* * *
Послеобеденные разговоры в офицерской столовой, как и всегда в последние месяцы, были посвящены очередным выходкам «нового оруженосца командующего». Вейзель успел в первые недели изучить репертуар Алвы, заводившего то кэналлийских стрелков, то «фульгатов», то «вороных», и теперь не вслушивался в этот гул. Какое-то пари — это к «фульгатам», какая-то дуэль — это к «вороным», какая-то серенада — это к кэналлийцам, какие-то кутежи в лучшем веселом доме соседнего городка и несанкционированные вылазки на границу — ну, тут все горазды. Ничего принципиально нового, хотя общее впечатление складывалось такое, что раньше в Западной армии они жили весьма скучно. На самом деле — просто переход количества в качество. Там, где оказывался Алва, непременно что-нибудь случалось. Он притягивал к себе традиционные армейские курьезы, словно ярмарочный клоун на празднике, собравший вокруг себя самых неугомонных сорванцов. По крайней мере, так Вейзелю казалось раньше, теперь же, после встречи на башне, на ум приходило другое сравнение — звезда, собирающая вокруг себя планеты. Алва горел и спешил жить — как-то лихорадочно, слишком жадно даже для только-только вылезшего из пеленок мальчишки. Что было тому причиной, Вейзель не знал и не допытывался, но безошибочно чувствовал, что причина есть. Они по-прежнему сталкивались по утрам на башне: Алва — порой удивительно бодрый, и не скажешь, что позади бессонная ночь; а порой осунувшийся, с темными кругами под глазами и, что греха таить, изрядно нетрезвый — все так же стоял у парапета, глядя почти в упор на поднимающееся из-за громады Айзмессер солнце, как будто купался в мягком, ласковом свете его лучей. Вейзель смотрел вниз, любуясь порогами неугомонной, вечно злой, вечно юной Шнеештрааль, провожал взглядом радужные брызги светящихся на солнце капель — и что-то менялось в окружающем мире. Они перебрасывались время от времени парой ничего не значащих фраз или долго обсуждали трехлетней давности кампанию, где-то между Хексбергским сражением и первым осенним перемирием выяснив, что та война повлияла на жизни обоих: Алва потерял в Хексбергском сражении старшего брата и стал наследником соберано Кэналлоа, Вейзель во время осеннего перемирия обзавелся невестой, ставшей женой, матерью его детей, хозяйкой его дома, в котором теперь снова горел потухший со смертью матери очаг. Эта деталь, эта контрастная общность ничего не значила, если подумать, — и значила отчего-то очень много. — Теньент, бросьте. — Вейзель, утонувший в своих мыслях, не сразу заметил, что гул голосов стал тише, ибо в дальнем углу отчетливо назревала ссора. — Бывших гвардейцев не бывает. — Вы так полагаете? — ледяным тоном уточнил прибывший после полудня с каким-то донесением от Савиньяка адъютант. — О, да, разумеется. Оставьте, я же пытаюсь сделать вам комплимент. Гвардия Талига, как известно, первая во всем. Кроме, разве что, сражений. Адъютант — теньентская перевязь, а вот лицо было Вейзелю незнакомо — раздвинул губы еще шире, откровенно скалясь, приподнял бокал с вином и резко выплеснул его в глаза сидящему напротив. Разумеется, ссору попытались остановить — Вейзеля всегда удивляло, что талигойцы в таких случаях вмешиваются только тогда, когда уже со всей очевидностью поздно, нет бы прервать странный разговор чуть раньше. Разумеется, минут через пятнадцать компания человек из пяти покинула помещение — то ли устраивать ритуальные пляски вокруг дуэльного кодекса, то ли драться прямо сейчас, по горячим следам. С конца кампании запрет на дуэли был снят, что прибавляло работы то лекарям, а то и гробовщикам. Это все тоже было не ново, и Вейзель в первый момент поразился только одному: ну надо же, неприятность, а Алвы что-то не видно. Он сразу же устыдился этой мысли, а потом с трудом сдержал смех: Алва маячил в дверях и, судя по выражению лица, уже довольно давно. — Не стоит смотреть на меня с таким укором, — шепнул Алва, подойдя ближе. — Я тут ни при чем. У меня на сегодня запланировано совсем другое… гм, мероприятие. — Вероятно, мне не стоит знать, что вы имеете в виду, а то придется поставить в известность командующего. — Уверяю вас, полковник, я отношусь к военным тайнам со всей серьезностью. Вейзель в ответ на это заявление только недоверчиво покачал головой. Алва правильно расшифровал его мимику и рассмеялся: — Ну вот, вы тоже мне не верите. — Отчего же, я вам верю. Точнее, я верю, что вы говорите правду. Но правда и истина — далеко не одно и то же. Алва ощутимо вздрогнул, слегка сощурился и усмехнулся — с уже знакомым горьким оттенком. Вейзель моментально насторожился: этот звук означал, что он снова пусть случайно, но попал в цель. Он давно догадался, какое слово Алва тогда, на башне спрятал за своим «оригинальны». Проницательны. Чушь, разумеется: Вейзель толком не разбирался ни в чем, кроме артиллерии и минного дела, а уж в чужих тайнах и ранах — в последнюю очередь. Это было просто чутье, сродни инстинкту наводчика, которое почему-то работало только с этим человеком. — Что ж, спасибо, хоть не цитата из Писания, — отшутился Алва. Пока у него это получалось не слишком ловко, но ведь мальчишке всего семнадцать. — Однако, возвращаясь к нашей теме. Думаю, я знаю, как обеспечить вашу лояльность, полковник. Станьте моим соучастником. — Что, простите? — Приходите вечером к кэналлийцам, — «перевел» Алва. — Соглашайтесь, полковник. Иначе, во имя сохранения военной тайны, мне придется вас убить. — Что ж, будь по-вашему, — улыбнулся Вейзель. — Возможно, мое присутствие сможет избавить лекарей от лишней работы.* * *
Несколько недель спустя Вейзель, возвращаясь с артиллерийских учений, столкнулся с подозрительно потрепанным разъездом полка кэналлийских стрелков. Большинство солдат он уже знал в лицо: вечера у кэналлийцев превратились не то чтобы в ежедневную, но в еженедельную традицию. Вейзель порой и сам не понимал, зачем приходит на эти сборища. Шумные компании, вино, песни никогда, даже в юности, его не влекли. Не говоря уже о доступных женщинах — впрочем, тут, признаться, был грешен по молодости, но это осталось в прошлом еще до того, как его руку украсил обручальный браслет: мимолетные безликие ласки и механическое удовольствие не стоят потраченного на них времени. Впрочем, во время его визитов развлекались благопристойно: травили байки — не обходилось и без фривольных, разумеется, но тут уж куда денешься, — пили, соревновались — стрельба, шпаги, скачки, и роль зрителя в последних двух случаях его вполне устраивала, — заключали невинные быстрые пари. Порой хозяин, капитан Хорхе Дьегаррон, доставал гитару, а в последний раз за инструмент взялся Алва. Летящие, ритмичные мелодии не походили на привычную музыку, а кэналлийские слова оставались набором звуков, но чужой напев казался странно знакомым. Вейзель тем самым странным чутьем уловил, что в руках Алвы, нежно, но сильно обнимающих гриф, в его пальцах, порхающих по струнам, в его еще ломающемся голосе было заключено много больше, чем видно даже кэналлийскому взгляду, хотя определить это «больше» не мог и даже не пытался. Все это было занятно — отголоски пряных летних ночей десятилетней давности, проведенных совсем иначе, и все же точно таких же: невинных, юных, открытых, еще свободных, дарующих ощущение полета. Да, это было занятно, и все же это был не его мир. И раньше, и особенно теперь. А Вейзель никогда не испытывал желания тонуть в иллюзиях. — Капитан. — Вейзель тренированным глазом приметил окровавленную повязку на руке ехавшего во главе разъезда Дьегаррона. — Добрый вечер, полковник, — откликнулся тот с довольной улыбкой. — Вероятно, мне не следует спрашивать, что случилось? — Вероятно, но вы все равно уже спросили. — Дьегаррон отдал несколько коротких приказов по-кэналлийски, и отряд поехал дальше, оставив позади на дороге двух всадников: капитана и — ну, разумеется — Рокэ Алву. — Мы решили съездить на охоту, — ничуть не смутившись, «объяснил» этот наглец. — Не сомневаюсь, что ваш долг велит известить командующего, но, думаю, вас в этом благом деле опередят. Вейзель только рукой махнул — мол, с командующим будете объясняться сами, — и поинтересовался: — Кого-то поймали? — Гаунасских контрабандистов, — задумчиво тронув рану, подтвердил Дьегаррон. — Но, судя по тому, как они отстреливались, сомневаюсь, что это просто контрабандисты. Вейзель кивнул, соглашаясь. Все-таки этому мальчишке — а Вейзель не сомневался, что инициатором «охоты» был Алва, — потрясающе везет. Возможно, это тоже чутье, то самое врожденное свойство, которое не заменят ни книги, ни даже опыт. Они коротко обсудили новости и подробности вылазки, потом Дьегаррон, быстро распрощавшись, отправился догонять отряд. Алва же, проводив уезжающего слегка голодным взглядом, резко тряхнул головой, словно приняв какое-то решение, почему-то зацепил поводья за луку седла и спешился, жестом предложив Вейзелю последовать его примеру. — Я думал, вы хотите присутствовать при докладе, — не сдержал изумления все-таки послушавшийся Вейзель. — Хочу, — подтвердил Алва. — Но время терпит, а это не единственное мое желание. — Он улыбнулся лукаво — мальчишка, пьяный недавним боем и своей удачей, — покачнулся и рухнул в высокую летнюю траву лицом к небу. Обеспокоенный Вейзель быстро опустился рядом. — Что с вами? Вы ранены? Тот рассмеялся в высокое синее небо. — Нет. Я пьян. — Не могу не согласиться. Алва, приподнявшись, похлопал рукой по траве рядом с собой. — Право слово, Курт, — он выделил обращение голосом. — Вы ведь позволите? Что ж, в таком случае, вам тоже стоит называть меня по имени. — Возможно, позже, — это прозвучало как обещание, и Вейзель лишь смутно догадывался, что же именно он в тот момент пообещал. — Что ж, воля ваша. Так вот, Курт, вам кто-нибудь говорил, что вы слишком серьезны? Даже для бергера. — Вы сто тридцать пятый, — хмыкнул Вейзель, устраиваясь рядом. — О, вы начинаете шутить, — Алва змеей перекатился на живот, сократив расстояние между ними почти до полного его отсутствия. — Вероятно, я благотворно на вас влияю. — Он протянул руку к его щеке, не столько касаясь, сколько спрашивая разрешения. В синих глазах даже теперь отражалось высокое летнее небо, земля, уже не такая теплая, как в Летние Волны, холодила кожу даже сквозь мундир, и налетающие порывы ветра пахли приближающейся осенью. — Чего вы хотите? — Бессмысленный вопрос, ответ на который уже давно был очевиден. — А вы не догадываетесь? Бросьте, Курт, неужели вам не любопытно? — Нет. — Вейзель сказал правду: любопытно ему не было. И все же к этой руке хотелось прикоснуться. К этой руке, к этому телу. Изучить незнакомые изгибы, узнать и, возможно, понять. Смотреть в синие глаза, каждый день снова и снова с радостью убеждаясь: они останутся летними, зимняя стужа не вызреет ослепляющим бураном, будет вечно спать в глубине зрачков, не потревоженная ни удачами, ни потерями. — Что ж, не стану оскорблять вас недоверием, но вы сами говорили: истина и правда — далеко не одно и то же. Вейзель улыбнулся воспоминанию и запрокинул голову, провожая глазами заходящее солнце. Уходило короткое северное лето, а вместе с ним — он вдруг отчетливо это понял — уходила его собственная юность. Придет осень, принесет с собой сок созревших плодов и ягоды черники, на улицах Гюнне, как и четыре года назад, запестреют бирюзовые и малиновые ленты, и он, уже полковник, почти генерал, лучший артиллерист Западной армии, будет, пряча улыбку, взирать на резвящуюся молодежь, в толпе которой ему отныне делать нечего. Вейзель никогда не был, что называется, «легким человеком», напротив: серьезный, сдержанный, спокойный — настоящий бергер, как их представляют себе талигойцы. Прошлого было не жаль, и выбранная дорога по-прежнему манила, но это уходящее лето навсегда закрывало черной тенью оставленные позади перекрестки. Все, чего не было и теперь уже никогда — никогда — не будет. И именно это «никогда» звенело в душе плачем гитарных струн. И оно же — так уж случилось — горело в глазах цвета закатного летнего неба. Что ж, кто-нибудь когда-нибудь найдет этому чувству — тоске по уходящему лету, хотя вернее было бы сказать, по уходящей весне — правильное название. А все остальное — морок, наваждение, нагромождение совпадений и случайностей, игра света с брызгами бурного потока. Иллюзия. А Вейзель никогда не испытывал желания тонуть в иллюзиях. — Нет.* * *
С того северного лета пройдет двадцать лет. Мальчишка вырастет, заматереет, станет маршалом, жестоким и ироничным. Время и потери все-таки сотрут из синих глаз краски северного летнего неба, окончательно окрасят радужку зимней стужей, которую порой будут разрезать ветвистые холодные молнии. Они никогда не вернутся к этому разговору, а Вейзель о нем даже и не вспомнит — и не удивится тому, что со временем почти полностью утратит способность «чувствовать» Алву. И только Изломной осенью, шумной, болезненной и беспощадной, когда Вейзель будет лежать на высокой нескошенной траве, с трудом вдыхая воздух в пробитое пулей легкое и глядя в высокую, еще почти летнюю, такую знакомую синеву, у него все-таки вырвется: — Рокэ.Конец