пожелай мне удачи

Южная граница была обителью смерти, и Гай, с честью продержавшийся здесь три года, непоколебимо исполнявший приказы и проявлявший незаурядную отвагу — всё это кривым командирским почерком было написано в его послужном листе — не смог привыкнуть. Никто не знал (даже Раде в письмах он и не намекал), но засыпать, когда в любой момент могли раздаться взрывы или протяжный вой, было попросту страшно. Жутко. Ему оставалась неделя. Приказ о переводе в столицу был уже подписан, и осталось дослужить последние деньки — и при свете он даже жалел, что оставит товарищей, ротмистра и место, хоть и опасное, но для гвардейца почётное… Ночью ему казалось, что он не переживёт эту неделю. Будто он снова желторотый рядовой Гаал, что целую жизнь назад, только прибыв на границу, вздрагивал от любого шороха. Ему, в тайне сильно суеверному, нужен был знак: он выживет. И знак был подан. В голове его снова пел голос, который он так давно не слышал, голос ясный и звонкий, чистый и летящий ввысь, но тонкой нотой в нём прорезалась тоска, то набирая силу, то отступая…

Я хотел бы остаться с тобой, просто остаться с тобой, Но высокая в небе звезда зовет меня в путь.

Гай не знал языка и не понимал слов. На хонтийский похоже не было, да и на вообще на любые известные Гаю языки. В детстве, только услышав тонкий мальчишечий голос, он пытался записать, что тот поёт, и поспрашивать родных, но и это не помогло. Но сейчас слова были неважны. Голос человека, которого Гай не знал, был как успокаивающий поцелуй в висок, подобно маминому в детстве. Голос был ниточкой, тянувшейся из другого мира и тянувшей его из кошмара. И Гай засыпал. В следующий раз услышав этот голос, Гай застыл. Молча и с сердцем, застучавшим будто под обстрелом. Медленно он повернулся: Максим, перебирая струны гаевой гитары, пел, улыбаясь и глядя ему в глаза.

Солнечный день в ослепительных снах…

—

Уже много лет, Максим сбился со счёта, каждый его день начинался одинаково. Неизменно. В 6:53 утра. Зато будильник не надо было заводить. (Он оптимистично, как папа учил, пытался искать плюсы.) Это был гимн. Точно гимн, простые песни с таким энтузиазмом не поют. Наверное, его прабабушки и прадедушки точно так же горланили Интернационал. Максим не знал, о чём в гимне поётся, да и не хотел. Что бы ему дало понимание слов, которые чуть ли не въелись в подкорку?

Вперед, легионеры, железные ребята! Вперед, сметая крепости, с огнем в очах! Железным сапогом раздавим супостата! Пусть капли свежей крови сверкают на мечах…

То же самое повторялось в 18:53. «Вот это пунктуальный у тебя командир, — думал Максим. — Ни разу не опоздал со строевым построением». Честно говоря, он провёл исследование. И определил, это точно не земной язык: ни один из сотен живых и даже мёртвых. А значит, его родной, как ласково говорила мама, или родственная душа, как называли люди вокруг, был где-то высоко-далеко, среди звёзд. Пел где-то на плацу свой гимн, отчаянно фальшивя. И когда Максим объявил Учителю, что присоединится к Группе свободного поиска, чтобы искать и открывать неизведанное, пока не успокоится и не вернётся на Землю, поняв, что нашёл нужное (себя), он не солгал. Может, немного покривил душой. Вместе с прочим он отчаянно хотел найти своего неизвестного и спросить: «Почему каждый раз ты поёшь словно под дулом пистолета?» Нет, он не был готов. Ни к крушению, ни, ещё меньше, к тому, что в один момент местные, мгновение назад увлечённые обсуждением, вытянутся по струнке, что на лицах у них будет ярость вперемешку с блаженством — и что они запоют. Громко, надрываясь, и среди всех голосов прорежется один: с фальшью, удивительно знакомый… Крепкий, но щупловатый парень, глядя прямо перед собой, будет петь те самые врезавшиеся в память непонятные слова, и Максим впервые на этой чужой земле поймёт, что ничего не понимает.