Трудности начинаются потом

— Просто обычная статья, не надо мудрить.

      — Прочла?       Она смотрит на газету, словно та — ядовитая змея, которая трясет опасной погремушкой и раздувает воротник, а с клыков ее капает прозрачный яд, и вот-вот кинется, ужалив, чтобы на коже моментально вспухли багровые шишки, по которым мрамором ползет синь капилляров — неизбежная гибель, от которой не отвертеться, даже если была в школьные счастливые годы скаутом и знаешь, как справляться с укусами всяких там склизких тварей. Смотрит на скопище страниц, покрытых текстом и редкими документальными фотографиями, и тихо выдыхает, нервозно выкручивая пальцы.       — Прочла.       От корки до корки, все сколько-то там тысяч слов, в каждое вдумываясь; проштудировала от первой заглавной до финальной точки, не упустив даже знаков препинания, пока глаза не начало резать от контрастного черного на фоне беловатого, и пока не начало воротить, потому что выучила наизусть за неимоверное количество перечиток — Мартин явно задержался, поэтому успела и поплакать, и понервничать, и его, собственно, попроклинать, вместе с той поганой работой, что выбрал. Он выдыхает и стягивает с плеч пиджак, оставляя его небрежно переброшенным через спинку стула. Подходит к ней, сидящей в кресле, в него забравшейся с ногами и даже не сменившей одежду, в которой куда-то там ходила — может, за продуктами, а увидела газету, где на первой полосе его статья; подходит и смотрит сверху вниз, усмехаясь на то, как мало места она, оказывается, может занимать в пространстве, и оставляет на макушке, пригнувшись, собственный тяжелый выдох и поцелуй.       — Хорошо.       Еще какое-то время он эту ужасающую личину с себя не снимает. Ужинает, хвалит то, что она смогла приготовить, несмотря на дрожащие руки и слезящиеся глаза, и атакующие сознание мысли, а потом вскользь позволяет выглянуть из собственного сердца эдакому работнику месяца, спрашивая, как бы она поступила на месте Кэтрин, и что вообще думает о войне, и — и она уклончиво уходит от всякого такого вопроса, покрываясь с ног до головы холодной острой дрожью, потому что никакая она сама не великая и даже не удивительная, а Ган восхищает ее до глубины души, с тем же наравне вызывая непередаваемый страх. Никакая не отверженная, не смелая — может, и вовсе никакая; самая обыкновенная, совсем обычная — которая на подобное бы никогда не решилась, а это, верно, эгоизм. Мартин улыбается ей с другого конца стола — наконец, уже не самоотверженный писака; и протягивает свою руку, в которую она тут же вкладывает холодную и подрагивающую ладошку, в его хватке находя какое-то мнимое успокоение.       Брайт, даже в фамилии своей имеющий кусочек, связанный со всякими там текстами, интересуется, чем же она занималась весь день, и этого вопроса она уже не избегает, разве что осторожно смазывая границу, разделившую милый солнечный зимний день на две половины — слишком контрастные, и в этой остроте заставляющие ждать его возвращения с неимоверной тоской, потому что, когда дни коротки и темны, а теплая оранжевая бляха заползает за какой-нибудь комок темно-серой ваты, разместившейся на небе в каком-то подобии облаков, лучше всего держаться рядом с тем, кто либо сияет сам, либо заставляет сиять тебя. И потому что, к тому в придачу, слово «война» странно ассоциируется у нее с всеобщей мобилизацией, когда всех под одну гребенку, без разбора, кто поэт, кто писатель, кто врач, кто парашютист-десантник. И тут уже, конечно, не до сражений на газетных полосах, а сиди и жди, надейся и верь, рассчитывая, что он явится живым — хотя бы живым, боже мой.       Вот и вся история — та, что без счастливого конца; она осторожно обнимает Мартина со спины, стараясь лишний раз не беспокоить, не тревожить и не спугивать всякие там вдохновения, и оставляет на виске поцелуй, улыбаясь, когда он осторожно накрывает ее руки своей ладонью. И еще, мельком оценив наброски да черновики, учится разрушать ассоциативные линии, что бы Кэтрин Ган ничего не связывало с бегущей по спине дрожью, а войну — с общим призывом. А работу Брайта — с небом, что через решетку, высокими каменными стенами, сырыми подвалами и запретами на адвоката.       Вот и вся история — та, что без счастливого конца, а, значит, точно не про них двоих; Мартин перехватывает ее ладошку и переплетает их пальцы, обещая, что скоро закончит, и тогда они будут делать все то, чего ей только захочется — а хочется просто быть с ним и тем историю завершить чем-то счастливым.