Летать

Стали судьбой… Не в наших ли ладонях Мы держим солнце?

      Вообще-то он не хотел убивать.       Вначале ему страстно хотелось летать. Отец всегда его одергивал: «Ты синоби, Кадзу, а не воробей», но мальчик решительно не соглашался. Его детские попытки взлететь, размахивая листами горного папоротника, умиляли редких клановских старух и заставляли переживать родителей.       — Все мальчики в его возрасте играют в ниндзя, в самураев, в конце концов, — вздыхала мать. — А он занимается чем-то не тем…       — Я не хочу быть синоби! — восклицал иногда черноглазый ребенок.       — Ты уже синоби, строптивый! — злился мужчина. — Мальчишки во всей империи тебе завидуют, а ты не ценишь, кем родился! Быть ниндзя — высшая честь для любого мужчины, пойми же это и перестань позорить меня.       В ту же ночь Кадзу приобрел новый статус: сирота. После этого горячая ненависть к самураям зародилась в нем и осталась на всю жизнь комом в горле. Много позже он, конечно, справится с нею, но горечь утраты повлияет на то, кем вырастет этот черноглазый малыш.       Самураи подрубили ребенку крылья. Летать Кадзу больше не хотел. Его взял к себе в дом Чонган, старик, чьи дети умерли совсем молодыми, выполняя какое-то глупое задание. Две половинки разрушеных семей стали опорой и утешением друг для друга. И пусть кусочки этого паззла не совсем подходили друг другу, пусть углы криво вылезали в разные стороны — они делали все, чтобы уменьшить общее горе.       Однажды, убираясь в маленьком доме целителя, Кадзу нашел ворох свертков рисовой бумаги, на которых чьей-то девичьей рукой были записаны многочисленные хокку. Бессмысленные поодиночке, эти строки вместе оказали колоссальное влияние на десятилетнего ниндзя, который едва научился читать. Он попытается складывать хокку сам, косые и глупые, и это стало его утешением на всю оставшуюся жизнь. Никому Кадзу не скажет об этом: знает, что будут осуждать, что это не дело для тихого убийцы. «Ты должен тренировать неслышный шаг, а не начертание иероглифов, бесполезный,» — корил он себя и продолжал сочинять, изливая на бумагу все свои мысли.       В пятнадцать его отправили на первое задание со старшими товарищами по клану, чтобы смотрел и учился. Убивали какого-то купца, чтобы не мешался под ногами. Ловкого, маневренного, гибкого, как кошка, но еще неопытного Кадзу заставили сидеть на растущей около дороги иве и смотреть, впитывать, узнавать. Но купец оказался не один: вместе с ним была его блондинка-жена, которую он привез с большой земли, и дети: оба русоволосые и кудрявые, мальчик лет шести и совсем крохотка-девочка. Кадзу не верил, что всех их сейчас убьют люди, которые воспитали его. Заменившие семью мужчины смогут уничтожить другую семью. Это казалось абсурдным.       Ниндзя, как бы оно ни было, милосердны и мудры. Они понимали, что нет больше горя для родителей, чем видеть смерть своих детей, потому сначала расправились со старшими. Мальчик же подхватил на руки свою сестренку и, прижимая ее к груди, что-то лепетал. Кадзу был уверен, что синоби отпустят его, не погубят росток жизни, дадут ему воздух. Но когда клинок его соплеменника, ярко сверкнув, пронзил насквозь сразу двух детей, юноша на дереве зажмурился, не выдержав.       После этого он замолчал почти на неделю. Это не было душевной травмой, какая бывает у малышей после какого-то страшного события, нет: Кадзу учился молчать и находить мудрость в себе. Но нашел ее вновь со стороны, в изречении Чонгана.       — Жизнь быстротечна, как горная речка, и если люди в ней потоки воды, то синоби — камни, эти потоки уничтожающие. Иногда слабые камни могут быть унесены течение. Иногда синоби могут умереть. Но знаешь, в чем секрет всего? Вовсе не в долгой жизни, Кадзу, а в умиротворении и спокойствии. Умей встречать все, как камень, бездушно. Люди будут умирать и рождаться на твоем пути, умирать и рождаться именно из-за тебя и для тебя. Но по-честному у тебя всегда будешь только ты сам. Женщины и мужчины, друзья и любимые — пыль. Где-то там, у людей простых, они может быть и существуют, но ты, Кадзу, самурай. Есть только твой клинок, а больше ты никому доверять не можешь. Запри свои чувства и не позволяй иметь власть над собой. Это не принесет тебе счастья, но избавит от многих разочарований.       Кадзу этого не понял, но принял. Да и принял, сказать по-честному, не сразу. Мысль о вечном одиночестве души долго пыталась ужиться в нем, никак не могла найти привычного места, пока ее, аккуратно разглаживая швы, не уложила Азуми — первая юношеская любовь пылкого синоби. Пару лет спустя юноша и сам не мог понять, чем зацепила его холодная и грубая воительница, но во время их коротких тихих отношений он считал себя по-настоящему счастливым. Только вот горячим сердцем с каждым днем все сильнее и сильнее прикипал к Азуми, а та не отвечала взаимностью. Не потому, что не хотела — не могла. Она-то выросла в семье, с родителями, между которыми не видела никогда проявлений любви, а только долг, да и тот не друг перед другом, а перед кланом: создать и воспитать новых воителей. В этом она и видела смысл того, что другие называют «любовь», Но романтические чувства в Кадзу были воспитаны не погибшими родителями, а рисовым свертком хокку, из которых он взял умение говорить глубоко и емко.       После отношений с Азуми он, кажется, даже не только принял, но и понял: пламя чувств долго оставаться только на бумаге, иначе сгореть можно.       Мальчишка, который хотел летать, повзрослел, стал не только полноправным членом клана, но и одним из самых ценных синоби. Он часто отправлялся на задание один: другие мешали ему, отвлекали от молчаливой прелести выжидания в тени. Ему все еще не нравилось убивать, но и это Кадзу воспринял как данность. Раз никому нет дела до его души, то пускай ценят его за умения. Он не стремился стать главой клана, или достичь высокого звания, или быть любимцем женщин, или заполучить денег, или… Ни к чему Кадзу не стремился. И даже когда на одном из заданий воин был пойман и заточен в клетку, точно глупое животное, у него не появилось жгучего желания жить, а только встала перед Кадзу скалой осознанная необходимость: он должен вернуться в клан. Почему? Потому что должен, и нечего тут судить. Не боялся синоби и своих охранников, которые относились к нему чуть лучше, чем к мебели, не боялся смерти, а боялся не дойти до деревни. Он воспитал в себе чувство обязанности и погубил все остальные.       Думал, что погубил. Но часто сухие растения оживают, поливаемые водой. Так случилось и с ним: все началось с воды.       Девушка в красном воротничке, воспитанная в окия и умеющая разве что вести светские беседы с богатыми мужчинами, подавала ему воду чуть трясущейся ручкой.       — Боишься меня, — оскалился синоби.       — Нет, — ответила она предательски дрогнувшим голосом.       «Узколобая», — подумал тогда Кадзу. Так было проще: а вдруг завтра ему придется убить эту майко? Или ей придется убить его? Глупость, конечно, но готовиться нужно ко всему, поэтому проще ненавидеть каждого. Убеждать себя, что ненавидишь.       Но там, в деревне на севере империи, он почему-то отдал Мэй драгоценный камень, стоивший, как сказал бы Кадзу какой-то месяц назад, дороже, чем шкура майко. И когда она перехватила обветренные губы синоби своими, нежными и розовым, как лепестки сакуры, он с удивлением заметил странное чувство где-то под ребрами. Ощущал он что-то похожее и с Азуми, но чувство это было ниже и совсем другое: агрессивное, вспыхивающее, желающее, почти животное. Вожделение. Но в этот день холодный воздух прорезало чем-то другим, незнакомым. Оно было мягким и трепещущим, тонким и полупрозрачным. И в этот момент Кадзу, зная, что дальше поцелуя дело не зайдет, был рад: он не хотел ее в том привычном смысле слова, как любой половозрелый мужчина хочет женщину рядом с ним.       Он хотел ее ласково и тепло, но отрицал в себе это чувство. Но, вернувшись в деревню, он стал скучать по девушке-лисе, стал ревновать ее к неизвестности, бояться за нее. И корить себя: так нельзя. А что, если она не напишет это злополучное письмо? А то, если его новая жертва будет как две капли воды похожа с майко? А что, если… Если что угодно еще? Синоби не мог позволить себе любить. «Нет, ненавистный, никакая это не любовь, » — убеждал он себя. — «Любовь другая, а это не то.» А какая — другая? Другая — и все тут. Нечего размышлять о девушке. Надо надеяться, что у нее все будет хорошо (и она напишет) и ей не придется писать (но все равно напишет, и он придет, прибежит, Прилетит?)       Она написала.       С ней был самурай. Ронин. И лисица, кажется, вовсе была не против его компании. Так даже лучше. У нее есть возлюбленный, ее сердце занято, а он, Кадзу, поможет и вернется в деревню клана синоби, чтобы вновь заниматься тем, для чего был рожден.       Оказалось, нет — все сложнее. Стараясь отдавать себе отчет в каждом слове и чувстве, он предательски оступался снова и снова, рушил ту витиеватую стену холода, которую возводил годами, забирая внутрь лишь некоторые хокку. Позвал с собой на смотровую башню. Зачем-то сказал, что бывал там до этого, но один.       Зачем он перед ней оправдывается? Зачем ей его оправдания?       Самоуверенный снаружи, он пасовал перед своими чувствами где-то внутри. Неглупый мужчина понимал, что небезразличен девушке. Но взаимность их была обречена укладами синоби. И его заботой о девичьем сердце, которое он ни за что не хотел бы разбить.       — Зря. — Высказался он, нарушив вязкую тишину. — Это ты зря. Ты хорошая, добрая, а я нет. Ты знаешь, чем занимаюсь. Сегодня я есть, завтра меня убьют. Я живу в тени, хожу в крови.       — Главное — душа.       О, закрой свой праведный рот, лисица! Зачем ты убиваешь созданное годами и слезами? Скупыми мужскими слезами, которые научили его, что душа — это самая бесполезная вещь в мире, которая дарит лишь разочарования. Кадзу убеждал себя, что Мэй говорит глупости, а какая-то хрупкая струна дрогнула в нем от холода. В конце концов, он красивый, сильный, член богатого и уважаемого клана. Выгодная партия для потерявшей все девушки, не так ли?       Не пытайся врать самому себе, трусливый.       — Да кому сдалась моя душа?       — Мне.       Вот такое простое слово.       Кадзу вспомнил вдруг свою детскую мечту. Он почувствовал, что если прыгнет прямо сейчас с этой башни, то не разобьется,       а все-таки сможет взлететь.