***
Китти опиралась о стену. Кончики пальцев ощущали гладкость и прохладу светло-зелёной краски, и эта прохладная гладкость была приятной. Иногда разрываемая крохотными вкраплениями едва заметных неровностей, стена тем не менее была практически идеальной — Китти едва касалась её ладонью скорее не для опоры, а для ощущения уверенности, некой защищённости, в которой она нуждалась. Ноги почти не шаркали. Китти переставляла их достаточно бодро для того, чтобы собой гордиться. В конце концов, она вот уже несколько месяцев, как избавилась от клюки — достижение, которое нельзя было не отметить. Китти ненавидела ходить, постукивая палочкой, как старуха. Этот сухой равномерный звук бередил покрывшиеся налётом времени жуткие воспоминания, а вместе с ними — ощущение непреодолимого, болезненного страха. Китти никогда не позабыть тот страх. Китти слегка устала. Сегодня был напряжённый, достаточно сложный день, но тем не менее единственное, что Китти позволила себе, как поблажку — право опираться о стену птичьей лапкой своей по-старчески морщинистой ладони. Наверное даже, если бы ей пришлось приползти сюда, Китти бы это сделала. Она не могла иначе — приходила практически каждый день. Сотни одинаковых дней — каждый — предыдущему брат-близнец. За отнюдь не частыми исключениями. Редкие медсёстры, бегущие по своим делам, неведомым Китти, приветственно улыбались или кивали ей, но в целом светло-зелёный коридор был тих и пустынен, а ещё казался просто преступно длинным. Белые двери со всех сторон. Немые, безразличные. Китти по привычке считала — одна, две, три. Она знала, что сегодняшний день — то самое исключение. Во всяком случае, именно так ей сказали. Потому ладони вспотели. Впрочем, на что она после стольких-то лет надеется?***
Утро было добрым. Именно таким, каким его так любят описывать в глупых любовных романах — с солнечным светом в окне, с заливистым птичьим щебетом, астрами на подоконнике, с пряным кофейным запахом и даже приятно урчащим в ногах котом. Утро было добрым. И просыпаться было радостно в этом пьяняще добром, прекрасном утре. Неумолимые лучи разлепляли веки, вливаясь раскалённым слепящим мёдом, щекотали щёки тёплыми касаниями, и, разбуженный беспардонным, бесцеремонным солнцем, Натаниэль просто не мог себе позволить не улыбаться. Он дышал глубоко и ровно, наслаждаясь дурманящим запахом осени, приносимым в распахнутое окно ласковым лёгким ветром. Запах был таким же густым и пряным, как горячий шоколад с корицей, который Натаниэлю так сильно нравился. Волшебник лениво щурился. Он знал, что сейчас произойдёт, но с детским восторгом предвкушал тот самый момент, как неизменное в своей простоте и своём очаровании единственно желанное чудо. Дверь распахнулась с уютным скрипом. — Вставай, лежебока! Всё спишь да спишь. Губы волшебника расплылись, голова повернулась набок. Лёжа со слегка сощуренными глазами, Натаниэль прислушивался к перезвону чашек на прикроватном столике. Бесконечная нежность переполняла волшебника, будучи готовой хлынуть через край, как расшалившийся на плите нерадивой хозяйки кофе. — Доброе утро. М-мм… — Натаниэль широко зевнул и, выгнувшись в пояснице, сонно застонал. Пальцы скомкали край одеяла. — Ты принёс яблочный пирог с корицей. — Чашки звенели. Глаз волшебник всё ещё не открывал. Ему так нравилось угадывать. Что-то коснулось губ. Губы охотно приоткрылись, и волшебник сделал крохотный глоток потрясающе насыщенного, сладкого кофе. Подтянувшись на локтях, оперся спиной о подушку, слепо протянул руку с широко разведенными пальцами и другие — тёплые и гибкие — сплелись с пальцами Натаниэля. Утро действительно было добрым.***
Он сидел за стоящим у окна маленьким белым столиком, безвольно уронив руки. Отсвет закатной зари, пробивающийся сквозь серый покров неизменной мглы, забрызгал его обнажённый торс зловеще-красными пятнами. Давно отросшие тёмные волосы, небрежно стянутые резинкой, спускались ниже лопаток, плечи были опущены, и весь он казался каким-то скомканным, как агитационный плакат — прежде яркий, но ныне оставленный в грязной луже. Он слышал звук ключа, повернувшегося в замке, слышал, как распахнулась дверь, но даже не шевельнулся. Лишь, когда Китти, немного постояв на пороге, всё-таки присела в единственное здесь кресло, глухо произнёс: — Здравствуйте, мисс Джонс. У Китти дрожали пальцы. — Откуда ты знаешь, что это я? — Я всегда знаю. — Он продолжал безучастно глядеть в окно. Как же давно Китти не слышала его голоса. Сколько времени прошло? Пара месяцев точно. А может и больше. Да, больше наверняка. — Я помню твои шаги. — Он внезапно поднялся. Не вскочил, не дёрнулся — просто поднялся, но в сравнении с тем, как неподвижен он был до этого, движение показалось Китти чрезмерно резким. — Зачем ты пришла, Китти? — Тёмные глаза посмотрели в её в упор, слишком болезненно напомнив ей точно такой же вопрос, заданный совсем другим и совсем… не здесь. Она тщательно обдумала каждое слово. — А ты не рад? — Рад? — Он озадаченно потёр подбородок большим и указательным пальцами. Пальцы истончились. Почти до косточек. Лицо его казалось восковым, а сам он… — Да, наверное я должен сказать, что рад. Но я не… — Руки его опёрлись о столешницу позади, голова запрокинулась. — Я не знаю. Я ничего не чувствую. Это было правильно. Это никогда не менялось. Китти и не могла рассчитывать на какой-то другой ответ. Но всё-таки это делала почему-то. — Что там… в Лондоне? — Веки его подрагивали, будто он сомневался, хочет ли и дальше смотреть на Китти. Голос и взгляд — пустые. Ему на самом деле не было интересно. Он просто спрашивал. — Всё хорошо. — Стало почему-то зябко, и Китти поёжилась. Она не лгала. Так хорошо, как в последние годы, людям ещё никогда не жилось пожалуй. Какое-то время они молчали. Он стоял неподвижно. Казалось, спал, но затем, встрепенувшись, метнулся к Китти. Косточки пальцев вцепились в её запястья. — Ноуда ведь точно погиб? Он ведь побеждён, Китти? Город в безопасности? — Он весь разом переменился, неистово встряхивая Китти за руки, заглядывая в лицо с ничем неприкрытой тревогой. — Только не утешай меня ложью, пожалуйста. Он был слаб. На то, чтобы высвободиться, Китти не понадобилось прикладывать почти никаких усилий. — Всё хорошо. — Повторила она мягко и, перехватив его ладони, осторожно поднялась, медленно развернула, направила к постели. Он подчинялся, как кукла. — Ноуда побеждён. Десять лет назад. Подчинившись, он сел на край кровати. Китти опустилась с ним рядом. В неверном закатном свете она всё ещё могла видеть уродливый шрам на его боку. — Нужно рассказать Бартимеусу. Обязательно. Я расскажу. Он должен знать, что всё хорошо. Я расскажу. — Тонкие губы на исхудавшем лице едва шевелились, пока он бормотал. Китти смотрела и слушала. Китти хотелось плакать. Она знала, что будет дальше. Действие препаратов не вечно, просветления слишком коротки. Это никогда не кончится. Уже совсем ничто ничего не значит. Он стал медленно заваливаться набок. — Нужно рассказать Бартимеусу. Ты же расскажешь, Китти? Нет. Я расскажу. Я… Китти едва не всхлипнула, но сдержалась. Всё будет, как всегда, как десятки, если не сотни раз до этого. Птичьими лапками своих по-старчески уродливых рук она с отчаянной злостью схватила его за плечи. — Бартимеус умер! — Ведь она должна была это ему сказать. Хотя бы попробовать. Хотя бы однажды — была должна. Прежде она так не делала никогда. Прежде она боялась, что будет хуже. Но хуже — куда? — Бартимеус умер десять лет назад, Нат. Восковые плечи резко окаменели, лицо, прежде бывшее безэмоциональной расплывшейся серой массой, вдруг собралось, подтянулось, осветилось выражением понимания и принятия, осветилось мягкой, исполненной покоя улыбкой. — Я знаю, Китти. — Отняв её руки, он стиснул их в своих и повторил. — Я знаю. — Китти на мгновение показалось, что он здоров. Большие пальцы поглаживали её покрытую морщинками кожу. — Спасибо, что пришла и сказала, Китти. — Умиротворение — вот, что он излучал сейчас. Отстранившись, он откинулся на подушку, снова улыбнулся. — Было приятно повидаться, мисс Джонс. Но как же хорошо, что это — всего лишь сон.***
Утро было добрым. Именно таким, каким его так любят описывать в глупых любовных романах. Опираясь на локоть одной руки, Натаниэль задумчиво накручивал на палец длинную тёмную прядь — когда-то его волосы были подстрижены на военный манер, но это, казалось, было в какой-то далёкой-далёкой жизни. Жизни настолько прошлой, что Натаниэль о ней вспоминал с трудом. Да и не хотел вспоминать. В той ужасно лицемерной, фальшивой жизни, в том давяще смрадном городе утро никогда не сумело бы даже показаться настолько добрым. Податливая и мягкая, прядь шелковисто скользила, обвиваясь вокруг пальцев — безымянный, указательный, средний… по лицу волшебника блуждала задумчивая улыбка. Что-то назойливо щекоталось в его сознании, что-то не позволяло расслабиться и в полной мере наслаждаться всем тем, что всегда было для Натаниэля умиротворением и покоем. Что-то как будто вспоминалось. Волшебник не хотел вспоминать, но неосознанное и неясное, это оставалось на самой границе и, силясь совладать с непонятной тоской, Натаниэль волевым усилием к этому потянулся, медленно развернул, сорвал туманную дымку подарочной упаковкой… Веки волшебника трепетали. Опираясь на локоть одной руки, второй он чувствовал сильные пальцы смуглокожего мальчика. Пальцы слегка сжимались, поглаживали запястье. — А знаешь… — Натаниэль говорил рассеянно. — Мне кажется сказали, что ты умер. Умиротворённое, бесконечно прекрасное лицо мальчика показалось волшебнику изумлённым. — Странно. — Потянувшись, он приблизился к Натаниэлю почти вплотную, мягко перехватив, отнял у волшебника прядь, светло улыбнулся. — Разве я кажусь тебе мёртвым, Нат? Утро казалось добрым. Где-то в ногах маленьким моторчиком урчал неизменный кот, пахло запечённой с корицей и орехами сладкой тыквой, солнечный свет, врываясь в распахнутое окно, отражался золотом в нечеловечески-тёмных глазах напротив, и Натаниэль тянулся к этим глазам, желая утонуть, раствориться в них. Он чувствовал тепло руки на своей ладони, чувствовал, как костяшки пальцев, играя с прядью волос, задевают щёку и не мог не улыбаться. Не чувствовать себя счастливым никак не мог. — Нет. Совсем нет, — наконец ответил. И тогда голова мальчика медленно преодолела расстояние, что оставалось между ними. Впервые в этом восхитительно сладком утре Натаниэль ощутил вкус его манящих, притягательных, мягких губ. Нет. Бартимеус не может быть мёртвым. В этом прекрасном утре — никак не может.***
— Амулет. Он вас защитит. Мальчик уже не мог держаться на ногах самостоятельно, и я держал его одним лишь усилием воли. Ссутулившись и чувствуя, как по телу разливается онемение, мы молча смотрели на Китти — на её дрожащую руку с зажатой в ней цепочкой амулета. Слишком памятного для нас. Мысли роились в моём сознании. Очень много сторонних мыслей — воспоминания о том, как я впервые увидел тощего мальчишку, и как возненавидел его с первого мгновения за то, что посмел потревожить и за то, каким унижению и опасности подверг; о том, как отягощённый увесистым нефритом сокол нёсся что было сил над крышами спящего города; о том, как маленький волшебник вкладывал этот камень в руку премьер… я волевым усилием заставил себя вернуться в настоящее, и в то же мгновение перехватил едва оформившуюся мысль Натаниэля. Он собирался отказаться. Цепочка покачивалась, мерцая. — Спасибо, Китти… — План. Ещё не оформившийся до конца — он вспыхнул в моём сознании, и я позволил ему рассеяться в череде воспоминаний. Сложно скрывать что-то от того, с кем являешься одним целым. Но я всё-таки попытался. Это, наверное, было глупо. — Ты должна уйти. Прямо сейчас. — Натаниэль возмущённо заворочался: «что ты творишь. Это не имеет…» — я отмахнулся, ведь он был слаб. — Помоги надеть. — Дрожащими руками Китти набросила цепочку на нашу склонённую голову. Улыбнулась. — Ну что ж… пока. — Пока, Китти. — Амулет показался кирпичом на шее утопленника — такой несоизмеримо огромной была теперь для мальчика его тяжесть. Несколько секунд мы просто стояли и смотрели, как девушка разворачивается и неровной трусцой исчезает за поворотом. Я невольно восхитился тому, как быстро она оправилась, какая несгибаемая у неё воля. Впрочем, времени даже на восхищение у нас больше не оставалось. Мальчик был ранен, и ранен сильно. Я не медик, но боль, которую я испытывал… она по неведомым причинам меня пугала. Стоило мне хотя бы на мгновение ослабить контроль, и веки Натаниэля тотчас тяжело опускались. Я знал: если ничего не изменится, он уйдёт. Но хуже того: в мыслях его я видел, что мальчик смирился с этим. Он как будто уже принял факт собственной неизбежной смерти и теперь стремился только к тому, чтобы успеть воспользоваться тем, что ещё у него осталось. «Ты зачем это сделал? Нам ведь не будет пользы от амулета». «Посмотрим». — Я не был настроен на разговоры, мысленно просчитывая, прокручивая… «Что ты задумал». «На Ноуду смотри. Видишь? Если мы хотим обрушить купол, нам лучше находиться сверху. Прямо над ним». «Возможно. — Мысли Натаниэля ворочались с трудом. Все его силы уходили на то, чтобы оставаться в сознании. — Бартимеус, я…» Я медленно привёл наши ноги в движение, активировал семимильные сапоги — прыгнул, извернулся. «Можешь мне хотя бы раз в жизни довериться?» «Чтобы ты всё испортил? — его качнуло. Неблагодарный мальчишка. — Кто? Я?» — Облако тьмы ворочалось и бурлило. Ноуда был зол. Он разыскивал нас, он нас требовал и сейчас, когда мы успешно балансировали на крыше суши-бара, держа посох двумя руками на манер канатоходца, мне подумалось, что пришло самое время привлечь к себе внимание ярящегося владыки. — Эй ты, ничтожный бес! Я, Бартимеус Урукский, Сакар-аль-Джинни, Серебряный Пернатый Змей, я, величайший из великих, могущественнейший из могучих! Трепещи предо мною, ибо ты лишь блоха на моём загривке, мелкая букашка у моих ног! Я растопчу тебя, не заметив. — Голос мой гремел, подобно громовым раскатам. «Не дурно, а?» Мысленно Нат усмехнулся. Бесчисленные глаза повернулись к нам. Ещё один прыжок, тошнота и боль. «Слушай, Бартимеус…» Я снова перебил. Я наконец-то окончательно понял, что должен делать, и от этого понимания мне на какое-то мгновение стало дурно. То, что я собирался сделать… почему-то подумалось: а Птолемей бы одобрил это? Что бы он мне сказал? Я почему-то представил: он бы сказал: живи. Но был ли у меня выбор? — выбора не было. Если задуманное не воплотить, мы погибнем оба. Главное — рассчитать силы. Иначе всё будет напрасным. Иначе… не время колебаться. «Нет, слушай ты. Сейчас важно отпустить посох именно в подходящий момент». «Я вижу твои мысли». — Он был мрачнее тучи. «Амулет станет нашим щитом». «Но…» «Это всё пустяки. — Я закрывался, насколько мог. — Я вынесу нас отсюда». Веки его опускались. «Зачем? Я ранен. Я умираю». «Нет. — Времени осталось ничтожно мало. Облако тьмы устремилось к нам. — Верь мне». Он колебался. Он явно хотел сказать мне ну очень много. Слишком много для тех ничтожных секунд, которые нам остались. Но самое важное, самое главное мы видели оба, чувствовали оба внутри друг друга. Мы были единым целым. Может быть потому я и решился? Ведь Птолемей бы совершенно точно одобрил это. Посох задрожал в их руках. Глядя глазами джинна, Натаниэль видел мощные ауры древних существ, что, почуяв слабину, силились прорваться на волю. Головокружение, тошнота, странное покалывающее ощущение. Натаниэль чувствовал, как холодеют пальцы и был абсолютно уверен, что это — смерть. А потом что-то произошло. Яростной, яркой вспышкой мысли и чувства Бартимеуса вдруг захлестнули волшебника. Более не сдерживаемые ничем, они поразили. Рот Натаниэля распахнулся в беззвучном крике, но из горла исторгся воинственный, дикий рёв. Неистовым жаром в тело хлынула сила. Никогда ещё волшебник не чувствовал себя настолько здоровым, настолько полным и совершенным. Ноги согнулись и распрямились. «Не надо. Нет». Всё последующее длилось лишь несколько коротких ударов сердца. Слишком отчётливо и ясно волшебник видел каждую мысль Бартимеуса, слишком хорошо понимал, что именно делает джинн. Столь же прозрачной и столь же явной была для него и цена, которую Бартимеус был почему-то готов платить. Но Натаниэль был к этому не готов. Он ведь хотел, он ведь задумал совсем другое. Саму свою суть, саму свою жизнь Бартимеус расточил в каждой клеточке, каждой мельчайшей частичке человеческого тела. Тело подпрыгнуло, тело взлетело в воздух. И тогда, находясь в высшей точке над тенью ноуды, Джинн выпустил посох, сбросил, как бомбу, внис. Мир озарился светом. Мощная волна придала высоты и скорости. Захлёбываясь ужасом и слезами, Натаниэль заставлял себя читать заклинание отсылания. Отдавая всего себя, Бартимеус стремительно уносил обессиленного мальчика прочь от бурлящего котла магического катаклизма, в котором оба они не испепелились в одно мгновение лишь благодаря тяжело болтающемуся на шее куску нефрита. Натаниэль знал, что, если отпустит джинна, наверняка умрёт, рухнув вниз с головокружительной высоты. Бартимеус понимал: если сумеет продержаться, пролететь достаточно далеко и приземлиться, такой колоссальный выброс сил вне всяких сомнений его погубит. Но оба они пытались спасти друг друга. Даже в последние минуты, даже борясь со смертью, они даже в этом друг с другом спорили. Где-то за спиной бушевала, ярилась буря, освещая всё вокруг жутковатым светом, и в этом свете земля стремительно приближалась. Тошнота подкатывала к горлу. Обессиленный полётом, Натаниэль то и дело терял сознание. Он уже забыл, сколько раз сбивался, он уже сам не помнил, какие слова произнёс, а какие — нет. Снова и снова вырываясь из черноты, он начинал сначала. Хоть и понимал, что это уже не имеет смысла. Влажная земля впечаталась в ладони, и Натаниэль тотчас уронил голову, прижавшись лицом к изумительной прохладе. Прохлада обещала ему покой. «Мы это сделали, Бартимеус. Слышишь, мы это сделали». Вспышка слепящей боли, чёрная пустота. И тишина. Глухая, страшная тишина. Лёжа на земле и беззвучно плача, раненный волшебник мучительно ясно ощущал ужас своего одиночества. Он ведь так и не прочёл заклинание отсылания. И некого было теперь спасать. Глаза его медленно закрылись. Быть может, если он уснёт, это всё закончится? Может быть всё произошедшее — просто кошмарный сон? Просто кошмар, который исчезнет, стоит лишь проснуться, стоит лишь снова открыть глаза. И будет солнце, и будет уют, и будет светло и тепло, конечно. А ещё Бартимеус будет. И утро, конечно же, будет добрым. Именно таким, каким и полагается быть всякому уважающему себя утру, это волшебное утро будет наверняка.