Агония

      Перед смертью Станислав мечется в агонии, и ему так жарко, так душно, словно бы он не при смерти здесь, в Петебурге, городе-болоте, городе-призраке, городе-могиле, а уже там, в аду. Станислав кашляет надрывно и больно, рвёт себе горло и грудь этим кашлем, Станислав дрожит и скользит ладонью по простыням, хватается за них, то укрывается одеялом, то напротив, сбрасывает его, ворочается, зовёт Господа и замолкает.       Станиславу страшно умирать.       Нянька в детстве стращала его адом, стращала, что за грехи, за невыученный урок можно попасть в Геенну Огненную, и Станислав ада боялся. Прятался от него всю жизнь, строил себе рай, строил себе идеальный мир, собирал идеальных людей и таился, будто вор, от любой тени, от любого шёпота за плечом.       Мир ему уничтожили: люди разбивали себя сами, ломали почём зря, и каждый из них был трещинкой, каждый из них скрёб по хрусталю его купола, закрывавшего мирок от всех горестей и невзгод, и в конце концов он тоже треснул.       И ничего не стало.       Станислав собирал осколки, резал себе ими руки: нечаянно ли, намеренно ли, плакал, и его слёзы обращались в такие же крохотные осколочки: это разбивалась его душа.       И только одно у Станислава было целое. Только одно он хранит нетронутым, прячет, никому не даёт.       Любовь к Тадеушу.       А воздух вокруг будто кузнечная печь: нагрелся, накалился и звенит себе тысячей колоколов и колокольчиков, да не просто звенит, а созывает, кличет народ со всех сторон, поёт о беде свою страшную песню. Звенит по Станиславу и его жалкой смерти живым в могиле, живым в мраморном гробу. Станислав хочет сказать что-то, хочет остановить это, перебить, крикнуть, что он ещё живой, что он ещё поживёт, но звон только громче. «Польша мертва, и ты умрёшь, — слышится ему. — Пора, пора. Вслед за ней. Пора, пора». Станислав думает, что Польша жива, пока жив он, и ему становится вдруг стыдно. А от стыда — так жарко, что Станиславу кажется, что он горит заживо.       Польша жива, пока жив он. Тадеуш.       Станислав не знает, отчего любит его, и можно ли вообще любить: мужчина ведь всё-таки, если не осудят, то засмеют, хотя, верно, кому какая разница? Любовь чистая, искренняя, любовь хорошая, смеются-то над иным да всё к тому сводят, к низменному, глупому. Станиславу от себя смешно: сам горазд был да и нынче бы не отказался, но всё не то. С Тадеушем не то, не так. Тадеуш сам чистый, искренний, настоящий, Тадеуш далёк от всего дурного и недостойного, Тадеуш помыслами всегда стремится к высокому и великому. К свободе их родины. Тадеуш всё для этого сделал, но Станислав струсил, испугался, и Тадеуш проиграл и мучался в тюрьме два ли, три ли года, а может — целую вечность, а Станислав тут, приживал, доживал, но всяко лучше, чем он, больной, раненый, несчастный, с вырванным сердцем. И Станиславу ещё стыднее, пожар только сильнее разгорается, того гляди всё тут сожжёт. Так горят грешники. Так сгорит и Станислав.       Он скоро совсем умрёт. Он сам давно умер, как он думал, ан нет, живой ещё, есть что-то. А потом не станет. Не станет и последнего короля Речи Посполитой — как он жалок! Станислав думает, что и в самом деле лежит на его имени проклятие, что не стоило ему править: он собой страну и сгубил. Единственное, что делает его кончину хоть немного светлой, то, что у Польши всегда будет королева. Истинная, искренняя, чистая, настоящая. Как Тадеуш. У Польши всегда будет Богоматерь, небесная владычица, и когда она прикажет, Польша обязательно проснётся и оживёт. И будет новый король, хороший, правильный, может, и вовсе не король, а Начальник восстания или кто другой — Станиславу всё равно. Он просит, чтобы его страна была счастлива. Хоть когда-нибудь.       Ещё он просит о счастье для Тадеуша. Тадеуш его заслужил: он достойный сын своей Родины. А Понятовский… Кому нужен этот Понятовский? Да и чёрт с ним, не надо его, не надо, он всё потерял, всё испортил. Не надо, он тут лишний. Станислав улыбается сквозь слёзы: пусть лучше Тадеуша будут помнить и любить, пусть лучше его будут возносить выше небес и восхвалять, пусть его искупают в славе, ведь это по праву его. Станиславу не жалко и памяти о себе, лишь бы о самом чистом, что было в его жизни, люди вечно помнили.       Он всегда молчал. Он никогда не говорил, что Тадеуш приятен ему, он не смущал его, он скрывался и таился, и теперь он унесёт свою тайну в могилу. А хоть бы и так. К чему Тадеушу знать это? К чему этим мучиться, к чему страдать, ему и без того несладко пришлось! Не нужно ему отвлекаться на бессмыслицу, на покойника, на мертвеца, навек застрявшего в городе-могили среди других таких мертвецов: живых и совершенно мёртвых. Станислав думает, что и хорошо, что Тадеуш уехал, славно. Слава Богу и Мадонне. Слёзы текут и текут, проклятые, распаляют костёр, а Станиславу всё равно. Какая уже разница, как умирать: в агонии ли, нет? Вся его жизнь — агония, пляска на углях, он безумный и безумным умрёт. Да и что ж теперь?       Всё равно… Суета сует, — всё суета.       А жар всё сильнее, и Станислав чувствует, что скоро совсем сгорит, стает, как свеча, а огарок выкинут, и станет совсем темно. А может, и огарка не останется, да и чёрт бы с ним! Жаль только, что светить некому. Только Тадеушу, да и ему нынче нужен настоящий свет, а не могильное свечение, болотная гнилушка. Так пусть же будет ему свет, божественный, истинный! А Станислав теперь навек померкнет и исчезнет. Не станет его, не станет, нигде не станет. Не найдут.       Но ему всё ра-вно. Он молится о рае для Тадеуша ценой своего.