до того, как цветы завянут.

хлопковые занавески лениво колышутся от едва уловимого апрельского ветра. больничная палата пахнет стиральным порошком, еще не зацветшей сакурой и дезинфектантом. рэй спит, заведя руку под подушку, и даби узнает в этом жесте маленького тойю. у нее тихое, по-январски морозное лицо, и белоснежные нити волос, разбросавшиеся по подушке, утопают в белой ткани. даби смотрит на нее, едва уловимо касаясь и убирая одну из прядей с лица, заводя ее за ухо. даби бьет разрядами тока от не его, от чужих воспоминаний. зажеванная пленка тормозит на кадре, где рэй заводит волосы за ухо тойе, поправляет одеяло, целует в висок и желает спокойной ночи. на прикроватной тумбе, тяжело склонив поникшие головы, задыхаются голубые ирисы. даби аккуратно подхватывает их за бутоны, отряхивает от лишней воды и достает из вазы. он сгибает их пополам, стебли с хрустом ломаемых ребер повинуются его движениям. лучше умереть, чем так позорно доживать свой цветочный век. сжираемые огнем, цветы исчезают в его руках, оседая сажей на ладонях и пальцах. даби аккуратно, боясь лишний раз повредить лепестки, вкладывает пышный букет только-только расцветших голубых ирисов в вазу. стебли цветов, соприкасаясь с водой, благодарно наполняют комнату запахом асфальта после дождя, пудры и и сладкой малины. холодный, почти отстраненный, но едва уловимый, карамельно-сахарный запах скорби. так пахнет печаль уставшей от слез матери. так пахнет свежевырытая в мягкой земле могила. так пахнет новый, покрытый дорогим лаком гроб, бессмысленно пустой и лишний посреди просторной, бессмысленно пустой комнаты. даби невесомо касается мертвыми губами виска рэй, запечатывая в этом прикосновении маленького тойю, потерявшегося в бессмысленно пустых и темных коридорах их общей памяти. откровенно раскрыв свои бутоны, ирисы свисают из тонкой стеклянной вазы. даби уходит через окно, не оборачиваясь. в больничной палате пахнет стиральным порошком, еще не зацветшей сакурой, дезинфектантом и, едва уловимо,— смертью. *** нагой, не успевший за своими новыми платьями лес, худой и сутулый, касающийся холодными пальцами веток. промерзшая, хрустящая свежим хлебом трава рассыпалась на осколки под подошвой тяжелых ботинок. даби приходит сюда всегда один. ему и своих глаз много на все это пространство, не хочется, чтобы были еще чьи-то. безымянная насыпь теряется среди скрючившихся, изуродованных природной геометрией деревьев. если не знать, куда идти, даже случайно не выйдет на нее наткнуться. даби никогда не знает, куда идти, но все время оказывается здесь, молчаливо сталкиваясь взглядами с горстью земли. вмерзшая в грунт стеклянная бутылка у изголовья вместо вазы, этикетки о том, что это был солодовый виски девятилетней выдержки, уже не видно. даби специально принес сюда именно эту бутылку: они допили ее с джином вдвоем перед тем, как… из горлышка, застывшие в холодном воске, торчат осыпающиеся бутоны голубых васильков. даби садится у изголовья насыпи, кладет на обмерзшую землю голову, как на мягкую подушку, упираясь в ледяное стекло камней щекой. он проводит рукой по земле, похлопывая по ней, как по плечу старого друга. из углубления, вырытого для бутылки, виднеется кусок измаравшейся в грязи и времени ткани. белый платок тоги. левее — догоревшая палочка благовоний и запечатанная, воткнутая в землю пачка сигарет. видимо, шигараки тоже был здесь недавно. — жаль, что ты до сих пор здесь. губы размыкаются со скрипом, слова, лезущие из глотки, царапают его обратной стороной наждачной бумаги изнутри. — и сколько же времени тебе нужно, чтоб выспаться? пауза. — тога, вообще-то, скучает. пауза. — а шигараки со мной пить виски отказывается. пауза. — знаешь, у нас до сих пор ничего не вышло. как-то все так хуево складывается, знаешь. даби нашаривает в кармане плаща сигареты, мертвыми пальцами вкладывая одну из них себе в рот. курить вот так, упираясь виском в холодную землю, не то что бы удобно. даби не поднимает голову, продолжая неподвижно, стеклянно выжигать глазами пожухшие васильки, выпуская в них сигаретный дым. густыми, склизкими каплями, падает и разбивается время. — не просыпайся пока, еще рано. пауза. — не хочу, чтоб, когда ты пришел, все было по-старому. пауза. — хочу, чтоб ты проснулся в новом мире. даби перехватывает сигарету негнущимися пальцами, сжигая ее. поднимает голову с земли, взглядом прожигая дыры в воздухе перед собой. он достает блеклую массу из цветочных трупов из бутылки, и они тоже горят в его руках, превращаясь в пепел. в бутылку он вкладывает новый, свежий букет из прозрачно-ярких, андрацитово-голубых васильков. их легкие, пестрые головы тянутся к серому, скучающе-дымному небу. даби аккуратно проводит пальцами по лепесткам, приглаживая их. лес выдыхает бесцветным паром вместе с даби. сердце бьется сухо, не пропуская ни один удар. четко и мерно, как часы. не больно, просто бессмысленно пусто. — спокойной ночи, джин. передавай привет магне. *** центр фукуоки с утра кажется отличным местом для начала зомби-апокалипсиса. особенно с высоты пары десятков этажей. люди, больше напоминающее полчище техногенных муравьев с забагованными микросхемами, ломано и резко вышагивают по асфальту имперский марш. даби не слышит их, здесь, сверху, он слышит только ветер и разрезаемое острыми лучами по-утреннему сонное небо. слева от него стоит, выпуская при каждом выдохе пар из маленьких облаков, кофе в картонном стакане. справа от него лежит высокий, только остриженный и собранный букет из темно-синих дельфиниумов. это была их любимая крыша. даби упирается ладонями в парапет, опираясь на них, и запрокидывает голову. по-утреннем злобное солнце выжигает холодными лучами свои прикосновения на сетчатке глаз. — интересно, а ты тоже приходишь сюда? раньше даби приходил к заливу. несколько часов, срывая голос, вторил рокоту волн, а потом, падая на мокрый песок, пытался сломанными тишиной пальцами вырыть в нем яму и захоронить каждый кадр, застывший на зажеванной фотопленке где-то за зрачками. океан смеялся над ним хриплым шепотом волн, подкидывая мысли о том, что у ястреба волосы такого же цвета, как орошённый морскими каплями песок побережья. даби переворачивался на спину, громко, до истерики смеясь. он закрывал ладонями уши, не желая слушать голос воды. жемчужное ожерелье из несказанных слов рвалось, рассыпаясь на бусины. они с грохотом пролитой ртути катались по полу его черепной коробки, забиваясь в углы. даби пытался зацепиться за них, вытащить их из головы, по одной бусине, по одному камню, по одному слову, но вырывался только истерически-болезненный смех, стальной хваткой сжимающий горло. не в силах похоронить солнце ни в воде, ни в земле, даби приходит хоронить его в небе. на их любимую крышу. ломанными линиями по асфальту расползаются шаги вечно куда-то торопящихся людей. красным, размашистым крылом по небу расползаются вскрытые заточенными лучами вены. они никогда не прощались, расходясь каждый по своим делам. зависшее в воздухе «ну, до скорого?» перечёркивалась ржавым лезвием бесследно утонувшего «прощай». даби делает глоток отвратительно терпкого кофе, подставляя лицо под по-восточному нежные прикосновения ветра. пленка со скрежетом тормозит в проигрывателе, за зрачками кадр, как губы ястреба по-ветренному мягко касаются его щеки. гул машин растворяется в кислоте прожигающего барабанные перепонки смеха. колко-звонкого, громко-близкого. небо, раскачиваясь, колышется от него кучерявыми облаками. смех кейго созвучен с июлем, июль созвучен со смертью. даби допивает горький июль, сжигая в руках картонный стакан. даби запирает июль где-то между третьим и пятым ребром, выбрасывая ключ в бездну за ними. кричать нет сил, смеяться — желания, а плакать его просто не научили. поэтому остается только с треском прогнивших нитей расходиться по швам, шрамами собирая себя после по частям. даби аккуратно берет в руки свежий букет, кладет его на колени. нежно, будто дотрагиваясь до святыни, проводит пальцами по стыдливо раскинувшимся лепесткам. даби кутается в плащ, как в теплый и колючий свитер из воспоминаний. вместо прожженной ткани хочется кутаться в оливково-теплые объятия из рук. края ворота смыкаются на нем, как дверцы железной девы, протыкая насквозь. даби берет букет в руки, горячим дыханием и сухими губами касаясь лепестков. в огненном поцелуе смерти он запечатывает свой цинковый ящик пандоры, свой нефритовый гроб, доверху набитый кусками разорванных легких, свой святой грааль, до краев наполненный мертвой водой. даби смотрит в янтарно-желтые глаза своего ангела смерти с обратной стороны голубых стёкл глаз, и темно-синие цветы в его руках вспыхивают, обращаясь в пепел. даби не позволяет им завять, сжигая их до того, как жизнь, собирая свои пожитки, спрыгнет с трамплина последнего лепестка в бездну. огонь, оседая на пальцах, замирает на мгновение на коже, угасая. даби отражается в догорающем «прощай», закатной тенью исчезая после полудня.