о тонкой оправе очков и гёте в оригинале

По ночам Пахомову часто не спалось — и не только из-за голода. Донимали мысли, забытые за дневным трудом, но возвращавшиеся с темнотой, когда пора уже с ног валиться и спать, храпя без сновидений, но так не выходило. Кто-нибудь бы обязательно пошутил, мол, какие у верзилы Пахомова мысли, и он хохотнул бы со всеми, но, если честно, обиделся — он ведь не тупой. Ну да, школу не закончил, книжек не читал и по-немецки не шпарил, но о жизни, как и всякий курсант, думал. (А ещё радовался тому, что Васильков, который как раз всё это делал, ни за что Пахомова тупым не назвал бы.) В темноте окопа, под шум ворочавшихся товарищей и их шёпот он думал то о маме, которая, отправляя его в училище, поцеловала в лоб (конечно, ему пришлось наклониться) и с которой он, отправляясь к Ильинскому, не успел попрощаться. Думал о сестрёнке Танюше, которой раньше заплетал косы, потому что мама к их пробуждению уже убегала на работу, и которая должна была в сентябре пойти в первый класс. Думал о том, что нужно теперь выжить, чтобы их увидеть. Думал о том, что у Василькова, который дремал на его плече, за стёклышками глаза голубые, но не как цветочки из фамилии, а как быстротечная речка под светлым утренним небом. Иногда Василькову тоже не спалось. Тогда он хрипловатым шёпотом рассказывал обо всём подряд, но чаще про учёбу. — Я ведь до войны начинал на переводчика учиться, сам знаешь, — жмурился, голову запрокинув. — Думал, буду в переговорах участвовать, а не из автомата отстреливаться. А ещё Гёте в оригинале читал. Пахомов уважительно покачал головой. — Ты, наверное, слышал про «Фауста» его? — Он снова кивнул. — Мефистофель там служит Фаусту на таких условиях: исполняет все его желания, а когда Фауст поймёт, что счастлив, что другого ничего не хочет, и скажет «остановись, мгновение, ты прекрасно!», дьявол заберёт его душу. — Так зачем говорить это? — спросил Пахомов. — Не лучше ли всегда желать чего-нибудь, жить припеваючи и душу не отдавать? Васильков задумался, с минуту молчал, наверное. Пахомов даже ткнуть хотел, чтобы проверить, не уснул ли. — Наверное, однажды наступает такой момент, — наконец отозвался он, — когда ты понимаешь, что настолько счастлив, как никогда уже не будешь, и ради этого чувства готов и мгновение остановить. Умный был Васильков, и слушать его было приятно, но приятнее — когда он, от холода дрожа, во сне прижимался, а Пахомов, рукой приобняв, тайком от всех в затылок чмокал его. И думать продолжал. Были ребята как Ткаченко, к примеру, которые вообще всех немцев люто ненавидели: в училище сначала парень с немецкой фамилией был, так он ему всё лицо разукрасил, непонятно, как не выгнали. Пахомов всё понимал, но думать так не мог. Вот Гёте точно был хорошим, иначе Васильков про него бы не рассказывал. Гёте, живи он сейчас, не пошёл бы на них с автоматом, и в штыковую не пошёл, и танк ни за что бы на них не повёл. Жаль очень, что не каждый немец был как Гёте. Васильков сопел, приоткрыв рот, и Пахомов, если б мог, пожелал, чтобы они оказались у него дома: за стенкой спали бы родные, а он уложил бы Василькова на кровать с продавленным скрипучим матрасом, укрыл байковым одеялом и тихо лёг рядом, обняв со спины. И спали бы они так долго-долго, не просыпаясь больше от выстрелов и взрывов. Только желать ему не дали. Сжимая в руке очки в тонкой оправе, сдерживая себя, чтобы не раздавить их, не уничтожить единственное, что ему осталось от родного, чтобы стёкла, потрескавшись, не впились в ладонь (как бы ни хотелось сейчас боли и крови), Пахомов не мог отвести взгляда. Смотрел, пока мёрзлые комья земли не скрыли тело с концами. А ведь если б он знал — тогда, протягивая удивлённому Василькову ананас, точно сказал бы, чувствуя, что никогда такого больше не будет: «остановись, мгновение!».