Rendez-vous dans l’appartement de Leningrad

«То, помнится, был 1927. Я с год жил в съёмной квартире в сыром, холодном Ленинграде меж серых домов, гостиниц и лавок. Родной город был мне по нраву, но воспоминания о лихих годах на Кавказе часто посещали меня вечерами, когда становилось особенно холодно и приходилось кутаться в пальто, несмотря на то, что на дворе стоял май. Я в то время работал с переводами и печатью, сидя большую часть времени в своей квартирке и выходя лишь ради посещения издательства, где работал. От скуки временами выбирался в свет в те же гостиницы, театры да концерты. Вёл знакомства с разными людьми, соблазнялся на любовные дела с девушками, которые неизменно велись на мою обходительность и страстность. Прятание в гримёрках актрис и певиц с прекрасными лицами и телом, или ночные встречи с замужними юными девушками, не успевшими нагуляться, стало для меня обыденностью. Хорошо с ними было, когда от тебя ничего не требовали и под венец, как моя давняя знакомая, Мэри Лиговская, не тащили. Даже о своей дражайшей Вере я стал потихоньку забывать, хотя её образ и всплывал в мыслях довольно часто. Моя ветреная натура быстро стала требовать перемен в обстановке, но я упорно сидел на месте, равнодушно игнорируя её позывы. Кавказ уже не так сильно влёк, в пыльную Москву меня не тянуло совсем, а здесь, в Ленинграде, хотя бы была работа и много развлечений. Здесь было приятно писать и заниматься переводами. На дворе стоял июнь, наконец-то тепло пришло и в этот город. Тогда по улицам все расхаживали одинаково: в рубашках да лёгких брюках, оставляя свои костюмы и пальто дожидаться холодов. Я познакомился с ним одним жарким днём на набережной. Совсем юный парень, девятнадцати лет отроду, со светлыми серыми глазами, глядящими из-под очков, и золотистыми кудрями. Имя его всегда было приятно моему слуху — Александр, Саша, Сашенька. Или, как мне нравилось, на французский лад – Alexandre. Ох, и помнится, при наших первых встречах никак не хотел он признаваться в своём полном имени, игрался со мной и моим интересом. Лишь под вином в своей квартире я выведал, что по отцу он Андреевич, а фамилия его Чацкий. Фамилия древняя, благородная, хоть и в наши года не имело это благородство никого смысла. С такими же мальчишками Саша пускал камешки по реке, кто дальше кинет. Меня привлёк его заливистый смех и всё те же ясные зоркие глаза, которые сами выловили меня из толпы зевак. Его белая выглаженная рубашка тем летом редко была застёгнута полностью — была у него привычка расстегнуть первые пуговки, обнажая вздымающуюся гладкую грудь и ключицы. Я к этим мальчишкам и подошёл-то ради него. Здесь, на набережной, всегда собиралось много гуляк, и компании юнцов были не редкостью. Камешек я закинул довольно далеко, отчего юноши присвистнули, а мой взгляд приковала улыбка ангела, что с ними затесался. Так мы с Сашей и сдружились. Мне в свои двадцать пять было, что ему рассказать. Мальчик сам стремился узнать новое о жизни. Он здесь учился, жил в съёмной комнатке, совсем недалеко от моего дома. Деньги ему достались от погибших родителей, бывших некогда детьми зажиточных помещиков, ещё когда страна звалась Империей. Рос и воспитывался Саша в семье старых знакомых своих родственников. Вспомнить фамилию той семьи мне уже не представляется возможным. И вот захотелось ему однажды пожить одному и без контроля — так и угнал из Москвы в Ленинград. Со своими опекунами отношения последние года не ладились. Занявшись науками, Саша быстро стал втягиваться во взрослые дискуссии, распугивая возрастных своим максимализмом, присущим каждому юноше. Я ведал мальчику о своих похождениях, постоянно напоминая о том, что я — плохой пример поведения. А ему всё было нипочём: смеялся да дивился. Много чего спрашивал, рассуждал. Мы достаточно гуляли, но чаще сидели у меня на квартире. К нему вечно захаживала хозяйка, проверяя, не таскает ли он кого-то к себе. Застав она нас вместе — беды было бы не миновать. Этот Сашенька оказался довольно лукавым мальчишкой. Его светлая головка сразу прочла все мои намерения и совсем не удивилась, он был готов ко всему. При жизни у опекунов влюблена была в него их дочка София Павловна — по рассказам, очаровательное в своей наивности создание. Они знали друг друга и дружили с самых ранних лет. Лишь стукнуло девушке четырнадцать, а Саше – семнадцать, дружба переросла в иное чувство. Они прятались от всевидящих взрослых по углам да по своим комнатам. Девчушка отдавала всю себя Александру, а он обворожительно всё принимал. Саша рассказывал это так вдохновенно, но в то же время серьёзно. А потом расползалась на его милом личике с едва заметными веснушками лукавая улыбка. Чувства те были только у милой Софы. Мальчик питал страсть далеко не к своей подруге детства, а к молодому молчаливому секретарю её отца — Алексею. Ночами они тайно встречались, не скрывая друг от друга свою любовь. Описания того, чем они занимались вызывало во мне ревностные чувства, будто бы Сашенька изменял мне. Но в то же время это было горячо, и я невольно тянулся к его телу в надежде погладить и обнять. А этот чертёнок долго не давался мне. Выворачивался из настойчивых объятий, отстранял мои руки от себя. Это злило меня, как человека, привыкшего добиваться других по щелчку пальца. Но я решил послушно играть по его правилам. Саша сразу прознал, что питал я влечение не только к женщинам, и сразу пытался выведать у меня о других связях. Мальчик упрямо звал меня Григорием Александровичем, игнорируя мои просьбы быть проще. Ему нравилось так, значит, остальное его не интересовало. Его строптивость и нахальство заставляли меня злиться. Я не позволял такого раньше никому. Сразу подчинял чужую волю себе, а этому мальчишке хоть бы что. Но он влёк, потому я упрямо был с ним. Я всегда старался держаться равнодушно, но эти хитрые глаза видели меня насквозь и знали, что мне не всё равно, что я его просто так не брошу. Мы были знакомы уже две недели, большую часть времени проводя вдвоём. Однажды мы не виделись весь день. Я занимался переводами, он в то время читал в библиотеке, а вечером явился ко мне. И тогда он мне и отдался. Полностью и со всей страстью и пылкостью, что могла таиться в юношеском теле и душе. Я был удивлён и восхищён им. Впервые за долгие годы я испытал смущение, потому что Саша затмевал всех, кто был до него. Одни горящие глаза его сводили с ума, а удовольствие, принесённое мне от него, выбивало все мысли из головы. Он послушно подставлялся под все мои действия, впрочем, не упуская возможности побыть самостоятельным. Как мы тогда не разнесли скромную комнатку в моей квартире — ума не приложу… С тех пор и началась наша любовь. Саша часто вперял мне о своих чувствах, и я ему бесконечно верил, хоть и молчал. Свою же любовь я отдавал действиями, наблюдая за его довольной улыбкой на каждое касание и каждый поцелуй. Он стал ещё прекраснее в моих глазах. Его милейшего личика уже было мне достаточно, чтобы влюбляться сильнее с каждым днём. Нежные розовые губы манили прикоснуться к ним своими. Мягкие щёки и чуть курносый нос вызывали милые чувства. Шея его сразу мне полюбилась: на ней так легко можно было оставить следы, такая нежная и бледная кожа там была. Он весь был бледным, даже солнце не сильно влияло на цвет его кожи. Родинки с веснушками были повсюду. Особенно мне запомнились пятнышки под левой ключицей и на ступне у большого пальца ноги. У Саши были острые локотки и коленки, добавлявшие ему изящности. Длинные пальцы и рельефные тыльные стороны ладоней также никогда не уходили от моего внимания. У мальчика была привычка усесться на подоконник в моей комнате, свесить ноги и наблюдать за улицей. На улице этой жили обычные работяги, которые также развлекались, болтая друг с другом из окон или с балконов. Я всегда старался быть рядом, когда он так сидел — упадёт ещё. С третьего этажа не убьётся, но покалечится. Ещё любил он разлечься поперёк кровати, неизменно пристраивая ноги на подушку, а голову свою мне на икры. Лето выдавалось жарким, оттого мы часто безвылазно сидели у меня, раскрыв широко окна, дабы ветер хоть немного освежал. И валялись мы в такие дни в этаком положении часто. Саша наготы своей не стеснялся и совершенно не боялся моего осуждения. Он читал свои любимые стихи, много рассуждал о будущем и прошлом, пока я слушал, рефлекторно гладя чужое тело и лаская его щиколотки поцелуями. Из милых привычек его я могу припомнить, что он часто накручивал себе на палец кончики моих усов, которые ему на мне нравились и которые никак не хотели расти у него. Он любил обнимать меня со спины и даже мыться затаскивал с собой, зная, что без последствий из ванны не выйдет. Мы стали вместе ходить по концертам, галереям и библиотекам. Наши знакомые не могли вникнуть, с чего мы подружились. Саша всегда на их удивление реагировал с улыбкой. Также он стал помогать мне с переводами и статьями, а я рассказывал ему о науках, где я хоть немного смыслил. Наши отношения были тайной от всего мира. Мы верили в любовь друг друга, и никто из нас не хотел так просто отпускать свои чувства. Мгновения с этим юношей стали моим смыслом, державшим меня в Ленинграде. С приходом осени он стал подрабатывать репетитором: учил детей простым наукам. Он съехал со своей квартиры и перебрался ко мне, чтобы мы чаще были вместе. Мой интерес не угасал, хотя я и боялся, что эта любовь быстро пройдёт. Не проходила. Сегодня на дворе уже февраль, 1928 год. Я, наконец, смог собрать все мысли в кучку и записать о нём сюда, в дневник. Саша спит, на улице ещё совсем темно. Живём мы всё в той же квартирке и подумываем летом уехать на Кавказ, чтобы отдохнуть от суеты большого города…» — Что ты там всё пишешь? — сонный голос Саши не испугал Печорина, но заставил его поторопиться. — О тебе пишу, — спокойно ответил Григорий, спешно складывая все свои бумаги с записями о своей жизни в чемодан. — Правда? Дай почитать! — Чацкий ловко выпутался из одеяла и уже почти подлетел к столу, как его остановили. — Куда босиком по полу? — Сашу схватили за талию и, под его возмущение и смех, уложили обратно в постель. — Нечего тебе там читать. Гриша навис над закутанным юношей, невесомо целуя его в нос и губы. Александр пытался выпутаться и притянуть мужчину к себе, но тот, оставив ещё пару скорых поцелуев, встал с кровати, чтобы закрыть чемодан и погасить лампу. — Какой Вы всё-таки плохой человек, Григорий Александрович! — язвительно долетело Григорию в спину. — Уж получше тебя, греховное ты создание. Гриша спокойно вернулся к своему мальчику, который тут же приник ближе, ласкаясь. Печорин обнял Сашу покрепче, засыпая под чужое горячее размеренное дыхание и шум пурги за окном.