогда счастье. ------------------------------------------------------------------------------- Примечания 1 - Красным (или княжеским) столом называлось застольное веселье на второй день свадьбы. Молодые, уже муж и жена, переодевались заново, меняя венчальные одежды на другие, более яркие и праздничные. В одеждах молодых мужа и жены за княжеским столом преобладал красный цвет – символ расцвета жизни и веселья, процветания и радости, свершившегося их перехода из одного статуса в другой, новый – потому ещё это застолье названо «красным». 2 -и в последний час тоже – венчальные рубахи молодых являлись сакральным одеянием, и точно так же, как в них свершался переход человека из прежней жизни в новую, так же в венчальной рубахе человек принимал переход от жизни в смерть. Если, конечно, рубашка сохранялась и человек уходил в мир иной не внезапно, и имея возможность переоблачения в оную. 3 -Коловрат (коловорот) – символ позитивной энергии созидания, мужского начала, принятый во многих культурах мира, пришедший кславянам невесть когда и откуда, условное изображение Солнца, Яра, в виде колеса с загнутыми концами перекрещенных лучей, всегда движется по ходу светила на небосводе, слева направо (т.е. Посолонь). В вышивке традиционно является мужским оберегом, направленным на усиление всех лучших качеств своего носителя: общее здоровье, мужскую силу, удачу в начинаниях, ратную доблесть и т.д. Ладинец – или Противосолонь, по сути тот же самый знак, но являющийся женским оберегом, направленным на поддержание и усиление женской энергетики, и, соответственно, нужных для равновесия мира качеств: красоту, привлекательность, женское здоровье, чадородие, терпеливость, мягкую разумность, успешность в ведении дома и хозяйства, и т.д. Считается, что ношение «не своего» знака вносит дисгармонию в жизнь человека и приводит к болезням и неприятностям. 4 - Земский Собор 1566 года был созван по инициативе царя по итогам неудачных переговоров с посольством великого гетмана Литовского Григория Ходкевича, говорящего от имени короля польского Сигизмунда II и всего сейма, отказавшегося принять условия Москвы по поводу передачи ряда городов и земель во владение русскому царству в обмен на мирное соглашение. О самом Соборе написано много, хорошо и подробно у многих историков. Собор представлял собой съезд в Москве избранных представителей всех основных сословий (соборное духовенство, Боярская дума, дворянство, купечество и крупные ремесленники, казачество, главы Приказов, думные дьяки, региональные наместники и старосты от крупных посадов главнейших городов и стратегических областей России, опричных и земских (кроме крестьянства, условно представляемого чиновной администрацией районов, и которое в сущности ничего не решало). Соборы имели совещательный характер, когда требовалось прийти к единому мнению по срочным переломным вопросам внутренней и внешней политики. Заседания Земского собора 1566 г. Проходило с 28 июня по 2 июля включительно. О содержании соборных прений известно из краткой летописной записи и из соборного приговора (итоговый документ с поимённым перечнем всех участников, принявших решение). 5 – вохряной – от «охра» - название природного красочного пигмента жёлтых оттенков, заимствованное русской школой иконописи из латинского языка. 6- без наводу – то есть без украшения каким-то особенным дорогим декором 7 – Аграфена Купальница – так в народе называют великомученицу Аграфену, её чествуют в православной традиции 6 июля. Купальница потому, что после этого дня, в ночь на Ивана Купалу, развешено окунаться в водоёмы, купаться. 8- свата твоего – все родители жениха и невесты после свадьбы называют друг друга сватами. 9 – Святитель Николай и святой Христофор почитаются среди прочего защитниками путешествующих от всяких опасностей. 10 – нарядные – пора сенокоса в русской деревне – это самая приятная во всех отношениях страда. Это чистая и душистая работа, не требующая по сравнению с другими этапами земледелия таких значительных физических затрат, позволяющая людям, пусть и трудящимся помногу, тем не менее наслаждаться благами погоды (в хорошее лето), оставаться на ночь под отрытым небом на покосах, быть там с детьми, вместе, веселиться и испытывать некое праздничное состояние. Потому одевались во всё праздничное, чистое, красивое, не опасаясь испортить одежду и доставляя себе удовольствие. 11 – суводей – т.е. водоворотов 12 – ризой в старославянском (церковном) языке называлась любая одежда вообще, брашна – любая пища, еда, трапеза 13 – заложный покойник, или заложник, в славянских традиционных верованиях – это тот, чья смерть не была естественной. Тут есть вариации, кого считают заложным, но основные категории таковы: все самоубийцы, все люди, умершие насильственной смертью, некрещёные младенцы, а также умершие от пьянства (причислялись к самоубийцам), утопленники и те, кого считали колдунами. Души покинувших этот мир раньше положенного срока как бы застряли между мирами, и они стали заложниками своих неупокоенных душ. Если некому как следует отмолить заложного покойного, чтобы его душа попала на небеса, он может стать нечистью и причинять зло живым. 14 - Хотен Блудович – главный герой древнего сказа, богатырь, добрый молодец и сокол по всем статьям, который, добиваясь полюбившейся ему девицы, царевны Чаяны, главной героини, не церемонится в средствах, проявляя прямо скажем аморальные стороны натуры (получив отказ от братьев девицы, убивает их, врывается в терем и берёт возлюбленную силой), но, не смотря на это, является привлекательным персонажем, потому что сюжет намекает на подспудное желание девушки соединиться с лихим красавцем-воздыхателем вопреки всему. Этот сказ, откровенно игриво-непристойного содержания, рассказывался старшими женщинами-рассказчицами (кто угодно, но не мать, тётка и другая близкая родственница, а часто – нянька, ближняя дворовая прислуга, если это – не семья простолюдинов), девицам на выданье на вечёрках и посиделках, касаясь «взрослой» темы. Таким образом в потенциальной невесте возбуждался и поощрялся здоровый интерес к брачным отношениям, не всегда гладким, но для женщины неизбежным. (Понятно, тут в именах прямая ссылка-ассоциация с «хотеть» и «блудить», этакий древнеславянский сват-жених-герой-любовник, по совместительству богатырь, и Чаяна (от «чаять»- желать-ожидать-предчувствовать, а также – «желанная»). 15 – Поверья о Лешем гласят, что в некоторые дни года обычно невидимый «нечистый» хозяин леса проявляет хулиганский интерес к людям, и шутки у него не всегда мирные. В таком состоянии куража Леший опасен, и не отпустит человека, поперёк пути которому встал, без крупных неприятностей, если тот не сориентируется и не произнесёт нужных слов: «Шел, нашел, потерял», тогда Леший может как бы забыть о своих намерениях и «потерять» мотивацию, а человек – спастись, убежав подальше. Есть также средство, если кто-то попался не один, поменяться вывернутой наизнанку одеждой, и измазать лица, это сбивает Лешего с толку. Если не растеряться и закричать: «Овечья морда, овечья шерсть!», то Леший исчезает с криком: «А, догадался!». У Лешего, как и у прочих демонических сущностей, есть строго своя территория и правила поведения по отношению к человеку, потому людям того времени было крайне важно их знать. 16 – «Златоструй» - очень популярный в то время среди состоятельных мирян сборник-молитвенник, как и «Осьмогласник», использовался для проведения домашних совместных семейных молитв и служб в домовых храмах, составленный на основе текстов Иоанна Златоуста. Такие книги заказывались монастырским переписчикам и немало стоили. 17 – песок под лучиной – для предотвращения случайного пожара от падения горящей лучины часто использовались подставки-корытца, наполненные песком (или водой). Лучина падала и гасла. Напомним, что свечи – это всегда дорогое удовольствие, и если в обычное время можно заменить свет лучиной, это всегда делали. 18 – строительная жертва – обязательная часть древнейших обрядовых действий в начале закладки дома и по завершении всех работ. Условное захоронение под порогом атрибутов, которые, по поверью, должны оберегать дом и его обитателей от неприятностей и обеспечивать им благополучие. Череп лошади – один из самых мощных оберегов. Также закапывали умерщвлённую чёрную курицу, или даже овцу. Пренебречь строительной жертвой было так же немыслимо, как проигнорировать молитву перед боем или Рождество и Пасху. 19- черепной венец, или матица – основная опорная поперечная балка из цельного ствола дерева (сосна или дуб), проходящая под потолком по центру главного жилого покоя дома (избы или терема), на матицу опирается весь настил кровли, а также она составляет внутренний связующий каркас традиционного русского деревянного дома. В нежилых строениях тоже есть матица, но она всегда из круглого бревна, тогда как в жилище – обтёсана в квадратное сечение. Поскольку матица является сакральным элементом всего строения, условно – основой дома, с её установкой связано множество обрядовых действий и примет. 20- оцеп – длинный шест, на котором подвешивалась колыбель в доме. Благодаря принципу свободного противовеса и качания-наклона шеста-оцепа колыбель можно было закрепить в разных положениях, удобных хозяйке дома. Подвес оцепа на матицу плотниками – это часть обрядовых действий, необходимых при строительстве нового жилища, особенно для молодой пары. Конечно, в богатом доме женская половина всегда расположена наверху, в теремной части, и колыбели все там обычно находятся, но первое ритуальное действие с оцепом происходит при водружении матицы в главном жилом помещении первого этажа.