Сахарная пудра на розовом блеске.

Кагами была идеальной: короткая стрижка, которую она носила еще со школы всегда была уложена волосок к волоску; на одежде — ни одной лишней помятой складки, словно она с миром взаимодействует только на духовном уровне, а на стуле сидит, паря в воздухе над ним; каждый жест и движение отточены двадцатью годами фехтования, а слова остры так же, как кончик любимой шпаги. Кагами была идеальна: во внешности и поступках. На полке в гостиной зале ее нового дома пылились (зачеркнуто) гордо сверкали своими боками десятки наградных кубков и медалей. В доме всегда вкусно пахло вишней и домашней выпечкой (Кагами наняла лучшего повара). А еще, на втором этаже в их большой спальне в красно-белых тонах спал лучший мужчина на свете. Адриан действительно был лучшим: модельная внешность, острый ум, доброе сердце. Именно в такой последовательности оценивали его родственники и коллеги по работе. «Заполучила все же Агреста», — бурчала ее мать лет десять назад, когда они еще учились в школе, но даже она со временем приняла ее мужа в семью. Высшая похвала ее выбору (другой все равно не дождешься). Кагами жила свою идеальную жизнь и не могла желать лучшего, просто не смела. Потому что у нее было все: хорошая работа, верные друзья, любящий муж, маленький ребенок (милая девочка с темными волосами и пронзительными зелеными глазами). Ведь все прекрасно? Прекрасно и радужно, как те драконы, которые танцевали на улицах ее родного города каждый новый год. И в груди ничего не сжимается от затаенной, глубоко запрятанной боли. Кагами не могла себе признаться, что на самом деле ее жизнь катится под откос, летит на полной скорости с горы, и ни одного тормозного механизма не предусмотрено. И когда она докатится до земли, своим собственным телом разобьет идеально созданную картинку идеальной жизни. А земля была рядом. Она притаилась в двух темных хвостиках и ярких голубых глазах, в неловких жестах и самых вкусных круассанах во всем Париже. Эти самые круассаны сейчас соблазнительно темнели карамельными боками на серебряном подносе. Кагами все усилия прилагает, чтобы рукой к ним не тянуться, потому что двух сочных шоколадно-карамельных лакомств на эту неделю достаточно. — Спасибо, Маринетт, — японка за пузатой кружкой с чаем прячется, словно детская кружка — няня совершенно не вовремя заболела. Дюпэн-Ченг сидит напротив, и, совершенно не смущаясь, цепляет с подноса еще один из тех круассанов, которые сама же и принесла. Дочь Кагами на руках названной крестной сидит спокойно, но к лакомству тянется, словно котенок: очень незаметно. Незаметно для двухлетнего ребенка. Маринетт даже не обращает внимание на эти хитрые попытки, словно с подобными «кошачьими» выходками всю жизнь имела дело. — Мы с малышкой отлично проведем время. Маринетт к детской макушке щекой прижимается, и Кагами чувствует внутри сердца ржавый гвоздь. Ржавчина внутренние органы один за другим разъедает, и терпеть это становится невозможно. — Мне пора идти, — женщина со своего места резко поднимается. Дно чашки о стол ударяется с характерным звоном, он в ушах еще несколько часов стоять будет, напоминая писклявые голоса «не твоя, не твоя, не твоя». Маринетт с малышкой на руках поднимается следом, и Кагами, наученная прошлым опытом, не оборачивается. Потому что видеть свою дочь на руках Маринетт еще хуже, чем наблюдать за ними поверх кружки. — Кагами, — ей приходится обернуться против собственной воли, потому что голос Маринетт — то, что ведет в этом мире, управляет каждой мышцей в теле и каждой мыслью в голове. — Удачи на переговорах! И улыбка у Маринетт соблазнительная, а розовый блеск с сахарной пудрой делает ее еще соблазнительнее. Манящей. Сладкой. Нежной. Легкий прощальный поцелуй цепляет губы о губы, сахарная пудра работает как клей: оторваться невозможно. Языком провести мягко нежно — вполне, но отстраниться, уйти на чертовы переговоры за несколько миллионов евро — нет. Потому что внешнего мира не существует, а существует только Маринетт. Маринетт, Маринетт, Маринетт. Всегда была только она. Дочь за короткие волосы цепкими пальцами тянет, возвращая их обеих в притворно-идеальную реальность. Ту самую, которая только что рассыпалась осколками. — Я должна… — уверенность тоже была притворной, Кагами это поняла, когда трех слов подряд связать не смогла, взгляда на женщину поднять. Получилось только позорно сбежать, отбивая неровную дробь каблуками.