he does listen to tchaikovsky

проблеск фиалковых глаз. неосторожный вздох, бряцанье ложки в кружке, полуприкрытые глаза. — забавно. бараш перестаёт мешать ложкой, не вытаскивает её и смотрит вниз, в кружку, на вьющиеся масляные разводы над белой поверхностью. — что именно? карыч не понимает, в какой момент жизни он оказался здесь. так загадочно и непонятно — будто он жил сотни, сотни лет до этого, а потом как будто его жизнь поставили на паузу, отмотали на десятилетия вперёд и включили, оставив его самого как ту смешную тряпичную куклу из кукольного театра, только без опоры. кухня, щекочущие закатные лучи, мерное тиканье старых часов с огромным маятником — всё кажется странным сном, от которого вот-вот ждёшь опомниться и проснуться. — я ведь мёд никогда и не любил. бараш поджимает длинные локти в таком же длинном свитере, очень забавном свитере — с пёстрыми, почти аляповатыми полосами, крупными и мелкими, и пригибается чуть вперёд, поднимая глаза. на фоне едва ли не дореволюционного интерьера квартиры бараш кажется детской игрушкой, оставленной невнимательным ребёнком в коробке из гипса с высоким резным потолком. — почему не сказал? когда карыч ловит взглядом мимолётную улыбку с его губ, он чувствует, будто поймал в ладонь ноту или луч рассветного солнца. почему рассветного — не знает точно, но ощущается в ней та кисло-сладкая горечь, которую разумные японцы решили называть "умами". бараш едва отводит взгляд, пригибается ниже, и говорит: — но я люблю молоко с мёдом. и, не вынимая старой серебряной ложки, привезённой карычем откуда-то из столицы, поднимает кружку к губам, делая несколько глотков. его кадык дёргается, тёмно-каштановые кудри слетают со лба на виски, и когда бараш ставит кружку на стол с едва слышимым звуком, на секунду, прежде чем он успевает собрать её языком, над тонкой губой остаётся бело-молочная дорожка. карыч тянет руку, и едва кончики пальцев касаются мягких волос, зубы непроизвольно сжимаются, и карыч шумно выдыхает. почти больно от того, как бараш закрывает глаза, как улыбается, закусывая щёку изнутри, отчего улыбка становится лишь тягучее, почти больно от того, как он льнёт к его ладони. карыч ногтями касается виска, видит, как по загривку юноши, по совсем чуть-чуть видным из-под длинных рукавов рук поднялись мурашки. тонкие волоски на его предплечьях встали дыбом, и бараш шумно выдохнул. — слишком поздно для бренди? юноша медленно открывает глаза, на миг его ноздри всколыхнулись. это не странно, это почти чудно, когда бараш это спрашивает. молоко с мёдом — что-то детское, кошмарно-детское, карычу такое делала мама, когда он болел. и кудри у бараша почти детские — мягкие, задорно-вьющиеся, и вся картинка бараша у мужчины в голове просто покрывается крупными трещинами и расходится, когда он вспоминает представляет, как могут улыбаться его губы. — для тебя — слишком рано. карыч плавно выпускает пальцы из волос, но юноша, будто бы по инерции, или как тонкая наэлектризованная шерстяная ткань, свою голову отнимает не сразу — шея выгибается, брови опускаются. — хочешь, чтобы я ушёл? почему-то карыч внезапно вспомнил про рояль, который стоит в зале под потолком с красивой тяжёлой люстрой, которая, когда включаешь свет, мерцает. вспомнил про пластинки чайковского, одну из которых они так и не достали из проигрывателя в прошлый раз. вспомнил про старый гибискус, на котором завязалось уже три бутона, но мужчина неприлично долго его не поливал, и бутоны завяли, даже не распустившись. вспомнил, что в его шкафу лежит пара чистых белых носков бараша, оставленных им в тот день, когда на улице шёл дождь и он забыл взять зонтик. вспомнил про всё. и посмотрел на бараша. — оставайся.