Пахло хвоёй

      Хвоя пряностью дышит в лицо, и тонкий душок алкоголя, и запах гари от бенгальских огней, и даже привкус цитруса, повисший в воздухе, тонут в её аромате. Может быть, дело в том, что Эдвард стоит возле ёлки, и остальные запахи до него едва доносятся, может, он просто любит её запах — тут уже никто не скажет наверняка.       Какие-то две недели назад он и подумать не мог, что встретит грядущий год возле горящей сотнями огней рождественской ели (что за тотальный перерасход ресурсов!), в просторной бальной зале, наполненной светом, смехом и звуком, но вот последний вечер календаря уже гаснет — а он тут, всё ещё не убежал, не забился в угол, не сказал никому «извини» просто так, не смутился и не расстроился и даже ни разу не пожалел о том, что пришел.       И самое странное — ему нравится. Нравится взаправду.       Эдвард оглядывается, больше по привычке, чем намеренно, пытаясь выхватить из гущи котов знакомый белый силуэт, и вместо него случайно ловит тёплые взгляды стольких гильдейцев, скольких до этого, кажется, и не знал. Дио и Молотов, оба пьяные до икоты, звенят бокалами — Молотов радостно машет Эдварду рукой, расплескивая вино по мятой рубашке, а Дио за неимением рубашки поднимает бокал в приветственном жесте — заливисто хохочет Ева в одной из своих напыщенных светских бесед, шуршат сворованной у елки мишурой непослушные Курио и Боб, пока в догонялках снуют под ногами у взрослых, и эхом бьются об потолок недовольные восклицания леди Малявки, на которые никто не обращает внимания. Всё по-старому в Гильдии Героев, но такой счастливой морозной свежестью на памяти Эдварда она не пахла никогда.       Весь вечер пролетает мимо чередой улыбок, вопросов, касаний и неловких смешков, потом испаряется едва пригубленным шампанским на губах, пока движения не смазываются перед глазами, а гул беззаботной толпы не сливается в фоновый шум; кто-то твёрдо пожимает Эдварду ладонь, кто-то трясет его руку, кто-то панибратски хлопает по плечу вместо лишних слов, Ева тычет Эдварда локтем в бок, напоминая о приветствии, и восторженным шепотом мурлычет ему на ухо чужие имена, а он рассеянно моргает, пытаясь запомнить их все вместе и каждое по отдельности.       Пять лет подряд Конан устраивал в Гильдии традиционный Рождественский подарочный бал за две недели до Нового Года, и пять лет подряд Эдвард не приходил. Сначала уезжал за покупками в город (покупки притом никакой связи с подарками не имели), потом был занят в лазарете у Хоши, разбираясь со средствами от обморожения, затем ссылался на занятость, а после этого его перестали приглашать.       Все знали, что Эдвард не любит зимние праздники. Ему не дарили подарков, его не звали смотреть на новогодний салют, его не спрашивали, что он делал на каникулах, не поздравляли с Рождеством. Эдвард и сам не дарил, не смотрел, не спрашивал и не поздравлял, а в этом году дернул его черт заглянуть на огонек, раз теперь он повзрослевший, поумневший, подобревший и социально активный.       Сегодня, спустя почти неделю после этого дурацкого падения с саней, он извлек для себя еще один урок, не менее важный, чем предыдущий.       Не заглядывать на огонёк. Вообще. Никогда.       Ева перехватывает его руку, когда Эдвард пытается выскользнуть из неплотной толпы полутрезвых сливок общества, и он ужасно некстати замечает, какая крепкая у неё хватка.       — Куда же ты? У нас ещё гости; ты встречал, например, месье Астера? — он приходится братом…       — Я не останусь. Прости.       Она рассеянно хлопает длинными ресницами, но через секунду уже расплывается в понимающей доброй улыбке, отпускает его ладонь и растворяется в гуще народа. Эдвард не оглядывается. Он заворачивает за ёлку, чтобы найти свободный угол, но вместо этого останавливается, как вкопанный.       Кэтнисс, как назло, встречается ему там.       — О… и ты тут?       Её белая шерсть ярким пятном горит в изумрудной тени. Эдвард открывает рот только для того, чтобы закрыть его снова: в своем лёгком, совсем не вечернем зелёном платье, похожая на отблеск лета, без трёх слоёв шуршащих юбок, без массивных браслетов и сверкающих ожерелий, без броского макияжа Кэтнисс кажется ему мерцающей ярче новогодней ёлки, которая на её фоне тускло перемигивается нитями гирлянд.       Может, это ели стоило стать у неё в тени. Может быть, Кэтнисс не рождена для теней вовсе.       — Нет, — честно отвечает Эдвард, язык заплетается не то от шампанского (он выпил не больше бокала, но откуда-то же взялась эта тяжесть), не то от пьянящего запаха хвои. У Кэтнисс мягкая лукавая усмешка, не на губах, но во взгляде. Теплыми искрами в глубине её пронзительно-синих глаз отражаются огоньки елочных свечей — или это ему мерещится в темноте?       — Я думала, ты не придешь. Тебе же не нравится вся эта мишура.       — Не вся, — возражает Эдвард почти машинально. — Наряжать срубленное дерево и покупать друг другу безделицы — глупость и коммерция. Праздник здесь ни при чем.       — Но ты всё ещё тут.       Он разводит лапами, как бы извиняясь.       — Некоторым хочется дарить подарки.       Эдвард отдал Кай её новенький плащ с меховой оторочкой ещё утром и оставил ловец снов для Лунной Искорки у порога их дома, зная, что по вечерам она всегда улетает гадать по звёздам. На праздник он пришел с большой коробкой, затянутой в пёструю подарочную бумагу, наперевес.       Наверное, эта коробка и была его особой причиной прийти.       Хвоя немного колется, но это стоит того, когда Эдвард нагибается, чтобы взять свой подарок из-под ёлки. Он поднимает его бережно, как котёнка, рукавом стирает с шершавой глянцево мерцающей обёртки пыль (Коко взвыла бы, глядя на то, как он беззаботно пачкает свою единственную сносную рубашку) и протягивает Кэтнисс. Она смотрит сначала на подарок, потом на него — можно? — и Эдвард кивает в ответ.       Кэтнисс срывает подарочную упаковку прямо так, когтями, он кашляет в кулак, чтобы не засмеяться вслух.       — Это плащ-невидимка, — торопливо поясняет Эдвард прежде, чем Кэтнисс произносит хоть слово, — он реагирует на солнечные лучи и в тени сливается цветом с окружением, чтобы тебе… ну, было проще стрелять. Я не знал, какой фасон подойдет, поэтому, может, Коко согласится сделать тебе из этого что-то получше… ну, если не нравится. И новые стрелы. Я подумал, что тебе не помешают запасные. А зелья к ним — для ускорения: если смазать наконечник таким, то…       — Алюминиевые, — восхищенно тянет Кэтнисс, осторожно касаясь стального наконечника — он отсвечивает то желтым, то зеленым, то голубым в цвет зачарованных огней на елке, и Эдвард сосредоточенно рассматривает его вместо того, чтобы поднять глаза. — Спасибо. Я… я не подумала бы, что ты что-то мне подаришь. У меня и нет ничего для тебя.       — Это неважно. Я все равно отдал бы их тебе.       Не говорить же, что эти стрелы лежали у него в мастерской еще с октября.       Наверное, что-то такое читается на его лице слишком отчетливо, потому что Кэтнисс вдруг ловит его взгляд и смеётся — мягко, шелестяще, будто бы тоже полушепотом, — и делает шаг вперед. Эдвард запоздало замечает, как близко их лица, замирает, как вкопанный, но не успевает ничего спросить: когда он открывает рот, Кэтнисс накрывает его губы своими.       У неё они неожиданно теплые, обветренные, колючие и от того ещё более мягкие, и движутся они без напора, с настойчивостью бережной, почти робкой, Эдвард боится сделать выдох, чтобы не отпугнуть её, когда их руки соприкасаются, будто сами по себе, сердце стучит, словно бешеное, где-то под подбородком. Теплая волна поднимается от живота вверх, к самому сердцу, и только тогда Эдвард в последнем отчаянном движении подается вперед — но Кэтнисс тут же делает шаг назад, разрывая поцелуй, и улыбается почти что с виноватой растерянностью. Он остается на месте, не в силах даже моргнуть.       — Это тоже традиция, — поясняет Кэтнисс, вытирая губы тыльной стороной лапы. Эдвард поднимает голову. На потолке, кроме отблесков люстры и трещин в краске, он не видит ничего.       — Но… омела?       — Другая. Дарить подарки в ответ.       Он провожает глазами её фигуру, когда Кэтнисс с ворохом стрел заворачивает за угол, к гардеробу, но не двигается с места. Осторожно поводит носом, ловя тающий в воздухе запах: Кэтнисс пахнет лесом, снегом и смолистой горечью, а ещё — хвоёй. Или это из-за ёлки? Всё-таки Эдвард пьян. Завтра этот диалог, этот поцелуй он не вспомнит, как и половину вечера, уже отпечатавшегося в памяти мазком движения на неудачной фотографии, а Кэтнисс, конечно, не станет ему напоминать. Ей нужно время — он понял это ещё в прошлом году, и, наверное, на это надеялся, когда собирал вещи в канун Хэллоуина; ей нужно время, которого у Эдварда много, с запасом, а он готов ждать сколько угодно. Всё, что завтра он будет помнить — это что сегодня пахло хвоёй. Теперь это его любимый запах.