глоток дыма

багуго грустно ухмыляется. у шото какие-то тёрки с отцом, бакуго позволяет жить у себя. целует нежно, успокаивающе, как она только только для шото умеет. тодороки порывалась заплатить и густо краснела во время поцелуев, как краснела только от поцелуев кацуки. первое время, а потом привыкла. кацуки не знает, что именно. она не любит говорить об этом. тодороки смотрела благодарно и, главное, с любовью. бакуго её понимала, до безумия влюбённая. покрывала касаниями сухих губ хрупкие бледные плечи, обнимая поперёк талии. шото тихо дышала, незаметно улыбаясь, утопая в мягкости и была счастлива, что может забыть обо всём в её объятьях. проблемы уходили далеко, переставали волновать. оставались лишь спокойствие и она. у бакуго была странная привычка. она любила выходить покурить ночью на балкон. особенно зимой, дрожа от холода. вообще, всегда. ранним утром, когда туман плотно, вязко стелется по земле, чувство, что ты последний человек на планете ей жутко нравилось. а потом появилась заботливая и мягкая шото. девушка сидела рядом, сонная, укутанная в одеяло по уши. зевала, наблюдая за кацуки с интересом. бакуго подходила медленно, будто боясь чего-то. тодороки тогда непривычно ярко улыбнулась, раскрывая тёплые объятья. забывать о горячем чае, который она всегда ставила прямо под нос, вглядываясь в пепельно-серое небо стало обыденностью, традицией. и пить его уже остывшим. чтобы она ругалась, мол «зачем его греть, если ты всё равно пьёшь холодным? а, кац?». забота. вот, что ей нравилось в подогретом чае. отнюдь не сам чай. и шото тоже понимала: им обеим необходима была забота. только вот когда на балконе холодно, сигарета дешёвая уже догорает до фильтра, а шото не приносит кружку горячего чая, обжигая свои длинные изящные пальцы, на душе совсем паршиво становится. аж от себя мерзко. и бакуго встаёт, идёт на кухню походкой такой дохлой, кажется, будто труп восставший плетётся. ставит чайник с уже трижды вскипевшей водой на плиту, закусывая губу почти до крови. оседает на пол, подбирает под себя колени, запускает руки в колкие волосы. гладит от загривка до шеи основания, как шото любила делать. губа нижняя ноет и дрожит, по подбородку стекает капля крови. всё это уже было. тяжкое ощущение дежавю давит. одно отличие: потом пришла шото. бакуго снова сидит на балконе. дым идёт от сигареты, а не от чая горячего. под боком не шото тодороки, которую она нежно, заботливо гладит по волосам, прижимая к себе крепко-крепко. кацуки паршиво. она хмурится. через какое-то время — бакуго даже сама не замечает — в её небольшой, когда-то уютной и родной, квартире слишком часто мидория мелькать начинает. бакуго не замечает, как касается её губ своими, грубовато оттягивает непослушные волосы назад. удивляется: с шото она себе такого не позволяла. деку стонет, кацуки прокусывает губу. изуку радостно сияет, глядя на девушку. вокруг темно и прохладно. дым растворяется в небе. бакуго в ненависти, изуку в любви. стоит, забавно утыкаясь носом в шею чужую. раздражает. и дымит кацуки нещадно до сих пор. шото это не нравилось… деку всё равно. чай, пар которого к потолку тянулся, под нос никто не ставит. кацуки смотрит на мидорию, улыбается притворно. шото ей никто не заменит.