Напиши меня углём, Расчерти меня штрихами, Накорми меня огнём, Прикоснись ко мне губами, Дай мне воду, дай мне стон, Дай мне силу и покой. Выпей, выжги, выкинь вон, Уведи меня с собой. Пригвозди меня к стене, Дай почувствовать твой жар. Ты со мною лишь во сне — Мой пьянительный отвар. Мой мучитель, мой желанный, Плоть от плоти, праху прах.
— Я о тебе мечтаю в ванной, давай с тобой устроим трах, — бормочет Дани под нос и вздыхает. Под кончиком ручки наливается темнотой пятно, продавливается бумага — незаконченная строчка мозолит глаза. Хочется уронить голову на раскрытый блокнот и повыть, но Дани откладывает ручку, встаёт, потягивается до хруста. Смотрит в стену. Со стенами сегодня будет сложно. Можно подумать, было легко. Когда-нибудь Дани найдёт того, кто придумал записывать свои утренние мысли — самый период для творчества, прилив вдохновения, неебаться просто. Ага, у Дани такой прилив по утрам, что стихи получаются прям для дешёвых порнушных романов. «Не буду никуда поступать, буду писать эротические стихи и рубить бабло», — думает Дани, пялясь в глаза своему отражению. Сплёвывает эту мысль в раковину вместе с зубной пастой. Бабло рубить он будет. Миллионы сразу. Тьфу. Маринетт ждёт его на перекрёстке, ветер играет с подолом её длинной юбки. Мелькают загорелые колени — уже года три как без единого синяка. Маринетт, в конце концов, уже шестнадцать, какие тут синяки. Маринетт не до этого, она серьёзная и умная девочка со светлым будущим. По надеждам мадам Лябиш и мадам Дитуа, это распрекрасное будущее им предстоит делить на двоих. Дани и Маринетт отбиваются как могут. — Хей, лузер! — приветственно обнимает его Маринетт. — Я думала, ты там застрял в рубашке и решил, что это судьба остаться дома. — О, хотел бы я, чтоб так всё и произошло, — хмыкает Дани. Маринетт в его объятиях тонкая, мягкая, волосы шёлком по спине. Может, приснится сегодня? (Нет, как и в прошлый раз, и в позапрошлый, и вообще никогда не приснится) Маринетт болтает за них обоих — школа, противный месье Мартен и добрая мадмуазель Дюбеллен, синие глаза Бернарда, домашка по математике, смешное шоу, руки Бернарда, какао за полцены в кофейне у школы, улыбка Бернарда, смех Бернарда, внимание Бернарда, одеколон Бернарда. — Да, за какао зайдём обяз, — говорит Дани, открывая дверь для Маринетт. И, в спину: — Давно ты в Бернарда-то втюрилась? Таких полыхающих ушей он не видел никогда. Так больно Маринетт по лбу его ещё никогда не била.***
— Чувак, — с наигранной ленцой тянет Ноэль, взлохмачивая волосы Дани. — Чё эт Маринетт тебя по лобешнику шлёпала, ты ей изменил? И ржёт. Обнажаются верхние клыки, и рука в волосах гладит почти нежно, прежде чем пропасть. Дани нужна минутка, но у него её нет, поэтому он сдерживает рваный вдох и шутливо толкает Ноэля. — Устарела шутка, приятель. Ноэль пожимает плечами с видом «ну ладно, как скажешь, я-то знаю, чем вы занимаетесь». Такой же вид обычно у матерей Дани и Маринетт, разве что более мягкий и заранее умилённый. Дани пытается представить умилённого Ноэля и громко фыркает. Входящий в класс месье Грассо одаривает его презрительным взглядом. Можно подумать, Дани не плевать. Он эту вашу географию вертел… на материке. На всех шести. Пока скрипучий голос учителя объясняет что-то там про инфраструктуру крупнейших городов Франции, Дани думает о более приятных вещах: какао с Маринетт, её шутки, выбор кино на вечер, готовка ужина, довольное лицо матери. Ноэль на соседнем стуле, кажется, спит с открытыми глазами. Дани бросает на него взгляд, запинается о лёгкую щетину, спотыкается на острой скуле и совершает кувырок на родинке под глазом. Спрыгивает как раз на приоткрытый рот (вид дурацкий до невозможного), совершает сальто мортале — и прямо в сегодняшний сон. Там Ноэль тоже рот приоткрывал, губы обнажали влажность рта, и Дани впивался в него, ловил чужое дыхание, двигался в едином ритме. Руки, грудь, бёдра, жадный рот. Зациклить до последнего, до грани, до исступления… Воздух накаляется. Пересыхают губы. Так, инфраструктура. Очень важно. Невъебенно интересно, расскажите ещё. Ноэль смешно дёргает башкой, совсем осоловев, и совсем не знает, что стал причиной ёрзаний Дани на сиденье. Ему же лучше. Скорей бы звонок.***
После уроков Дани машет бегущему на тренировку Ноэлю и идёт встречать Маринетт у выхода. Пока её нет, проверяет телефон, отписывается маме, лайкает пару мемов. Гул голосов уходящих школьников обволакивает его, вливается в уши. Дани не слышит — на коже, кажется, ещё осталось фантомное тепло от ладони Ноэля. Грёбаная традиция пожимать руки, как Дани её любит. Может быть, завтра он пригласит Ноэля побросать мяч в кольцо, и потом он останется на ужин, может быть, даже переночует. Они будут лежать в комнате Дани, на его кровати, хотя в гостевой всё будет постелено. Фоном будет идти какой-то дурацкий ужастик из коллекции Ноэля, но Дани не будет смотреть фильм, он будет разглядывать отстветы красного и синего на чужой коже, приоткрытый от восторга рот, клыки, наверняка острые, провести бы пальцем, попробовать бы язы… — Дани! Какао в силе? Да блин, Дани, не спать! Ты чего такой красный, температуришь, что ли? За столиком в кофейне они обсуждают Бернарда. Ну, точнее, обсуждает Маринетт. Дани внимательно слушает и прикидывает, каков шанс, что ему придётся бить морду этому потенциальному кавалеру подруги. После Люсьена стоит быть готовым заранее. Бернард состоит в театральном кружке, при котором Маринетт числится режиссёром, он помогает ей с английским и краснеет, если они встречаются взглядами. У Маринетт в глазах опасный блеск — влюбилась, снова с размаху. Конечно, Бернард на мудака не похож. Но и Люсьен тоже. Это он ей и говорит. — Дани, — Маринетт отпивает из чашки, словно умудрённая опытом леди, — если мой первый парень оказался мудаком, то что, все остальные тоже? — Ну мало ли, вдруг у тебя теперь тип такой, — отпить какао с такой же серьёзностью у Дани не получается, особенно когда Маринетт кидает в него грозный взгляд. — Дани. — Да понял, шучу! Но всё равно, если что, — Дани показательно хрустит пальцами. Маринетт смеётся, чуть не разлив какао, и кажется, что им снова по двенадцать. Хорошо бы. Хорошо А потом Маринетт вновь принимается петь дифирамбы широкой спине и ямочкам на щеках Бернарда. Не, в двенадцать лет такой херни не было. Ну ладно, хоть одному из них доведётся поболтать о своей влюблённости, с лёгкой грустью думает Дани. Ничего, он потерпит. И, возможно, разведёт её на круассан с шоколадом.***
Дома Дани остаётся один, и это нормально. Мадам Лябиш придёт поздно вечером, когда накрытый фольгой ужин будет мирно стоять на кухонном столе, а сам Дани либо будет вгрызаться в домашку, либо уснёт прямо над тетрадью. Это нормально. Большая квартира в дорогом районе сама себя не оплатит. Вкусная еда сама себя не оплатит. Частный лицей сам себя не оплатит. Всё оплатит мадам Лябиш, пока месье Лябиш «крутит шашни где-то в Каннах». Дани сильнее сжимает карандаш. До лета ещё два месяца, и столько же до подработки. Что будет в этот раз? Дани надеется, что не промоутерство. Ему хватило прошлого опыта. Тихий щелчок открывающегося звонка наполняет дом уютом. А может, это лишь запах духов мадам Лябиш, которая обнимает Дани в коридоре. Она уже может положить подбородок ему на плечо, не сгибаясь. Дани сжимает мать чуть сильнее. — Как вкусно пахнет, — вздыхает мадам Лябиш. Коридорная лампа высвечивает тёмные круги под её глазами. — Что бы я без тебя делала, Дани. — Заказывала бы доставку, — хмыкает он, разбирая продукты. Мать смеётся откуда-то из комнаты и выходит лишь тогда, когда он уже расставил все покупки по местам и греет мясо с овощами. В домашней футболке она кажется ещё худее, и в груди Дани что-то сжимается. Вкусный ужин — это меньшее, что он может для неё сделать. — Как там Маринетт? — спрашивает мадам Лябиш, сонно наблюдая, как Дани моет посуду. Дани хмыкает. — Нормально. Втюрилась в Бернарда, он вроде ничего, но после того му… придурка я начеку. — Эхх, Маринетт. Неужели ей ещё кого-то надо искать, когда ты… Опять. — Мам, — Дани выключает воду. — Мы это обсуждали. Печальный взгляд матери он чувствует даже напряжённой спиной. — Не злись, Дани. Я всё понимаю, просто… Просто такая вот у меня глупая материнская мечта. Ну да, конечно. Материнская мечта номер полтора (после счастливого будущего Дани, но недалеко от него). Прекрасная свадьба где-то в Ницце, Маринетт в белом, Дани в чёрном, кольца, голуби, цветы, слёзы матерей… Дети, внуки, счастливый союз семей Лябиш-Дитуа и всё в этом духе. Абсолютное гетеросексуальное счастье с подругой детства. Дани вздыхает. — Я не злюсь, мам. — Он поворачивается к ней, цепляется взглядом за вздувшиеся вены на тыльной стороне ладони. — Спокойной ночи, мне завтра рано вставать. Мадам Лябиш целует его в лоб. В комнате Дани смотрит в потолок и пытается загнать слёзы обратно. Он мужчина, блин, какие ещё слёзы! То, что мужики не только не плачут, но и на других мужиков не дрочат, Дани тактично опускает. «Не злись» это. Да разве Дани может злиться?! Разве он имеет право?.. Нет. Мадам Лябиш делает всё это не для себя — о нет, иначе она жила бы спокойно в Ниме и не знала горя. Но Париж — это перспективы для Дани, это лучшая школа, это прекрасные институты и шикарная карьера. Это счастье сына. Это адский труд и первые седые волосы в сорок один год. И Дани даже не может за это отплатить. Казалось бы, чего проще — нашёл миленькую девушку, женился, завёл пару детей и всё, продолжил славный род Лябиш и осчастливил мать. Но нет, всё же не может быть нормально, Дани же, блять, особенный. Дани кусает себя за кулак и беззвучно воет. Дани, кажется, проебался ещё при рождении.***
Утро субботы настигает его неминуемо и болезненно, как упавший с крыши кирпич. Даже почти летально. Дани разлепляет глаза, угрюмо пялится в подушку и переворачивается. В потолок пялиться чуть поинтересней. Уже светло — значит, мадам Лябиш вновь умчалась на какое-то супер-важное собрание. Дани дома один. К Дани сегодня придёт Ноэль. Ноэль. От одной быстрой, скомканной мысли — клыкискулыглазаруки — по позвоночнику Дани проходит разряд. Внизу живота тянет, не полноценным жаром возбуждения, но его зачатком, как будто Дани сел на качели и только оттолкнулся от земли. Предвкушение затапливает его с головой. В едва тронутой мартовским солнцем спальне слишком жарко, Дани скидывает покрывало, вмиг покрываясь мурашками. Ноэль в его голове садится рядом, вот прогибается под его весом кровать, вот он перекидывает ногу через бёдра Дани… Накрыть ладонью одновременно с мыслью о Ноэеле, стягивающем футболку. Эта фантазия — любимая из коллекции Дани. Ленивый утренний петтинг, ничего особенного, только глаза у Ноэля сияют так, словно Дани под ним — самый прекрасный вид, лучше Альпийских гор, лучше первой красотки школы, лучше любого восхода и заката. Ноэль никогда на него так не смотрел, но у Дани хорошее воображение и целое море отчаяния. Дани выныривает из него на пике экстаза и тут же падает обратно — когда фантазия исчезает на перепачканной ладони. В комнате снова холодно. Пора в душ. Ноэль придёт через четыре часа.***
Дани честно не знает, как он умудрился всё проебать. Они вдоволь набросали мяч и вдоволь облапали друг друга в шутливой драке — по крайней мере, таким это казалось Ноэлю. Дани смеялся ему в ухо, захватывая со спины, обвивал пальцами литой бицепс, вжимался грудью в грудь, пытаясь отнять мяч… И где-то на подкорке мозга въедливый червяк шептал: ты ёбаный извращенец, ты его используешь, а он тебе верит, он считает тебя другом, пока ты собираешь материал для дрочки, какой ты жалкий, какой ты… Дани не слушает. Дани пытается. Потом, потные и довольные, они валятся на крыльцо, жадно хлебают из бутылки — одна на двоих. Дани смотрит на губы Ноэля, обхватывающие горлышко бутылки, и жар становится почти невыносимым — ледяная вода обжигает. Вспоминается эта хрень про непрямой поцелуй, и Дани давится. Ноэль хлопает его по спине, смеётся, выпивает остаток воды. Ложится рядом с Дани, так близко, что Дани чувствует жар чужого тела. Мысли превращаются в желе. — Это, слышь, — начинает Ноэль, у него хриплый от усталости голос. Дани продирает до костей. — Чё? — Помнишь к нам в школу приходил этот, бля, Фредерик Виардо? Режиссёр типа известный, девки тогда кипятком ссались. Лекцию читал про современное искусство. Дани помнит. Маринетт тормошила его все две недели до пресловутой лекции — как же, её кумир, её негласный наставник на режиссёрском поприще придёт к ним в школу, совеем живой, совсем рядом… Дани посмеивался, конечно, но дядька оказался толковый, интересный, шутил всю лекцию и посылал слушателям хитрые усмешки. Красиво было. Занимательно. — И чё с ним? Ноэль ёрзает на месте, случайно (ли?) придвигаясь ближе к Дани. Дыхание, и так ещё сбитое, перехватывает. Дани хочется ударить себя по лицу, но он лежит спокойно, разглядывает фруктовые деревья в саду. Тихо. — Ну так чё? Ты меня долго мариновать будешь? — Да бля, не торопи. Мама вчера короч смотрела передачу какую-то, про новинки кино или чё, не ебу. Ну и там тип говорили про него, я вспомнил фамилию, прислушался. А он там. ну… про педиков кино снял, короч. Говорите, Дани было жарко? Сейчас его продирает сибирским морозом вплоть до костей. — Не понял? — говорит он, и не узнаёт свой голос — хриплый, на грани дрожи. — Чё там не понять, бля, показали кадр с мужиками сосущимися, — даже по голосу слышно, как Ноэль кривится, сердце ухает куда-то вниз. — И интервьюерша его спрашиват, тип, где вдохновение брали. И ты прикинь, он его из жизни брал, я охренел. Погодите. Планета кружится слишком быстро — или это голова Дани? — Так ты намекаешь? — Да я прямым текстом тебе говорю, этот Фредерик — педик. Он на личном опыте фильм снял, понимаешь? Фу, бля, а я ещё ему руку после лекции пожимал… Такой мужик нормальный показался… Мужик. Нормальный. Был. А потом этот мужик снял кино про свою жизнь, и стал фу. Педиком. Пидором, гомосеком, le pédé. И что это значит? — лихорадочно спрашивает себя Дани. Сам же отвечает: — А значит это, что и ты, Дани — охеренный лучший друг и крутой мужик, пока держишь свои мыслишки при себе. Один прогиб — и ты погиб, и Ноэль тебе руки не пожмёт, и не посмотрит, и всё. Пиздец. — Пиздец, — говорит Дани. Ноэль поворачивается к нему с нездорово горящими глазами. — А я про чё? Не, ну это норм вооб… Дани сгребает его за пропитанный потом ворот футболки, роняет на себя и целует так, словно хочет ударить. Ноэль замирает статуей. У него горячие шершавые губы, и Дани почти больно, под закрытыми глазами взрывается сверхновая, а под рёбрами, кажется, открывает пасть голодная чёрная дыра. Становится жарко, пусто, страшно, стыдно, больно-больно-больно. Ноэль отшатывается. У него ошарашенные глаза и открытый рот. Он побледнел. Дани хочется расхохотаться. Он садится и говорит — спокойно: — Вообще не норм. А тепреь съёбывай. И Ноэль уходит. Убегает. Исчезает, словно его не было. Не было. А теперь не будет. Дани с размаха падает обратно на спину. Чёрная дыра в груди, кажется, добралась до сердца.***
Когда мадам Лябиш приходит домой, в прихожей не пахнет едой. Материнское чутьё захлёбывается тревогой, она тихо разувается, тихо проходит на кухню, тихо включает свет. Дани не отрывает голову от стола. Рядом с ним — бутылка вина из её шкафчика. Закрытая. «Ну что, привет, подростковый бунт», — думает мадам Лябиш, устало падая на стул. Дани поворачивает голову в её сторону. — Привет, — хрипло. — Давай сегодня закажем. Я не… я не могу. Мадам Лябиш вздыхает. — Что произошло? Дани прячет голову обратно в сгиб локтя. Что ж, это будет долго. Мадам Лябиш достаёт фужер и открывает вино.***
Дани никогда не понимал этих разговоров о желании нахерачиться. Даже сейчас, с обломками первой любви в груди и маминой бутылкой вина перед ним, он не хочет пить. Он хочет захлебнуться. Стекло бутылки холодит лоб, и мир на секунду прекращает истошно вопить, бешено вращаться и куда-то падать. Во вселенной появляется одна грёбаная опора — холодное гладкое стекло. Дани думает о нём, Дани думает о бутылке и тёмной жидкости в ней, Дани не думает о том, как похерил своё хрупкое счастье в один миг. Слёзы высыхают, не пролившись, и только ком в горле давит, давит, и мир давит, и чёрная дыра в груди давит. Всё давит. Дани роняет голову на стол. Щелкает ключ в скважине.***
— Мам. — Да, дорогой? — Мам, тебе когда-нибудь разбивали сердце? — Сложно сказать. Когда мне было пятнадцать, меня бросил мой первый парень, но… — Но? — Через неделю я нашла нового. — Ха-ха. Это был отец? — Да, Дани. Тебе разбили сердце? — Не знаю. Наверное, я сам виноват. — Все так думают. — Но я прав. — Может быть. А может быть и нет. Никогда не знаешь наверняка. — Мам, я знаю, я так налажал… — Кто она? — А? — Та, кто разбила тебе сердце. — … — Дани. — Я… не могу сказать. — Это Маринетт? — Нет. Ты всё о том же, хах? — Я иду от самого очевидного. Та девочка из твоего класса… Пенелопа? — Мам. — Или это незнакомка для меня? — Мам. — Дани. — Это Ноэль.***
На то, чтоб успокоиться, у Дани уходит часа три — не считая того времени, которое он провёл, рыдая в дорогую блузку матери. Ему кажется, что сегодняшний день выжал его до капли, и в душе он едва не падает. Стоит, упираясь рукою в стену. Есть — стена, есть — вода, есть — Дани, есть — мама. Мама сказала: о господи, я и не подозревала. Мама сказала: Дани, мой мальчик, как тебе было тяжело. Мама сказала: прости меня, пожалуйста. Дани сказал: это ты меня прости. Дани сейчас падает на кровать и пытается осознать, что же, блять, произошло. На кухне мадам Лябиш задаётся тем же вопросом. Бокал с вином остаётся нетронутым.***
Открывая глаза, Дани вспоминает вчерашний день. Неловко здороваясь с матерью на кухне, Дани вспоминает вчерашний день. Обнимая мадам Лябиш, Дани вспоминает вчерашний день и слабо усмехается: — Кажется, тебе нужна новая мечта. Мадам Лябиш смотрит на него снизу вверх. Дани пытается найти в её глазах грусть. Горечь. Разочарование. И не находит. — Я подумаю об этом после завтрака, — улыбается тепло, — и ты садись. Я только приготовила. Дани садится, и Дани ест завтрак, и Дани разговаривает и шутит с матерью, и Дани не вспоминает. Дани делает вдох, выдох и снова вдох. Дани думает, что когда-нибудь он расскажет об этом Маринетт, и она его обязательно примет. И что он придумает, что делать дальше. И что, наверное, когда-нибудь эта чёрная дыра наестся сполна и схлопнется обратно. Но пока Дани улыбается немного рвано и завтракает со своей мамой на залитой солнцем кухне. Когда-нибудь он продолжит свою строчку. Сейчас ему и так хорошо.