На третью ночь

- Как ты смеешь причитать и надеяться на хороший конец там, где его нет и не будет? Волшебник «Обыкновенное чудо»

*** А внутри – нетающий лёд, А в душе – навеки зима. Испытавший это поймёт, Как внезапно сходят с ума, Оставляют добрый очаг И уходят в тёмную ночь, В бесконечный холодный мрак, Где никто не сможет помочь, Подсказать, уберечь, простить, Отвести от сердца беду. И становится незачем жить, И метаться, словно в бреду. Вот тогда – в самый раз петля Или верной шпаги эфес, Чтобы стала чужой земля И родной – пустота небес. Будет больно на миг, зато Так легко обрести покой И уйти навсегда в ничто, Потому что ушёл другой. *** Патрик не приходил в себя вот уже вторые сутки. Он метался на постели, никого не узнавая в редкие минуты просветления, которое, впрочем, больше походило на горячечный бред. С ним неотлучно сидела Марта, прикладывая к его вискам влажные холодные салфетки, чтобы снять жар. Патрик ничего не ел, и Марта пыталась хотя бы напоить его, но даже это удавалось ей с большим трудом. Иногда от отчаяния и осознания собственного бессилия, от сострадания и невозможности помочь Марта готова была разрыдаться, если бы не помощь и поддержка верного Жака и Пенапью. Допев свою песню для той, что не услышала её последней строчки, Патрик замолчал и с того момента не произнёс ни слова: ни тогда, когда нёс Марселлу (он не мог заставить себя осознать, что на руках его – не она уже, а только её тело) в комнату, где она жила, в северном крыле королевского дворца, ни тогда, когда Жак с Пенапью почти силой вынудили его, потрясённого и ослабевшего, подняться к себе и уложили на кровать, с которой Патрик так больше и не вставал. Придворный лекарь, по-видимому, не собирался возвращаться из Пенагонии, а немногие сведущие во врачевании горожане, запуганные самим именем канцлера Давиля, пусть ныне почившего, попросту боялись идти во дворец, и бедная Марта вынуждена была обходиться только отварами из трав, что были ей известны от бабушки. Близилась полночь. У маленького окна понуро сидел Пенапью. Его силуэт размыто выделялся на фоне лунного марева, сочившегося снаружи. Одна-единственная свеча, горевшая в комнате, стояла на круглом письменном столике, заваленном чистыми и исписанными листами бумаги и остро заточенными перьями. Стихи Патрика с неизменной буквой «А» наверху… Никто не решался прочесть их или убрать куда-нибудь в сторону, чтобы не мешали. Да и кому они могли помешать? Свеча давала мало света, игравшего сонными бликами на двух рапирах в стойке у двери и стеклянном кувшине с водой, но и его было достаточно, чтобы Марта отметила про себя, как изменился пенагонский принц за эти считанные дни, как внезапно повзрослел. Давно ли они с Жаком спасли его «ради гуманности», до смешного наивного и удивительно милого ребёнка, направлявшегося ко двору устраивать свою помолвку с абидонской принцессой? Пенапью осунулся, поник, глаза его уже не лучились любовью ко всему миру, который он больше не считал безупречно прекрасным. Между бровей у него пролегла первая печальная складка. «Вот так, к сожалению, и становятся взрослыми. Кто всю жизнь проводит в мире детства, кто покидает его постепенно, день за днём и год за годом, а кто – враз, оглушительно, стремительно и безвозвратно утратив иллюзии и наивные надежды. Как жаль», – думала Марта. Пенапью наотрез отказался возвращаться домой, оставив Патрика, и помогал Марте, как мог, когда Жак отлучался покормить Клементину или отправлялся в город. Весь огромный дворец словно вымер. Кругом царила гнетущая тишина, а в комнатку под самой крышей вообще не доходили никакие звуки, и Пенапью временами казалось, что они остались вчетвером на всей печальной и безмолвной земле: он, Марта, Жак и больной наследник покинутого абидонского престола. – Ваше Высочество, вы бы отдохнули, а? – в который раз обратилась Марта к Пенапью. Тот скрючился на деревянном стуле, подперев руками голову, и смотрел в пол. – Может, поспите хоть немножко там, внизу, в спальне? Нельзя же так! – Нет, что вы, милая Марта, спасибо вам, но никуда я не пойду, – вздохнул тот, тоскливо наблюдая за тем, как Марта выжимает над глиняной мисочкой прохладный травяной настой из очередной салфетки и аккуратно разглаживает её на лбу Патрика. – Да и как я могу оставить вас в такую минуту? А вдруг он очнётся или вам самой что-нибудь понадобится? По правде сказать, проку вам от меня никакого… Ах, если бы только можно было забрать его к нам, в Пенагонию, я бы простил дезертира-врача, лишь бы тот помог ему! Но моих карет больше нет, а те, что остались здесь, едва ли годятся для столь длительного путешествия. И к тому же в его тяжелом состоянии даже речи быть не может о поездке. А бросить его теперь я не могу, никак не могу. Ведь он стал мне как брат, понимаете? Марта устало кивнула, слегка улыбнувшись, и убрала прядь пшеничного цвета волос с влажного лица Патрика. Она понимала, что принц имеет в виду. После недавних шокирующих событий во дворце принцесса Альбина с матерью уехали в летний замок на озёрах, вслед за ними отправился и король, надеясь вымолить прощение у супруги и воссоединиться с родными. Венценосное семейство и в тяжёлое для себя время не забывало о многочисленных сундуках с вещами, для чего понадобились самые вместительные закрытые кареты. А оставшиеся легкие, конечно же, годились только для увеселительных прогулок в хорошую погоду. В комнату неслышно вошёл Жак, неся на подносе поздний ужин, который ему удалось раздобыть на кухне по возвращении из города. Он устроил его на маленьком столике между Мартой и Пенапью и спросил: – Ну, как он? – Всё так же, Жак. Но сейчас, по крайней мере, он, кажется, по-настоящему заснул, – произнесла Марта с явным сомнением в голосе. Патрик, укрытый стеганым одеялом, тяжело дышал, если и находясь во сне, то, по всей видимости, неглубоком, потому что время от времени вздрагивал и едва слышно стонал. Но это было гораздо лучше предыдущей кошмарной ночи, когда он, не осознавая в горячке, что делает, все рвался куда-то, и им троим, не сомкнувшим глаз, с трудом удалось успокоить его только к утру. Больше всего добрую Марту пугало даже не его внезапное болезненное состояние, причину которого нетрудно было понять, а то, что и в бреду он не произнёс ни слова. Ни единого слова! Патрик кусал запекшиеся губы, плакал и словно бы силился что-то сказать, но не мог. И тогда Марте становилось по-настоящему страшно за него, и невыносимо было даже думать о том, как ему плохо сейчас. Она заботливо поправила сбившуюся подушку и прошептала, обращаясь не то к принцу, не то к мужу, присевшему рядом: – Неужели он никогда больше не заговорит? А вдруг у него та же горячка, что случилась тогда, в детстве, когда он потерял голос и память? Это ведь так несправедливо! Жак обнял её и, ласково поглаживая по волосам, ответил: – Я не знаю, Марта. Не знаю. Пенапью только растерянно покачал головой. Жак обратил внимание, что тот так и не притронулся к еде, и укоризненно заметил: – Ваше Высочество, пусть вы не хотите отдохнуть, прогнать вас вниз мы всё равно не сможем, но тогда хотя бы не отказывайтесь поесть, откуда же иначе силам взяться? – Узнал какие-нибудь новости? – спросила Марта, когда они втроём принялись за еду, то и дело поглядывая на Патрика. – Оттилия отравилась, – коротко сообщил Жак. При этих словах Пенапью ахнул, уронил на пол кусок хлеба и неуклюже полез за ним под стол. А Жак продолжал: – Её нашли сегодня утром в спальне. На полу у двери лежал лысый лакей. Не иначе оба выпили то самое отравленное вино, что канцлер тогда для вас приготовил. Последние слова Жак адресовал Пенапью, кудрявая голова которого появилась из-под стола. Но это были ещё не все новости. – Гвардейцы, те, что ещё остались, сидят в казарме и конюшне, но их совсем немного. Удилак в сопровождении нескольких солдат отправился сегодня вечером в летний замок, надеется вернуть короля Теодора во дворец. Не знаю, получится ли у него, с его-то даром красноречия, – Жак невесело усмехнулся. – Вы думаете, король вернется? – чуть слышно пролепетал Пенапью, усаживаясь обратно на стул. Ему было ужасно стыдно за свою неловкость. – А куда же он денется! Королева Флора остынет, простит супруга и вернётся, ради дочери вернется. Шумиха уляжется, сплетни иссякнут, да и распускать их особенно некому теперь. Ведь нужно кому-то править страной, верно? Боюсь, законному наследнику это сейчас не по силам, ему бы на ноги сначала подняться, а потом он уже сам решит в здравом уме, что ему делать. И с троном, и с… родственниками. Марта слушала его, с грустью глядя на Патрика. Слишком много потрясений свалилось на него в последнее время: обретение голоса, а с ним и памяти о чудовищных событиях прошлого, жестокое разочарование в своём идеале и потеря единственного по-настоящему близкого человека. Сможет ли он, такой ранимый и чувствительный, все это вынести и принять? Жить с этим дальше? После недолгого ужина Жак спустился вниз отнести посуду, Марта пододвинула к кровати невысокую скамеечку, а Пенапью привычно устроился в нише у окна. И вновь терпеливая сиделка в ночном сумраке комнаты с тревогой всматривалась в лицо Патрика, тщетно пытаясь найти признаки выздоровления. Но ничего утешительного разглядеть она, увы, не могла. Обычно бледное, сейчас лицо поэта пылало, длинные ресницы слиплись от слез, с приоткрытых губ слетало хриплое неровное дыхание. Что он видел там, в своем болезненном забытьи? Кого безмолвно молил о возвращении? Ту, что была его иллюзорной музой всю жизнь, или ту, что он сам проводил последней песней на небеса? Ответом ей была лишь печальная тишина. Посидев немного, Марта со вздохом поднялась, чтобы переставить свечу подальше от Пенапью: он, как ей показалось, задремал. Внезапно, услышав какое-то движение, она обернулась и к немалому своему изумлению увидела, что Патрик приподнялся на локтях и неотрывно смотрит на неё. – Ваше Высочество! – радостно бросилась она к нему, чуть не выронив свечу от неожиданности. – Марселла, это ты? – прошептал он, запинаясь, и Марта остановилась. Ее протянутые к поэту руки упали. Патрик не узнавал её, хуже того, он принимал её за погибшую Марселлу! Она в растерянности присела на краешек кровати, не зная, что ответить, а он продолжал, чуть громче и увереннее: – Марселлочка, как хорошо, что ты здесь. Не нужно больше никого. Скажи, чтобы не приходили сюда. Марта едва удержалась от того, чтобы оглянуться в сторону окна, взяла его худую руку и погладила. – Конечно, Ваша милость, не переживайте только, вам нельзя сейчас. Никто сюда не придет. Поздно уже, стемнело совсем, видите? Как же хорошо, что вы опять говорите со мной! Не молчите больше, не пугайте нас так… Как вы себя чувствуете? Вам что-нибудь нужно? Пенапью при первых звуках голоса Патрика очнулся от овладевшей им дремоты и обрадовано вскинулся на стуле, однако, осознав, что говорит больной, решил не тревожить его своим присутствием. Тот не видел его из-за Марты, и к лучшему пока. А Патрик, глаза которого лихорадочно блестели в полутьме, неожиданно крепко схватил Марту за руку. – Марселла, милая, ты прости меня, что я не… что не тебе… стихи не тебе… Я был не только нем, но и слеп… прости… Он прижался к её ладони своей горячей щекой и замер, дрожа всем телом, как при ознобе. Марта чувствовала его прерывистое дыхание кончиками немеющих пальцев. – Да что вы такое говорите, Ваша милость? Пустое это, я ведь всё понимаю, – мягко ответила она. Сердце её неистово колотилось от волнения и страха, она боялась, что его стук слышит не только она сама, но и оба принца. – Нет, не понимаешь, – возразил он и вдруг умолк: у него перехватило дыхание. – Вы прилягте, Ваше Высочество, – попросила Марта, пытаясь уложить его обратно на подушку, но Патрик сопротивлялся. – Нет! Не называй меня так, Марселла. Не хочу слышать. Не хочу! О небо, – прошептал он, подняв измученные глаза к темному потолку, расчерченному тяжёлыми балками, – если бы мне никогда этого не знать! Не помнить, как прежде… А теперь? Что теперь? – Теперь всё будет хорошо, Ваше… милый Патрик, всё будет замечательно, вы поправитесь, вот увидите, и всё образуется! Обязательно! Вам нужно просто отдохнуть. Вы поспите немного, а завтра утром вновь выглянет солнышко, и вы непременно почувствуете себя лучше. Патрик как-то смутно улыбнулся, но в следующее мгновение улыбка исчезла с его лица, и он, зажмурившись, со стоном схватился за сердце. – Патрик, позвольте мне вас уложить, я очень вас прошу. Прошу вас! Ради меня, пожалуйста, – уговаривала Марта. Пенапью обомлел. Он ушам своим не верил: Патрик что, думает, что перед ним его Марселла? Но ведь даже при скудном свете свечи видно, что это Марта. Она же сидит рядом с ним на постели, близко-близко. Неужели он не помнит, что случилось позавчера? Нет, вроде помнит, ведь только что пожалел о том, что он принц, значит, наверняка помнит. Что же тогда происходит? Что за безумие овладело им? А Патрик, наконец, сдался и откинулся на подушку, морщась от мучительной боли в груди. Марта протянула ему кружку с теплым медовым напитком на травах, который недавно принёс Жак, и попыталась напоить. Зубы Патрика стучали о глиняный край, напиток лился за воротник, и он, в конце концов, отстранил руку Марты. – Не нужно, Марселла, спасибо… Потом… Я хотел сказать тебе… сказать тебе… Марта привстала, чтобы поставить кружку на стол, но Патрик по-своему истолковал это движение и тут же вцепился в её рукав: – Постой, куда ты? Не уходи, Марселлочка, пожалуйста, не оставляй меня больше. Не уходи, умоляю тебя, только не уходи! Не теперь! – Я здесь, здесь, я никуда не уйду, вы только не волнуйтесь, – ответила Марта и опустилась на скамеечку у изголовья кровати, всё так же держа его руку. Её обеспокоенное лицо оказалось вровень с лицом Патрика. – Мне нужно было раньше понять, что я… что кроме тебя… Я не писал тебе стихи, но я так скажу, в прозе, если успею. Мне бы раньше следовало… Он с видимым усилием сглотнул, как будто слова мешали, царапали ему горло. – Ты всегда была самым близким мне человеком, самым дорогим. Ты такая теплая, светлая, такая настоящая, Марселла. Ты и тот маленький принц… Пенапью, кажется… Но не о нём сейчас… Ты только передай ему, какой он хороший человек… Нельзя ему здесь… И друзьям его здесь нельзя… Ты скажи… А тебе я и сам… Голос его звучал все слабее и тише. Пенапью, закусив костяшку пальца, чтобы не выдать своего присутствия словом или вздохом, с нарастающим отчаянием смотрел, как рука Патрика судорожно прижимается к груди, комкая влажную рубашку. Он больше не слушал, что говорил поэт, попросту стеснялся прислушиваться и ничего не видел вокруг, кроме этой руки с побелевшими от напряжения тонкими пальцами. Он чувствовал неизбежность, неотвратимость и ужас еще одной надвигающейся беды. Пенапью вспомнились слова Патрика, произнесённые им тогда в зале для приёмов: «Что-то с сердцем: то зачастит, то остановится», и он похолодел: что-то с сердцем! Ну конечно же! Сердце! Неужели не выдержит? Неужели? Ему в голову вдруг пришла странная, дикая мысль о том, что он, Пенапью, упорно пытается поставить себя на место Патрика и хоть на минуточку, на самое крошечное мгновение ощутить в сердце, всем существом своим почувствовать такую любовь, от которой крепнет голос и речь сплетается в волшебные рифмованные строчки; любовь, которую страшно обрести хотя бы потому, что потеря её будет равносильна гибели; любовь, которая повергает в отчаяние и безумие. Но он страстно желал почувствовать её и не хотел себе в этом признаться. Разве можно думать о таких вещах, когда на его глазах умирает друг, разве можно завидовать его боли, его безумию? А ведь он почти завидовал! Он, молодой и здоровый наследник благополучного и процветающего королевства, прекрасно воспитанный, обученный лучшими профессорами и академиками; перед ним простиралась вся жизнь, открывались радужные перспективы и блестящее будущее. Разве не он сам, по своему желанию, ехал недавно сюда, в Абидонию, намереваясь предложить руку наследнице престола, чтобы укрепить семейные и государственные связи? И он гордился этим! Потому что знал, что так правильно, так положено, так поступали его предки, и он так поступит. Но ведь он не любил девушку, которой собирался стать супругом. Не любил! А ему вдруг захотелось этого, так захотелось, что он готов был поменяться местами с Патриком, у которого до недавнего времени не было ничего, кроме любви и чудесного дара облачать свою любовь в стихи, у него и сейчас ничего не было, потому что он потерял всё, когда Марселла навсегда закрыла глаза. Жизнь покидала и его самого, тяжело, жестоко, ввергнув напоследок в жаркую тьму. А он, Пенапью, почти завидовал этому! Никогда раньше он не испытывал этого недостойного чувства, не знал, что это такое. Он спрятал лицо в ладони. Ему стало больно и стыдно за такие мысли. Ничего ему не хотелось больше, чем выздоровления Патрика и наступления рассвета. Ему казалось, что эта сумасшедшая ночь не кончится никогда. «Пусть случится чудо, пусть случится», - повторял он про себя, не в силах поднять голову и взглянуть в сторону Марты и Патрика. Но судьба, похоже, решила доиграть эту драматическую пьесу до конца и оставалась глуха к его мольбам. Тем временем Марте пришлось наклониться к самому лицу Патрика, чтобы расслышать, что он говорит: теперь его голос походил, скорее, на шелест осенней листвы на ветру, до того неуловимыми и невесомыми казались его звуки. – Марселла, ты самый лучший на свете человек, самый искренний и добрый. Я… столько раз… не замечал тебя… не ценил… напрасно… Хорошо, что сейчас могу сказать… Он вдруг рванулся из последних сил, сел на постели и воскликнул, глядя на Марту широко открытыми глазами: – Милая Марселла, я не понимал раньше… А сейчас понял… превознося в своих глупых стихах другую, я по-настоящему любил только тебя, слышишь? Слышишь? Лишь тебя! Патрик ахнул, и голос его оборвался. Какое-то мгновение он не двигался, а потом, закрыв глаза, начал медленно падать назад, и Марта еле успела подхватить его, неловко как-то, трясущимися руками. Когда вернулся Жак, принц Пенапью горько плакал, уткнувшись в скомканное одеяло, а Марта утирала слезы, сидя на полу у безжизненно повисшей руки юного поэта.