Reflect What You Are

— Не надо. Это первые слова, которые Ласло произнес за последний час, и Джон почти уверен, что ему послышалось: яшмовые глаза Крайцлера по-прежнему были устремлены в книгу, но его губы исказились в грустной усмешке. Джон отложил в сторону свои карандаши и уголь и скрестил ноги, положив на колено альбом для рисования. Это то, чем он привык заниматься в последнее время: рисовать небольшие эскизы, неаккуратные наброски, на которых он пытался запечатлеть мимолетные мгновения собственного эфемерного счастья, которые делали его мир похожим на сказку. — Не надо делать что? — Не надо рисовать меня, — Ласло нахмурился, старательно пытаясь не пересекаться с Джоном взглядом, — не относись ко мне как к дебютантке из светского общества. Тебе не обязательно любезничать со мной. Рисунок был закончен лишь наполовину. Контуры едва намечены карандашом: это было раннее утро, прозрачные солнечные лучи падали на сбитые простыни и одеяла, красиво подсвечивая лицо Ласло, оттеняя небрежно упавший на лоб локон и бликуя на блестящих линзах его очков. Джон проснулся и увидел Ласло, прислонившегося к изголовью полога и полностью поглощённого чтением. Он выглядел таким умиротворённым, что Мур даже осмелился назвать его про себя уютным. Время от времени Ласло переворачивал страницы пальцами своей здоровой руки. Джон видел Крайслера в разном свете, знал каждую грань его характера, поэтому бережно хранил в памяти столь редкие моменты расслабленности и покоя. Это было то, чем Мур дорожил. Ласло иногда позволял рисовать себя, когда он занимался своими делами, хотя всегда отказывался смотреть на конечный результат. — И почему, скажи на милость, мне нельзя это делать? — с вызовом спросил Джон. Ласло отложил свою книгу, перевернув её страницами вниз. — Доброта и честность — несовместимые понятия, — ответил он, — чтобы быть добрым, нужно уметь лукавить и притворяться альтруистом, — его слова звенели пронзительным холодом. Ласло раз за разом прокручивал эту мысль в голове, размышлял о ней, словно это был величайший философский вопрос, и всё равно так и не смог прийти к выводу, что было бы хуже: увидеть на портретах Джона правду или ложь. Обман, построенный на доброте — или на слепой любви. — На своих набросках ты подчеркиваешь определенные особенности, верно? Делаешь акцент на глаза, чтобы сделать незаметным кривой нос. Меняешь причёску, чтобы скрыть некрасивое родимое пятно, — Ласло снял очки и аккуратно положил их рядом, — или затеняешь неприглядные детали, чтобы полностью устранить недостатки. Врожденный дефект. Такая простая вещь. Это всего лишь вопрос перспективы: достаточно поменять ракурс и портрет Ласло будет выглядеть совсем иначе. Крайцлер и сам постоянно скрывал правду, прятал её за своей осанкой и элегантной одеждой, использовал высокомерие и острый ум, чтобы замаскировать собственные слабости. — Я бы не стал ничего в тебе менять, Ласло, — Джон произнёс это как обещание, как непреложную истину. Его глаза светились золотом в мягком утреннем свете, но взгляд остался совершенно серьёзным. Он наклонился вперед, упёрся локтями в колени, как будто собираясь склонить голову в молитве, и посмотрел Ласло в глаза, позволяя ему убедиться в правдивости этих слов. — Ни на бумаге, ни в жизни. — Наглая ложь, — ответил Крайцлер, пытаясь избавиться от удушающего чувства тревоги. «Дурак», — подумал он, сомневаясь, имеет ли он в виду Джона или себя. — Есть много вещей, которые, я полагаю, ты бы изменил во мне, если мог. — Да ты что? Альбом отправился на стоящее около камина кресло. Джон устроился на краю кровати, запустил руку под простынь и тёплыми пальцами обхватил чужую лодыжку. Он поднял на Крайцлера тяжёлый немигающий взгляд, пронизывающий Ласло насквозь, и от этого взгляда ему захотелось свернуться в клубок, закрыть лицо руками, спрятаться — сделать что угодно, лишь бы Джон прекратил на него смотреть. — Что бы я изменил? — Мур провёл по выступающей косточке на лодыжке Ласло перепачканными в угле пальцами. — Ну же, скажи вслух. Невозможно произнести ни слова, когда вздох застрял где-то в горле. Крайцлер через силу проглотил липкий комок страха и стыда. — Я трудный человек, — произнёс он, безуспешно пытаясь добавить в голос шутливых ноток, — слишком упрямый, слишком заумный, слишком чёрствый. Я… — он запнулся, сгибая пальцы правой руки, из-за чего нервы неприятно заболели. Джон заметил этот жест. — Во мне легко найти недостатки. — И все же, — нараспев произнёс Джон, проводя рукой до колена Ласло и убирая книгу с кровати, — даже если у тебя и есть недостатки, я все ещё безумно тебя люблю. Джон склонился так близко, что Крайцлеру было сложно сфокусировать взгляд на его лице, чтобы уловить в его глазах малейшую тень сомнения и убедить себя, что все его слова — всего лишь шутливая, обнадёживающая неправда. — А тебе не кажется, что любовь слепа, и ты просто не замечаешь правду?  — Я думаю, — медленно произнёс Джон, ведя большим пальцем по подбородку Крайцлера, — при определённых обстоятельствах, — Мур едва коснулся губами лба Ласло, — любовь заставляет прозреть. На его пальцах едва ощутимый вкус угля. Когда их губы встретились, Ласло едва расслышал слова Джона, растворившиеся в его горячем дыхании. — Я вижу каждую твою черту. Я знаю тебя, настырного и странного, и мне нравится в тебе абсолютно всё. Когда-нибудь Ласло наберется храбрости, чтобы встретиться со своим симулякром*, спрятанным в альбоме Джона. Когда он это сделает, онемевшими пальцами перелистывая толстые листы акварельной бумаги, он растеряется, не понимая когда были сделаны эти зарисовки. Упрямо сжатые губы и задумчивые глаза — в этом виден настоящий Ласло. В каждом штрихе карандаша чувствуется нежность, но при этом и честность; это незримо написано на изгибе обнажённого плеча, нежно прослеживается вдоль его рук и в каждом локоне вьющихся волос. Джон пишет его портреты с трепетом, с любовью к каждой детали — и, возможно, сейчас Ласло поверит в это.