в моём сердце дырка, сквозь неё видно луну.
В пустой мастерской Маринетт крепит английскую булавку в твидовую складку на спине новенького пальто, покачивается из стороны в сторону под музыку в наушниках, вынимает булавки изо рта и скрепляет там, где завтра прострочит швея. Непослушная челка норовит ниспасть ниже ровных стрелок бровей, Маринетт сдувает ее и вздрагивает от звука уведомления — и черти знают откуда появившейся на плече руки. — Мне надо на тебя кричать, чтобы ты услышала? — Агрест бросает это беззлобно. — Иди домой, второй час, что смеяться-то. Уведомление назойливо пищит в ухе, проникая глубже и глубже, словно юркое насекомое. Маринетт отшатывается, брезгливо морщит нос, отряхивая плечо пиджака под смех Габриэля. Ебаное уведомление. Надо что-то сказать, давай же. — Я как раз собиралась, — находится Маринетт, бегло осматривая широченный стол с хаотично раскиданными по нему инструментами — ножницы, сантиметр, булавки, бесконечные нитки, кусочки ткани, ленточки и в довершении сгоревший оверлок. — Надо прибраться. — Я позову кого-нибудь. Маринетт смаргивает усталость, закидывает тонкие очки в белой оправе на голову с переносицы, в глазах мгновенно расплывается. Что ты здесь делаешь в такой час, Габриэль? Это не ее дело, надо забросить сумку на плечо и скрыться за автомобильной дверью великодушно вызванного за счёт модного дома такси бизнес класса. Бренд Габриэля с ее приходом гремит скандалами каждый сезон — в прошлом году Адриан рассорился с отцом в пух и прах, порвав с помощью юристов всевозможные контракты, и уехал с Кагами в Японию, исчезнув для прессы из виду. Потом было афтерпати с избитым журналистом, растолченное стекло в пудре у моделей, каждый раз все интереснее и интереснее. Маринетт обращается по дороге, взлетает на здание с помощью шеста и также перепрыгивает с крыши на крышу, пока не доберется до места, с которого опять все началось. Обвалившийся угол дома печально пестреет внутренностями разрушенных квартир, приехавшие службы спасения мигают красным и синим, как лампочки гирлянды. Леди Нуар спрыгивает около полицейской машины в отдалении и застывает у приспущенного стекла, чтобы послушать шелест цифр, докладывающих о произошедшем и продолжающемся. Провода, висящие лохмотьями, под весом фонарного столба все же окончательно рвутся, человеческие визги брызгают во тьму, вспыхнувшую мгновенно во всех соседних домах. Леди Нуар зажмуривается на пару секунд и сигает прочь, уже прекрасно видя во тьме. Ей слышится мелодия — ненавязчивая и повторяющаяся, лёгкая перебежка хрупких черных пальцев по отверстиям флейты, чтобы вызвать спасительные миражи. Леди Нуар оглядывается, но Вольпины нигде нет, пока она не приземляется сверху прямо на нее, со смехом зажав голову черной кошки меж коленей. — Сейчас полетит, твоя очередь, gattina. — Слезь, Вольпина, — Леди Нуар скидывает напарницу с себя, наклонившись, чтобы она соскользнула на черепицу. Вольпина приземляется на носочки, весело перепрыгивает с черепичных листков и взлетает высоко вверх одним сильным прыжком, чтобы наблюдать за всем с самого лучшего ракурса. Леди Нуар высматривает очередного акуманизированного — мотылек почти ослаб от манипуляций Вольпины, вымотанный человек тащится по асфальту, неровно шатаясь, будто вот-вот сдастся окончательно и освободится. Леди Нуар — это один большой нескончаемый скандал, Вольпина в их паре жемчужнозубая красавица с итальянскими словечками в широкий фотообъектив, сладко капающими с острого языка. Леди Нуар неуклюжая, нескладная, вечно бьющая наугад без плана сука, гораздая лишь огрызаться и бить, бить — бить, пока обидчик не выдохнется от количества переломов. Вольпина выдувает мелодию, кривенький минор, и он рассыпается сотнями и сотнями Леди Нуар, убегающих от камер репортеров и полицейских в разные концы проклятого Парижа. Леди Нуар напрыгивает на акуманизированного — мотыльки выматывают носителя, а если Бражник слишком далеко, то носитель не управляет даже самим собой. Леди Нуар зажимает уменьшившийся до размеров шариковой ручки шест в кулаке и принимается за дело, пока мотылек не вылетит из груди блеклой тенью — катаклизм! — и от него остаётся только липкая пыль. Вой полицейской сирены будит в Леди Нуар Маринетт — уставшую модельерку, которой совсем не помешают семь часов сна без перерывов в кровати с чистыми простынями. Вольпина подхватывает ее под подмышки, поднимая с колен. Она весело покачивается, будто под этно, и подносит флейту ко рту, икнув в сторону перед тем, как создать копии себя и черной кошки. — Ты пьяна? — спрашивает Леди Нуар с нескрываемым налетом осуждения в надтреснувшем голосе. Вольпина закатывает глаза. — А если бы что-то случилось?.. — Ты ханжа, — прерывает ее Вольпина. Ровные ряды черно-зеленых и оранжево-черных копий героинь заполоняют всю улицу. — Arrivеderci. Леди Нуар получает абрикосовый поцелуй в уголок рта, усмешку на прощание и желание сплюнуть через плечо от наваждения. Маринетт не в первый десяток раз убеждается в том, что под маской героини-лисицы ходит Лила Росси — совершенно ей под стать. В образе Вольпины она любимица публики, нежная девочка, сладкие улыбки, томные взгляды, всегда на передовице (и как у нее это получается?), чуть ли с детишками не фотографируется для инстаграмов их сердобольных родителей. В модельном бизнесе же точно выверенная в параметрах кукольная муза половины французских модных домов, раскусывающая конкуренток на ужин, как тик-так со вкусом Кока-Колы. Все сломанные конечности, вывернутые ноги, аллергические шоки, голодные обмороки — Маринетт уверена — происходят из-за ее непосредственного участия. Ее Маринетт про себя зовёт Каем, тому из обломков льда нужно было собрать слово вечность, Лила Росси же из битого стекла, которое сыпет в косметику, туфли и одежду всем подряд, собирает признание. Маринетт колесит по городу в уже дешёвом такси — окна в машине не открываются, подстаканники даже в перспективе не появятся, а водитель прикладывает джул ко рту и часто смотрит в зеркало заднего вида. Хоть музыку не включает и вопросов не задаёт, на том спасибо. Маринетт выпрыгивает на углу, стыке неоновых вывесок, и тут же замечает вклеившуюся в стену Росси в кожаной куртке и коротком колючем платье из паеток, которую угрозами попросили забрать, пока не налетели папарацци — Маринетт не знает на самом деле, на каком точно счету она у Агреста старшего, но платит он исправно и с надбавками за любые переработки. Где Лила потеряла охранника, одному богу известно, и то при условии его нахождения на месте — Габриэль вот не в курсе, поэтому его правой руке приходится это разгребать. — Четыре тридцать восемь. Ты рада? — Я? — Лила смахивает осыпавшуюся тушь, глядя на заляпанный отпечатками пальцев экран мобильного, неровно отшатывается обратно к стене. — Определенно. Все ещё чувствую благословенный вкус оливок во рту, ма-адам. Маринетт остаётся только затолкать ее на заднее сиденье в очередном дешевеньком такси и всучить в когтистые руки пластиковый пакет, в который Лилу тут же рвет. — На следующей неделе мы едем в Швецию, — Лила распрямляется, завязывает пакет ловким движением пальцев, выглядит так благородно, будто это не ее только что стошнило съеденным за неделю, — как твои сборы проходят? — Тебе какое дело? — огрызается Маринетт. В машине душно, наконец зажжённые фонари освещают пустынные улицы разъедающими глаза пятнами. Лила раскусывает подушечку жвачки пополам. — Никакого, просто я вежливая в отличие от некоторых. Маринетт забивается ближе к двери, водительница молчит — можно будет влепить пять звёзд, прекрасная поездка. Лила пытается перебить кислое послевкусие рвоты абрикосовой жвачкой, добавляя к прошлой ещё одну. Кондиционер работает исправно, но она хищно втягивает воздух и поворачивается к Маринетт. Та лишь плотнее прячет руки в рукавах пиджака, чувствуя тесный ободок кольца-талисмана на онемевшем пальце, и не отвлекается от разглядывания лепнины на мимо пролетающих домах. — Это мои духи. — Что? — Мои духи. Ты ими буквально облилась, да? От тебя, наверняка, несёт за милю, — Лила мило морщит нос. — Остановите здесь, мне недалеко осталось. — Росси, сейчас ночь, там может быть кто угодно, сиди в машине. — Как заботливо, Дюпэн-Чен, меня сейчас стошнит во второй раз. Лила хлопает дверью и скрывается в темноте подъезда, быстро взлетев по лестнице, несмотря на высокий каблук. Маринетт заводит будильник на десять, не раздеваясь, бросается в незаправленную кровать. Сил нет даже чтобы подушку подмять под щеку удобнее, хочется закричать и расплакаться, но на это тоже сил нет. Маринетт никогда не думала о том, что с ней может быть что-то не так. Родители всегда поддерживали любое ее начинание и поступление в лучший лицей на бюджетное место засветило ей, как только Маринетт этого захотела. Высшие баллы, рекомендации, море внеклассной работы, налаженные связи в виде богатеньких друзей, детей влиятельных людей из разных общественных сфер, от политиков до художников. Маринетт блистала в любой роли, какую себе ни выбирала, от старосты класса и президента школы до обыкновенной подружки по парте. Первый класс все испортил. Маринетт осознала, что одержима собственной одноклассницей — дочка мэра была вздорной девчонкой, невыносимой и ядовитой, но что-то было в ней такое тонкое, недосягаемое и родное, что у Маринетт не было и шанса не влюбиться. Маринетт тряслась над украденными расческами, заколками и резинками, разбила Адриану лицо дверью за то, что он поцеловал Хлою во время игры в бутылочку, все время нарывалась на ссоры и скандалы с ней, что их едва не выставили посреди года за драку в женской раздевалке. Следующая драка перешла в разряд нелепого первого раза, после которого Хлоя только отряхнула колени жёлтой спортивной формы, вытерла рот ладонью и хмыкнула Маринетт за ухо — в следующий раз я не хочу отплевывать твои волосы все время, подумай, что с этим сделать. Родители думали, что привезли из Тибета миленький сувенир для дочери — Маринетт, тогда всего-то незадачливая студентка на хорошей стажировке, с перспективами дальше недели и устаканившейся личной жизнью, надела кольцо-талисман на палец, и реальность закрутилась, как в револьвере барабан с одной пулей, подготовленной для чьей-нибудь головы. Она не хотела быть Леди Нуар, но ей никто не оставил выбора — Хлоя ее бросила, учебу она закончила на отлично, пришла работать в дом, о котором грезила со школы, только удовлетворение она разучилась получать, как только крутанула кольцо на пальце и обратилась в героиню-кошку. Вольпина смеялась и говорила, что это фамильная вещица — кулон в виде лисьего хвоста красиво отсвечивал эмалью. Вольпина появилась раньше Нуар и лишь создавала иллюзию того, что происходит хоть что-то хорошее. На самом деле Бражник не знал пощады, а Париж медленно разрушался. В приоткрытое окно врывается сырой городской воздух, Маринетт попадает все ещё обутой в ботильон ногой по коробке духов на полу, зелено-красные склянки бьются друг о друга резкими острыми краями — одним из них Маринетт рассекла ключицу. Постель насквозь пропитана хвойно-апельсиновой кислотой Лилы Росси — вздорной, недосягаемой и ядовитой, похуже платиновой красавицы Буржуа, оставшейся далеко в памяти золотым росчерком первой только в половину взаимной симпатии. Маринетт сбрасывает обувь, оставаясь в тонких носках, брюках и футболке, поверх которой был пиджак — сброшенный ещё в коридоре, переворачивается, закутываясь в одеяло, как в кокон, и остаётся так лежать до десяти пропущенных от Агреста. Дни перекручиваются в бесконечную восьмёрку, перемычка в ней — развалившаяся на подоконнике в съемной квартире Вольпина, рассматривающая карту небрежно, размешивающая витамины в высоком стакане изящно витиеватой ложкой и изредка глядящая на Леди Нуар исподлобья, будто ей не верится ни во что из сказанного. — Агрест? Издеваешься? — Если возьмёмся за него тихо, никто не пострадает. — Думаешь, люди Агреста меня волнуют? — малиновые витамины пузырятся, Вольпина делает глоток и спокойно выливает все из стакана на улицу, высунув руку в окно. — Мы больше не будем нужны. Мои фанаты будут так расстроены. — Куда ты без их денег, конечно. Вольпина хмыкает, облизывая ложку. Квартирке пара месяцев, им нужно было привыкнуть подруга к подруге. Всего-то пара лет преткновений, и теперь можно сидеть напротив на широком подоконнике, прислушиваясь к шуму улицы, перебору пальцев по флейте, ленивым зевкам и треску вибрирующих игнорируемых мобильных. — Ужасно. Тошнит, — Вольпина перекрещивает ноги в высоких шнурованных сапогах. — Нельзя просто взять и заявиться к этому старикану, попросив его секретаршу передать записку с угрозами. Ты, конечно, нарисуешь сердечки и набрызгаешь духами, но содержание это не изменит. — Думаешь, у него есть секретарша? Вольпина хихикает. — Конечно. Мужчины в возрасте обожают молоденьких девчонок на побегушках. Думаешь, их новую модельерку взяли за неиссякаемые таланты? Очень сомневаюсь, что любовь к бижутерии и розовому это про французскую моду. — И за что её взяли? — Откуда мне знать, — Вольпина поглаживает себя по колену, — все вторичное и скучное, если в новом сезоне все будет, как прежде… Я заболталась, да? — Точно. Вольпина отбрасывает один из хвостов за плечо, Леди Нуар складывает карту. Сколько ещё таких встреч осталось, никому не известно — может, наконец Бражник додумается вселить акуму в эту вечно лезущую в полымя кошку, тогда ему удастся победить. Вселяться в разгневанную Вольпину было неплохой идеей, она натворила дел, настроив весь Париж против них окончательно — леди Нуар измочалила ее так, будто каток проехался, мотылек вылетел у нее изо рта очень быстро, лишь бы покинуть поскорее ослабшее тело. — Тянет неизбежностью, да? — Вольпина подтягивается ближе, протягивает руку, чтобы потрогать латексное ухо, спрятанное в черных волосах. Леди Нуар воспринимает это по своему, Вольпина почти ей не даётся, а потом обжигает шёпотом бледную щеку. — Я замужем, gattina, но я тебя прощаю. Леди Нуар прикрывает рот парой когтистых пальцев, прикушенный язык ощущается, как после прокола. Вертикальные зрачки сужаются от брошенного прямо в лицо солнечного зайчика — или вспышки. В переносице колется неправда, неправда, но Маринетт не будет себя выдавать. Правда же, не будет. — Позвала бы, мы же почти родные. — Мы ездили в Афины и что-то изнутри стукнуло, надо было, как воздух, — Вольпина смотрит пронзительно-зеленым глазом, такая близкая, такая далёкая, ещё ненавидимая до крови во рту, а с этим не справиться, пока она рядом. Интернет-издания пестрят фотографиями, какая близость, какая драма, две отвергаемые обществом героини против невидимого врага. Маринетт смешно. Она готова пойти читать фанфики о себе и Вольпине. Им выдумают новые имена, новую жизнь, намного лучше той, которой они живут. Может, даже все будет взаимно, раз и навсегда, великие тропы, сладкое сказочное долго и счастливо.***
Они сталкиваются у кабинета Агреста. Записки с сердечками ни у одной не наблюдается. Лила отступает, складывая руки под грудью — на ней лёгкое серебристое шёлковое платье из прошлой коллекции, Маринетт бы возмутилась, чем оно ей не нравится, хорошо же сидит, но Лила возвращает ее с небес на землю. — В твоих секретарских записях я есть, а, Дюпэн-Чен? В этой реальности у нее маска на все лицо, кошачьи глаза и черные-смоляные волосы, свитые в косу, падающую ниже пояса. Голос никогда не похож, это, наверное, от влияния талисмана. Узнать в Леди Нуар Маринетт Дюпэн-Чен почти невозможно. — В следующий раз выпну твое пьяное тельце из машины на полном ходу, — Маринетт услужливо открывает дверь, дёрнув ручку вниз. Лила хихикает, посылая ей мимолётный воздушный поцелуйчик, сдув его с кончиков длинных пальцев. Как можно было не заметить это гребаное помолвочное кольцо, вот же оно. Маринетт заходит следом, садится в угол на подлокотник кожаного дивана, сразу открывая эскизы на планшете — весенняя коллекция сама себя не сделает. Лила своевольно распоряжается всем в кабинете, пока Агрест распинается около окна, отвернувшись на замылившие уже взгляд архитектурные изыскания. Маринетт ничего не слышно, кроме задыхающегося смеха Лилы. Конечно, мы летим в Швецию. Конечно, все. Сердце предательски пропускает удар — Париж будет спокойно спать почти неделю, это же почти редкость последние полгода. Во второй раз уже спирает дыхание. — В смысле, нет свободных номеров? — Это шутка? — Лила щелкает пальцами охраннику, взявшему на себя бразды грузчика. Стокгольм оказался промозглым, холодным и нихера не приветливым, брошюра в самолёте была такой красноречивой, жаль, что в большую половину лживой. Администратор со скрипучим акцентом на французском объясняет ситуацию с международными соревнованиями, из-за которых город наводнён туристами. Лила фыркает и протягивает руку для ключа. — Что? Ты можешь ползти к Агресту в его о люкс, постелит тебе на диванчике, чтобы кофе по первому зову носила. — За эту двуличность животную ты мне и нравишься, Росси, — Маринетт отдает чемодан носильщику, которому уже сказали номер комнаты. — Могу носить кофе тебе. — Сыпь вместо сахара стевию, — Лила отбрасывает тяжёлые волосы за худую спину, тонкое пальто ведь почти не греет. Маринетт терпеливо идёт за ней в комнату, Лила даже ни разу не оборачивается проверить, не отстала ли она. В этот раз на руке Лилы нет никакого кольца. — Ты замужем? — Я? Ни за что, — Лила откупоривает мерло и ставит на стол дышать, сама сваливаясь посреди двуспальной кровати, сразу сминая идеально выстеленные покрывала. — А что, у тебя виды? Маринетт пожимает плечами. Ни то чтобы она с десяток раз мастурбировала на одну эту мысль, но Лиле отвечать не хочется. После Лилу рвет этим же вином, кажется, ушло две бутылки, Лила посмеялась с неловкой шутки Маринетт и, завернувшись в одеяло, отключилась где-то на полу как раз под окном, обрамленном золотистыми занавесками, открывающем прекрасный вид на Стокгольм, на который им обеим наплевать. Утро Маринетт встречает, уткнувшись в одеяло, насквозь пропахшем Лилой, настоящей Лилой, а не какими-то духами, лицом которых ее сделали. Она расхаживает по номеру в белом спортивном нижнем белье, размахивая расчёской и ругаясь на итальянском с кем-то, Маринетт не понимает ни слова и вообще хочет, чтобы она заткнулась и не сотрясала воздух, всё-таки пить не стоило, Агрест будет вне себя. — Хей, Мари. Маринетт выныривает из одеяла, так и не придумав, каким образом его украсть и привезти к себе в Париж. — Нам нужно было встретиться раньше, как думаешь? Лила убирает мобильный от уха, на экране светится завершенный звонок от какого-то Феликса, Маринетт сдувает волосы с глаз, предпочитая не отвечать. На пятый день она заваливает Лилу на пол, целует, пока она, заливисто хохоча, не отпихнет, чтобы самой править. Она уткнется носом Маринетт в гладкий лобок, прошипит, что без волос неудобно — заведет ее на три раза и бросит валяться на полу, оттраханную, счастливую и насквозь пропитавшуюся Лилой, Лилой. Маринетт играется с ней, насыщается ей до глубоких четырех, Лила обессиленно сворачивается посреди кровати, оставив руку по-хозяйски лежать поперек талии Маринетт, и засыпает, едва-едва дыша. Букет пропущенных от Хлои, Маринетт эти цифры наизусть знает и без имени. — Лила? Лила размахивает тестом на беременность, будто это полоска бумаги для снятия пробы с духов. Солнце ей прямо в глаза светит. — Доброе, — кивает Лила. — Крестик — это хорошо? — Смотря, чего ты хочешь, — Маринетт смахивает значки пропущенных из шторки уведомлений, хотя руки порядочно начали трястись, она наконец смотрит на Лилу. Она широко улыбается, уже накрашенная и одетая. Сумок в комнате нет, на плечах пальто. Маринетт опрометчиво пытается провернуть кольцо-талисман на пальце, но его нет. Лила вздыхает, погружая тест глубоко в карман. — Как давно?.. — запинается Маринетт. Без талисмана она ничто, ничего не сможет ей сделать, а так размазала бы по стене и не вспомнила, что она беременна. Лила фыркает, занося руку убрать волосы за ухо — какая глупая обманка все же, но нельзя отрицать, что золото ей не к лицу. — Я никогда не была на твоей стороне, gattina.