***
Почти сразу они узнали, что Антонио не просто Антонио, а Антонио Сальери — тот самый, на которого столько жаловался в письмах Вольфганг, пока не стал капельмейстером, обогнав своего соперника. Который тоже был музыкантом. Наннерль однако, он не показался талантливым. Болтал правда отменно, что не говори: с первого совместного ужина Наннерль вышла с резкой головной болью, но… Неужели это все? И что брат в нем нашел? Как он, музыкальный гений, приблизил к себе этого льстеца, не разглядел? От одной только этой мысли в венах Наннерль вскипала холодная ярость. Как брат мог не разглядеть обманщика и так нахваливать «маэстро Сальери»? Обычно, если Вольфганг начинал музицировать, музыка сама лилась из-под его пальцев, текла одновременно размеренным и весёлым горным ручейком, порой превращаясь в неудержимый шумный водопад, обдавая всех вокруг холодными освежающими брызгами и долго не отпуская из тумана эмоций. А музыку Антонио за столько дней Наннерль так от него и не услышала, как будто ему нечего было играть. Вместо полета мелодии — звенящая пустота, вместо эмоций — вежливая, до тошноты дружелюбная улыбка, глухой стеной закрывшая душу от мира. Наннерль нечем было хвастаться: она всегда, несмотря на кое-какие таланты, всегда плелась за братом, чей гений давно превзошел ее уже не на голову, а сразу на вавилонскую башню. Но, будучи Моцарт, она играла, как её научили — выражала то, что рождалось на душе, путём проб и ошибок пытаясь передать свои чувства. И даже будь она талантливее, Наннерль бы не осмелилась состязаться с братом, не лезла бы вверх в надежде непонятно на что. Этот же… Однако же, стоит признать, у их гостя была одна способность, которой не обладали ни она, ни отец. Если у Вольфганга вдруг рождалась идея, мелодия, и он мог думать лишь о ней, сумбурно мешая ноты, напевы и слова, Антонио спокойно садился за инструмент и довольно точно начинал играть то, что пытался оформить Вольфганг. За тем, как ловкие пальцы нажимают на клавиши, за расфокусированным взглядом, зрящим в природу звуков, чувствовалась старая добрая школа, муштра до посинения и сбитых в кровь пальцев — и в то же время огромное знание. Париж и Стамбул, Рим и Берлин, улица и залы филармоний — казалось, Антонио знал все и обо всем, с математической точностью мешая стили и приёмы — и получая то, что хотел выразить Вольфганг. Он холодно структурировал по полочкам горячие и порывистые ноты Вольфганга, складывал из них мелодию, с которой уже можно работать, и Вольфи только и смотрел на него потом благодарными глазами. Наннерль было завидно. Она никогда не понимала брата так, как это делал Антонио. И никогда не играла так, как играл он, хотя могла поспорить, что дней и ночей провела за инструментом не меньше. Наннерль чувствовала себя неловко рядом с ним, поэтому старалась слишком часто с ним не пересекаться. Да и о чем ей с ним говорить? О музыке? Не смешите. Как вообще может привлечь этот мрачный и недружелюбный человек, чей взгляд словно обещает тебе все муки ада? Ей совершенно не улыбалось оказаться под прицелом его глаз лишний раз. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, когда в один день они пересеклись на балконе вечером, у неё попросту пропал дар речи. Рядом никого не было: только они вдвоем и воздух, переполненный запахом трав, ветром играющий в черных небрежно зачёсанных волосах. А Антонио стоял, опасно облокотившись на перила спиной, будто вот-вот готовый упасть, и почти беззаботно смотрел вверх, запрокинув голову. Наннерль коротко взглянула на грозовую тучу, низко висящую над головой, и, как завороженная, уставилась на итальянца. До этого момента Наннерль казалось, что он для неё открытая книга. Но человек перед ней был совершенно ей не знаком — и почему-то связать его облик с притащенной в дом дворнягой больше не получалось. Птица, случайным воздушным порывом сброшенная с небес к ним, когтями уцепившаяся за перила в столь ветреный день. Впервые Наннерль задумалась, а как сильно она понимала его раньше. И видит ли кто-нибудь то, что случайно подглядела она? «Вряд ли», — мелькнуло в голове. Да и кому бы обратить на это внимание? Вольфганг весь в музыке, а письма для Антонио, что приносил почтальон, всегда были из Вены, пестрели знаменитыми фамилиями и адресовались всегда одному человеку — «маэстро». Из-под пера же самого «маэстро» выходили только ответы на эти послания, не больше и не меньше. Наннерль, давно уже ведавшая почтой в их доме, не могла этого не заметить. — Как вам у нас, месье? — Она почувствовала себя невероятно глупо, задавая этот вопрос спустя столько дней, но больше в голову ничего не шло. Молчать было нельзя — вот что она знала точно. Почему-то ей казалось, что промолчи она, и произойдет что-то страшное. Скорее всего, это было лишь ее воображение, но… Страшно. Свобода, что пропитала движения Антонио, пугала — для нее словно не было ничего невозможного. Антонио опустил голову, вмиг теряя все спокойствие и умиротворение, «спускаясь» обратно на землю, как обычно нечитаемо глянул и чуть отодвинулся от перил. — Прекрасно, спасибо, — Губы его дёрнулись в намёке на привычную вежливую улыбку, но почему-то своего места на его лице она так и не заняла. Он провёл рукой по волосам, не смотря куда-то конкретно, и продолжил: — По рассказам Вольфганга я был уверен, что у него чудесная семья, и мои ожидания полностью оправдались. Наннерль польщёно зарделась, пряча улыбку за тонкой ладонью. — Не думала, что он будет так хорошо о нас отзываться. Я вечно поучала его после смерти матери, так что теперь он даже близко меня с советами не подпускает, — засмеялась она. — Думаю, он был даже рад, — Антонио усмехнулся чему-то своему, а под сощуренными в улыбке глазами у него образовались чудесные складочки. А у Наннерль от столь внезапной искренности перехватило дыхание. Пожалуй, теперь она понимала, чем тот привлек ее брата.***
Незаметно, но после того разговора та стена между ними словно истончилась, стала полупрозрачной. То ли Антонио наконец оттаял, то ли Наннерль стала обращать больше внимания на то, на что раньше не смотрела — но совершенно неожиданно она увидела Антонио с новой стороны. Теперь она замечала, когда его извечная вежливая улыбка сменялась настоящей, стоило в поле зрения оказаться её брату. Замечала, как задумчиво Антонио сидит вечерами за тихим фортепиано, невесомо, беззвучно прикасаясь к клавишам и хмурясь, чтобы утром вновь вступить с Моцартом в жаркий спор. И однажды тишина вдруг сменилась тихой по началу мелодией — а Наннерль услышала, как Антонио играет собственную музыку. Антонио не был гением, в отличие от Вольфганга, но иногда так могло показаться: даже если в музыке он одарен был меньше, бог даровал ему ум ученого и трудолюбие. А ещё упрямство, невероятное упрямство, скрытое за внешней невозмутимостью и выражающееся лишь в сжатых в полоску губах на особо сложных для Антонио моментах — те были грандиозны и тяжелы для исполнения, но Антонио сжимал губы и из раза в раз брал эту вершину, которую сам же и создал. Его ожидания тоже превосходили его возможности — ещё одно отличие от Вольфганга, а не сравнивать двух музыкантов Наннерль не могла. Музыка Сальери была тяжёлой, масштабной, будто воюющей сама с собой. Она напоминала пушечную канонаду, столь же громкая и торжественная — такую не стыдно сыграть и на поле битвы, и на дне рождении короля, чествуя. Но когда даже терпение Сальери истощалось, а его руки уставали, он задумчиво сбавлял темп. Мелодия устало-растеряно замирала, давая разлиться в воздухе послезвучию, а потом уже тише продолжала свой неспешный полет. Казалось, в такие моменты Антонио отпускал руки жить своей жизнью, думая о чем-то другом, пока пальцы чисто машинально бежали по клавишам. Мелодия становилась неуверенней, несовершенней, отчего сама же смеялась над собой местами, и в то же время, не скрытое оглушающим торжеством, в ней вдруг слышался городской шум, доносилась трактирная песня, а потом сразу — лёгкая оперетта, чей беззаботный голос звучал весело и задорно. Наннерль замирала, пока перед глазами у нее возникали узкие улочки Вены, а может и Вероны или Венеции, в которых она никогда не была — но музыка Сальери будто делилась воспоминаниями, помогая представить, увидеть… Никто не мог сравниться с Вольфгангом, чья музыка дерзила, смеялась над всем и всеми, но одновременно даровала душе успокоение, гармонию. Антонио пытался, но в то же время будто не хотел — однако ж именно тогда, когда он отступал, давал себе передышку, из его души в музыку прорывалось то тихое спокойствие, доступное только на самом деле счастливому человеку. Это была та гармония, к которой он так стремился, но в себе не замечал. Наннерль знала, что, когда бы Антонио не садился играть, в такие моменты ее брат всегда сидит рядом с ним, хотя бы в одной комнате, и, вальяжно развалившись на диване, задумчиво улыбается чему-то своему. Он сам вкладывал в свои мелодии душу, и прочитать чужую с помощью ключиков-нот ему не представляло труда — и то, что он слышал в задумчивой, робкой, но как мерин своенравной мелодии, определенно нравилось ему до безумия. Наннерль, вдруг заимевшая привычку стоять с какой-то книжкой у полуприкрытой двери, не видела его лица, но слышала улыбку, которая делала голос Вольфи звонче, мягче: — Раньше ты играл по-другому, — спустя несколько секунд, как музыка прекратилась, произнес Вольфганг. Стукнула приглушённо крышка инструмента, цокнули о паркет каблуки, а потом чуть скрипнул, прогибаясь под новым весом, диван, а Вольфганг сдавленно захихикал. — Раньше я не был знаком с тобой, — услышала Наннерль тихий ответ Антонио, а потом с красными от смущения щеками поспешила удалиться, пока уши не различили то, что ей слышать совершенно не следовало.***
Близкое же знакомство Антонио и Наннерль, если это можно так назвать, состоялось совсем уж странно, когда ранним утром они столкнулись в коридоре. Сначала она даже не узнала в этом лохматом чудовище обычно с иголочки одетого итальянца. — Доброе утро, — кивнул он с достоинством, делая вид, что это не у него на голове воронье гнездо, хотя даже так его смоляные, чёрные тяжелые волосы смотрелись невероятно благородно. Наннерль внимательней пригляделась к его лицу, которое почему-то разом потеряло в грозности, и с удивлением поняла, что не хватает угольно-чёрной подводки под глазами. Без неё и без резкого контраста, выделяющего скулы, Антонио больше был похож на мягкую плюшевую игрушку, чем на сурового маэстро, перед которым в страхе лебезила вся Вена. И если честно, так ему шло гораздо больше — однако вслух Наннерль этого не сказала. — Думаю, нам лучше сделать вид, что мы друг друга не видели, — изрек Антонио, исчезая за ближайшей дверью, а Наннерль со смехом поняла, что сама всё ещё стоит с растрёпанной ночной косичкой и со следом подушки на лице. Но сделать вид, что ничего не произошло, они либо так и не смогли, либо не захотели. Теперь, когда Наннерль не нарочно заглянула под чужие маски, за неприступную оболочку, возвращаться к былому отчуждению не было никакого желания. Тонкая ниточка доверия возникла между ними, и порвать её никто не решился. Наннерль сама не поняла, как так получилось, но они с Антонио стали всё чаще пересекаться по утрам. Как оказалось, когда отец уже уезжал по делам, а Вольфганг ещё досыпал после того, как его насильно укладывали спать под утро, именно они вдвоём оставались единственным бодрствующими жильцами, когда даже домработница Моцартов не мелькала на горизонте. Наннерль и Антонио почти одновременно спускались на кухню, чтобы заварить себе кофе и помолчать в свете первых предрассветных лучей ещё не взошедшего солнца. Наннерль куталась мерзляво в свой пушистый халатик, в то время как растрепанный Антонио, задумчиво шепча что-то одними губами, молол им кофе на двоих. И в эти ранние часы Наннерль чувствовала себя как никогда живой. Раньше быть собой она могла только с мамой, а после её смерти девушке пришлось принять на себя роль опоры главы семейства и заботу о младшем брате. Она была лишь рада помочь хоть как-то своей семье, но иногда ей казалось, что от нее самой не остаётся ничего — бледная копия матери, не более. Но… Молчать с Антонио было уютно. Он не требовал к себе внимания и не нуждался в одобрении и советах. Он видел в девушке перед собой не замену мадам Моцарт, а её, Наннерль, вредную и слабую девчонку. И Наннерль это нравилось, хоть с кем-то побыть слабой, не скованной обязательствами, лёгкой. Свободной. Вряд ли он знал, что его хмурое молчание оказывает Наннерль самую сильную поддержку и вообще заставляет наконец поверить в себя. А если бы знал, то покрутил бы у виска: Наннерль уже поняла, что единственным лекарством в этом мире он считает музыку. Вот почему время от времени она заставала его утром не на кухне, а за фортепиано, так и не ложившегося в кровать. В такие моменты она думала, кто бы уложил его самого, когда он так заботится о её непутёвом брате. Антонио замечал её и двигался на скамье в сторону, освобождая место. Наннерль ворчала на Вольфи, который разбалтывает чужие секреты, и садилась рядом, застенчиво пробегаясь пальцами по клавишам для начала. Музыка на самом деле лечила, а Антонио, чувствуя, когда мелодия, идущая из-под рук невольной партнёрши, даёт слабину, помогал и вытягивал, вёл Наннерль за собой, выстраивая нотный путь ясным и понятным. Вольфганг бы так не смог — не смог бы затормозить и подождать. Наннерль с благодарностью прикрывала на миг глаза, чтобы с новым рвением ударить по клавишам. И даже стыд за своё неумение отходил на второй план. Наннерль слушала мелодию, разливающуюся в воздухе, и не верила, что это играет она сама. В ней пробуждался тот азарт, страстность, которые были благополучно погребены в детстве под досадами от неудач. Теперь же былые чувства возвращались. Впервые за долгое время ей понравилось то, что она делает. Возможно, это касалось не только её — она не знала, ведь к разговору они пришли не сразу. В одно утро, когда в молчании им стало уже тесно, а они все также неловко сидели на кухне и беззвучно медитировали над кофе, Антонио поднял на Наннерль глаза и, пожевав губу, бросил: — Его музыка невероятна, вы же знаете. Наннерль хлопнула ресницами, несколько озадаченная, хотя и сразу поняла, о ком идёт речь. С другой стороны говорить больше им было не о чем: обсуждать их совместные чаёвничанья или, какой ужас, музицирование с этим итальянцем Наннерль бы точно не решилась. Это были те вещи, о которых она бы предпочла не говорить, чтобы не сгореть со стыда и неловкости. — Да. К чему вы ведёте? — Я думаю, — он немного замялся, словно говорить подобное ему было сложно, — что ему очень повезло с семьёй. Вы помогли ему стать тем, кто он есть. Антонио отвернулся, отпивая кофе, и посмотрел в окно, спрятав лицо за длинными взлохмаченными прядями. Наннерль улыбнулась в кружку. Стало вдруг так тепло, что на миг показалось, будто уже взошло солнце и согрело своими лучами. Но рассвет только золотился на горизонте, а единственное, что грело — кофе да присутствие рядом Антонио. Наннерль замерла, поймав себя на последней мысли, и, дёрнув головой, сменила тему: — А что насчет вас? — но, засмущавшись, она добавила: — Я заметила, что вы никогда не пишете писем, кроме как по работе. Антонио задумчиво опустил взгляд в кружку, промолчав. Наннерль не стала настаивать, лишь надеясь, что тот просто счёл её скучной, а не она задела человека, того не хотя. В конце концов, они друг другу никто — как в глазах общественности, так и на самом деле. «Невесткой» Антонио ей точно не приходился, а на что-то другое претендовать он не мог. Но… скрёб в душе какой-то нехороший червячок, заставляя ёрзать и нервничать. Важно только, что Вольфганг любит его — на самом деле, как успела убедиться Наннерль. И было обидно, тоскливо видеть чужое счастье, ловить его отголоски за дверью, оставаясь в темном коридоре с перевёрнутой вверх тормашками книгой и давно остывшей чашкой чая на подоконнике. И всё же… Но когда кофе был выпит наполовину, а на стене запрыгал первый солнечный зайчик, Антонио всё-таки, как через силу, разлепил губы: — Мне тоже повезло, если говорить про семью. А если говорить про их ожидания, то тут уже им не повезло со мной, — он криво усмехнулся, ладонью зачесывая назад волосы, тяжело упавшие на плечи. — Они так сказали? — Сказали бы, если б были живы. Наннерль узнала этот взгляд: она сама видела его в зеркале с тех пор, как умерла мама. И поэтому она не смогла промолчать: — Но тогда как можно думать о том, что бы они подумали, не зная на самом деле? — Наннерль упрямо уставилась на визави, чуть хмурясь. — Да и как это «не повезло», когда у вас такой талант к музыке… и преподаванию… — В этом нет ничего сверхъестественного. Если ученик способный, то ему и учитель нужен чисто номинально. Вот взять вас, к примеру, — Антонио недовольно сверкнул вспыхнувшими раздражением глазами, облокачиваясь на стол. Пустяк, а по виду он был готов спорить до хрипа в горле. Заставший их через час Моцарт только удивлённо хлопал глазами, с порога наблюдая, как эти двое, уже давно даже не помня, с чего начинали, дают друг другу советы по выращиванию цветов и виноделию.***
— Дорогая моя, это катастрофа, — невыразительным тоном произнёс Антонио, заваливаясь к ней в комнату чуть после завтрака. Наннерль посмотрела на него в отражении зеркала, продолжая наносить румяна на лицо. И когда такая ситуация стала для нее обыденностью? Она вряд ли бы вспомнила — да и не сильно хотелось. — Что случилось, мон ами? — Этот изверг использовал всю мою подводку, — страшным шепотом сообщил тот, будто боялся, что кто-то прознает о ненатуральной природе его черных теней от недосыпа под глазами. Настоящие следы бессонницы выглядели не так грозно и вызывали больше сочувствие, чем трепет, поэтому Антонио прятал их очень тщательно. — Садись, — Наннерль уступила ему своё место, а потом, когда он последовал её словам, взяла в руки карандаш, нежно касаясь головы Антонио и отводя волосы рукой, открывая лицо. — Я тебе сейчас соображу что-нибудь, только не дёргайся, а потом сегодня зайду к мадам Вагнер и куплю тебе новую. Антонио хотел было благодарно кивнуть, но вовремя вспомнил о просьбе и замер, говоря спасибо одними глазами, пока Наннерль аккуратно вела карандашом по нижнему веку. Тишина между ними показалась ей весьма уютной, так похожей на то, что случалось между ними утром, но Антонио, видимо, был слишком расстроен и взвинчен, чтобы спокойно воспринимать молчание. Он некоторое время неловко смотрел куда-то в сторону, а потом нервно облизал губы, поясняя: — Он вечно роется в моих вещах, а тут хотели сходить на академию в капелле, так ему ж надо в лучшем виде показаться. А я что без всего делать буду? — Не беспокойся, я всегда поделюсь. Хм. А вот белишься ты, я думаю, зря, — Наннерль встала у названного брата за спиной, в зеркале ловя взгляд его обрамлённых чёрной каймой глаз, теперь выделяющихся на лице. Она руками собрала его волосы сзади, не обращая внимания на недовольную гримасу, и провела, освободив одну руку, тыльной стороной ладони по его щеке. Загорелая от природы, хоть и несколько посветлевшая за столько лет жизни в Австрии, кожа была мягкой и чистой — грех прятать такую красоту под белилами в угоду моде. Красота Антонио была совершенно не европейской: от неё веяло античной правильностью и в то же время — южной необузданностью, горячностью, диким нравом. Антонио не подходила местная мода — она губила это южное очарование, прятала за обезличенной белой маской. Но переубедить Антонио у Наннерль пока не получалось. Вот и сейчас он только цокнул и раздражённо закатил глаза. — Просто помоги. Наннерль только насмешливо хмыкнула, уже думая о том, как подключить к решению вопроса Вольфи. Она и не заметила, когда вместо одного проблемного брата в её жизни появился второй. Однако такой расклад устраивал её полностью.***
Последний день застал Наннерль в полный расплох. Казалось, прошло не пару месяцев, а лишь миг — короткий, но яркий миг, наполненный эмоциями под завязку. Только вчера чёрная фигура загадочного итальянца возникла у них на пороге, и вот уже у крыльца стоит ждущий пару мужчин экипаж. — Ну все, пора и честь знать, — весело рассмеялся Вольфганг, на прощание обняв отца и нежно клюнув её саму в щеку, а потом запрыгнул в карету. Антонио же степенно пожал Леопольду руку, немного неловко протараторив стандартные фразы. Потом подошёл и к Наннерль, чтобы поцеловать её тонкую, обтянутую перчаткой кисть, а в поцелуй — улыбнуться. Наннерль тоже улыбнулась и, не сдержавшись, крепко его обняла. И погрозила вслед уже отъезжающей двойке: — Вольфи, ты знай: приедешь в следующий раз один, домой можешь не приходить! В ответ ей донёсся только счастливый хохот Вольфганга и его клятвенные заверения, что в таком случае ей уже пора начинать готовить к их приезду комнаты. Отец, что невозмутимо наблюдал за молодыми всё это время, подождал, пока карета скроется из виду, и только потом таинственно изрёк с недовольным, но смиряющимся выражением лица: — Как минимум, этот итальянец хотя бы наш итальянец. Наннерль на это лишь хихикнула, обняв и отца тоже, и побежала летящей походкой в свою комнату составлять первое письмо. В её голове уже чётко оформилось намерение разнообразить корреспонденцию Антонио. Да и он предложил ей приезжать к ним зимой, посмотреть на людей, поучаствовать в благотворительных рождественских выступлениях, а он и Вольфи помогут организовать ей несколько академий… Наннерль счастливо зажмурилась на краткий миг и побежала быстрее. Интересно, а доберётся ли её письмо в Вену быстрее, чем сама парочка?