˙инεиж n̯ǝɯɔɐdɯɔ n̯оннǝmиv ʎwоɯоu ɐ ‘n̯оннǝdǝwεɐd ǝǝ ʚ оvɐuʎɯɔɐн ǝн ɐɓɹоʞин ʁwǝdʚ оɯє ıqƍоɯҺ ‘ʁvоw ‘qɔоvиʚиɯоdu ǝmʎɓ ǝǝ ʚ оɯ-оɯҺ он
— Ты в полной воле вернуться раньше сентября, хоть через два дня, — спокойно, словно уловив и разгадав смутное настроение дочери, изрек ее отец. Его голубые, топазной рябью подернутые глаза с вниманием остановились на чужих, так трогательно поджатых губах; присущая зрелости прозорливость тут же признала тоску и тревогу в душе девочки, а подкрепленная ими рассеянность, которую она выказала, отозвавшись на имя лишь со второго раза, тут уже уверила Клода в своей правоте – Атанасия волновалась, утомленная, и неизвестно, была ли эта тревога столь хороша, какой она видела ее при мандраже от скорой поездки. – Хотя, впрочем, вряд ли у Анастасиуса тебе наскучит раньше, чем через месяц. Уверена, что хочешь провести остаток лета в этом… на этом болоте? Услышав секундную заминку отца, девочка едва ли не рассмеялась – настолько явно, комично и с презрением это звучало из уст Клода, который питал неприязнь к здешним лесам (как, впрочем, он относился ко всем местам их богатой на виды страны) и все равно неизменно приезжал сюда к брату, что ей в очередной раз захотелось повиснуть у него на шее и сказать детские глупости о любви. Как же неловко, с каким ненастоящим, напускным безразличием он ругал ее за нарушение манер, однако с отцовской нежностью и заботой придерживал ее за локотки, когда она, вдоволь искупав его в ласке, тут же опускалась подле него, поправляя измятую объятиями рубашку. Тогда, непременно, она шутила и пыталась загладить вину, но в глубине души знала: такие моменты являли высшую ценность для внешне холодного и сурового Клода. И сейчас, ярко улыбаясь удачно примененному эвфемизму – «болото», - Атанасия обратила все свое внимание на отца, и взгляд ее, столь полный участия и ласки, заставил смягчиться черты твердого лица. — Ахах, скажешь тоже, папа, болото… на картах ведь совсем нет болота, лишь рядом с лощиной протекает река. А что насчет дяди Анастасиуса, то не беспокойся: я настолько изголодалась по встречам с Дженетт, что, пожалуй, буду только плакать, когда в августе придет время проститься с ней и городком. Ты посмотри, как здесь красиво-.. — Хмарь, — ровно перебил ее отец, и скука в мерцающих холодом глазах отрешенностью обожгла горячую пылкость ее щек. – Туман, холод и сырость, а еще топь, в которой прямо сейчас пытаются не увязнуть наши лошади. Действительно, не «болото». Удивлен, как Анастасиус все еще терпит эту глушь. — Но папа! – разгорячившись, воскликнула Атанасия, и тень детской обиды дрожью прошлась по ее губам. Клода бросило в холод: более всего он ненавидел и вместе с тем боялся увидеть слезы в дочерних глазах, а потому подался вперед, хотел взять ее за руку, но не успел – она уже не злилась, и эта ее непринужденная, яркая улыбка честным маневром растопляла его беспокойство и лед. – Ах, я так устала от солнца и тепла, а туман всегда был мне ближе ясных дней. Ведь это так таинственно – жить в мглистых горах. Я уже люблю это место, правда!.. Папа, не волнуйся за меня, - неторопливо, понизив голос, почти прошептала она. Светлые ресницы нежным трепетом сузили ее глаза, излучавшие мягкое, счастливое спокойствие, – так юное, любимое грозою солнце искусно усмиряло ее шторм. И сейчас это солнце единственное грело его в увязшей в туманах и сырости жизни – совсем как этот город, он не знал, что делал бы без него. Клод довольствовался малым: глядел за окрашенной радостью дочерью, наблюдал, как весело и беззаботно она щебечет о планах на жизнь – или мечтах о лете, - и совсем не заметил, как в самой природе словно бы случилось резкое, доселе неизвестное изменение: на миг туман отступил, и ясная погода ветром ворвалась в их карету. А с ней и звуки города, небольшого, но знавшего биение жизни, привлекли Атанасию к себе: она прильнула к окошку, чуть согнувшись, и расцелованные золотом кудри тут же рассыпались по ее спине. «А со спины ведь…» - с горечью подумал Клод и силой воли заставил себя прекратить, внутренне радуясь, что в его отсутствие в стране дочь будет в этом Богом забытом месте. Ведь красота ее, определенная Фортуной, была сильнее, чувственнее, тоньше любых красок на балах – и потому в столице она не могла найти покоя от ухаживаний и приглашений влюбленных в нее мужей. Клод надеялся, что здесь ее детство заслуженно отдохнет и, познав тишь меж укрытых небом гор, вскоре вернется и вновь озарит их дом.***
— Попробуешь виски? — Из твоих? Тогда не надо. Я лучше чаем разживусь. Мало ли из какой дряни готовят алкоголь на этом болоте. — Самый лучший ячмень во всей империи – и растет он как раз на твоем «болоте». Но если тебе по душе эти южные, пропахшие клопами коньяки, то я, конечно… Атанасия плохо расслышала последние слова дяди, потому что прислуга, зашедшая в комнату, тут же принялась расставлять сервизы для чая и поднимать клоши от дымящих паром десертов, чем создавала пусть и тихий, но очень резкий и богатый звук. И пока отец с дядей оживленно обсуждали, когда именно он покинет городок – сейчас или уже завтра, ее старшая сестра Дженетт, обдавая приятным шелестом парчовых тканей, уселась подле нее на диван и распорядилась самолично налить дорогой гостье чай. «Спасибо», - тихо шепнула ей Атти и тепло улыбнулась: улыбка эта наконец оживила ее выбеленное усталостью лицо. «Не за что» - выстоенным в радости голосом ответила она, и кузины, переглянувшись, со счастливым смехом заключили друг друга в объятия. Атанасии было немного неловко пить чай после долгой поездки, не сменив дорожный наряд – блузку и юбку, но она была слишком потрясена и нуждалась подкрепиться с долгой тряски в карете. Когда же, наконец, она вернулась к чаю, Анастасиус распорядился выделить пару лошадей брату (их собственные прибыли в мыле и были слишком изнурены для повторной дороги домой) и с приятной улыбкой обратился к племяннице: — Я очень надеюсь, тебя не сильно потрясло произошедшее на площади? Клод сказал, что при вашем прибытии проводили публичную казнь. Казнь!.. О, как же ее пальцы обхватили искусную ручку чашки, когда дядя так непринужденно и легко сказал столь жестокое слово. И хоть она была дочерью человека, возглавшяего судебную структуру и потому часто сталкивавшегося со смертными приговорами в работе, сама мысль о том, что она стала невольным свидетелем чужой смерти холодила ей кровь. Атанасия постаралась унять нервную дрожь в ладонях и с открытой улыбкой обратилась к дяде: — Да. Нет нужды в беспокойстве: я знаю, это было важное мероприятие, просто я не привыкла, чтобы это могло проводиться в обычные дни. Да и на главной площади… — Этот мальчик, господин Лукас, судья, был назначен сюда… что-то вроде двух-трех месяцев назад. Его порекомендовали из столицы… — И это сделал я, - спокойно, отпив чай из своей кружки, заметил Клод, скучающе подперев голову рукой. Он был несколько озабочен тем, что их приезд в город ознаменовала публичная казнь, но нисколько не противился этому: наоборот, убежденный, что жестокость единственная способна справиться с наглостью людей, со всей справедливостью отнесся к этому. – И этот, как ты выразился, «мальчик»… впрочем, ему ведь больше двадцати, верно? Он, кажется, выше тебя, этот мальчик… — Не позволяй себя обмануть, это все сапоги, - перебил его Анастасиус, встав, чтобы забрать корреспонденцию из рук слуги. Клод без выражения посмотрел на него и с легкой усмешкой продолжил свой рассказ: — Я самолично порекомендовал его в эту глушь, так как был наслышан о его впечатляющих результатах в борьбе с преступностью в нашем городе. Забавно, что он семинарист, но тем и лучше: таким, как он, с детства вбивают в голову, что непослушание есть самый великий и неотступный грех, а значит, Лукас всегда будет верен закону. — О, так в этом замешан ты? Любопытное решение. И очень хорошо, что это произошло: этот город уже давно страдал от преступлений и злоупотреблений. Публичная казнь дисциплинирует. А господин Лукас и вправду творит чудеса: не хотел бы я быть осужденным им. — Вы сказали, семинарист? Так господин судья имеет и церковный сан? – Атанасия, увлеченная разговором старших, в любопытстве переводила взгляд с отца на дядю. Живой интерес горел в ее глазах, и она, отрезвленная им, стала больше походить на обычную себя. Даже усталость спала с ее будто оживших щек: Клод успокоился, заметив, что и дочь пришла в себя. – Но… Ох, это и правда… удивляет. — Господин судья тебе тоже показался… диким? - когда обсуждение, направленное в другое русло – о будущей поездке Клода, вновь бурно оживилось между братьями, Дженетт склонила голову к плечу Атти и тихо, стараясь не привлечь внимание старших, горячо зашептала той на ухо. – Он производит такое впечатление, даже когда одет для приема. Это и правда очень неожиданно. Говорят, он даже иногда появлялся на столичных балах, но мы, кажется, ни разу не замечали его в толпе. — Так если господин судья - семинарист, не означает ли это, что он был все время в учебе? — доверительно прошептала Атанасия, поднося к губам кружку с чаем и с любопытством смотря за Дженетт. – Джетти, у нас ведь никогда судья сам не казнит… Но, впрочем, я сдаюсь: раз дядя так хорошо отзывается о его работе, то тем лучше. Расскажи лучше, как ты живешь сейчас? Ну же, сгораю от нетерпения пообщаться с тобой лично, а не через письма! И девочки, весело переговариваясь, довольно скоро покинули обыкновенно уютную и любимую жильцами гостиную. Но Атанасия все не могла избавиться от ощущения, что волк, произведший суд на площади, словно бы взял на мушку ее саму.