Похороны

Джим стоял и смотрел. Почти неотрывно. Даже не моргая, кажется, не двигаясь. Смотрел во все глаза, как земля падала в глубокую могилу, дна которой он уже не мог видеть. Падала, ударялась о крышку гроба. Смотрел как завороженный, и никак не мог поверить – что это всё по-настоящему. До сих пор не мог поверить, что это, правда, произошло. И она больше не вернется. Никогда. Его мать. Никогда не опуститься перед ним на корточки, гладя по голове, перебирая волосы, обнимая, улыбаясь… какая красивая, теплая у нее была улыбка… Никогда не разбудит утром, беря его руку в свою… Никогда больше не будет читать его любимые сказки, пока он не уснет… Никогда не поцелует в лоб, разлохмачивая его черные волосы, звонко смеясь… а потом резко меняясь в лице от страха, оборачиваясь, когда в соседней комнате послышатся уверенные твердые шаги… Вокруг было много людей, они уже начинали расходиться. Все в черном. Но мальчик их не видел, ничего вокруг не существовало. Только слепящее солнце, даже слишком яркое для этого времени года. А на небе – ни единого облака. Только пронзительная синева, слепящая глаза. Да. Это не слезы. Это просто солнце. Отвратительное солнце. Он потянулся и провел пальцами по щеке, ощущая нестерпимую пустоту. Отчаяние. Панику. Накатывающую с каждой новой мыслью о том, что её больше нет. Какие-то полчаса назад Джим практически бился в истерике у открытого гроба, крича в отчаянии, «мама, прости меня, пожалуйста, вернись» и его пронзительный голос эхом ударялся о стены церкви, усиливаясь стократ. Но она не вернулась. Она лежала всё также неподвижно. Длинные черные волосы, аккуратно разложенные по хрупким плечам, затянутым в блестящий черный сатин, большие карие глаза, теперь уже прочно закрытые веками с длинными густыми ресницами. Белая кожа, тонкие пальцы, картинно сложенные на груди, а поверх – букет алых роз. Джим, совсем не высокий мальчик лет пяти-шести, совершенно забывшись от отчаяния, пытался схватить её за руку, вставая на цыпочки, чтобы дотянуться, откидывая дурацкие розы, отчаянно рыдая, умоляя… ровно до того момента, пока не почувствовал, как уверенная, сильная рука крепко взяла его за плечо, сжимаясь железной хваткой. Он попытался вырваться, дернулся, возмущенно поднимая глаза, полные слез… гости приглушенно зароптали, оглядываясь друг на друга… «какой ужас, трагичный несчастный случай. Бедная Бернадетта, споткнулась, спеша на кухню, когда её неугомонный сын в очередной раз что-то разбил среди ночи… а ведь он и правда такой беспокойный, и ужасно плохо спит… а вы слышали, эту историю с задушенной птицей? Но ничего. У мальчика остался отец. Такой достойный, строгий, уважаемый человек. У него такое горе, а он держится непоколебимо как скала. Не пустил ни единой слезы. Ради сына, конечно. Да, теперь ему придется очень тяжело… но кто еще, если не он сможет вырастить сына достойным фамилии его отца, его семьи, его происхождения… за ним нужен присмотр, ему нужна дисциплина…». Джим поднял глаза и замер. Теперь уже не пытаясь вырваться. Но всё-таки дотянувшись рукой до руки матери, упрямо сжал её. Не желая отпускать. Его отец, высокий мужчина ближе к сорока, с пронзительными синими глазами, посмотрел на сына долгим взглядом. – Что ты делаешь, Джеймс? – спросил он, наконец, спокойным низким голосом, не отпуская мальчика. – Я… – начал, но не смог закончить… опустил взгляд, слезы снова навернулись на глаза, он зажмурился, – я… – Что ты? – всё-таки поинтересовался отец, а потом сам же и ответил. – Ты меня позоришь, Джеймс, – в его голосе прибавилось ноток раздражения. – Что ты устроил? Посмотри на себя. Не смей позорить меня! Не смей… позорить… меня! – прошипел он, не повышая голос, впрочем. – Отпусти! – всё-таки крикнул Джим, отчаянно, из последних сил, дернув плечом, за что отец сжал руку еще сильнее, болезненно, но мальчик только сильнее вцепился в холодную руку матери. – Что с тобой не так? Совсем с ума сошел? – еще более злобно прошипел мужчина. – Что обо мне подумают? Посмотри вокруг! Все на тебя смотрят! Что ты устроил?! Замолчи немедленно, иначе мы будем говорить по-другому… – он многозначительно посмотрел на сына. Джим молчал, слезы катились по его щекам, он был готов разрыдаться… – Немедленно прекрати истерику! И веди себя подобающе! Если бы твоя мать была жива, ты был бы ей отвратителен! Ты порочишь её память своими глупыми криками. Бесчувственный глупый ребенок! Ты меня разочаровываешь, Джеймс, очень разочаровываешь… Глаза мальчика расширись. Он отпустил руку матери, отдернул свою, словно обжегся. – Папа, я не хотел… – мальчик попытался, было сделать пару шагов к отцу, чтобы обнять его… – Нет! – остановил его мужчина, нахмурившись. Джим замер. Сердце колотилось как бешенное. Он еле дышал. Слезы снова подкатывали… ком в горле не давал вдохнуть… – Пойдем, – отец буквально потащил его за собой, также за плечо, в одну из комнат слева от алтаря, которая закрывалась на тяжелую дубовую дверь… – Нет-нет, я не пойду! Я не пойду! Не надо! – заупирался Джим. – Замолчи! Меня плевать, чего ты хочешь! – злобно крикнул на него отец и мальчик и правда замолчал, тут же перестав сопротивляться. Мужчина спустил руку с его плеча, взял его маленькую ладонь в свою и повел за собой… Джим еле поспевал за широкой поступью отца, один раз и вовсе чуть не споткнулся, но отец дернул его вверх, на себя, ставя на ноги… Еще один, последний ком влажной земли упал на возвышающийся холм… рядом уже никого не было, кроме могильщика, который закончил свою работу, достал пачку сигарет. Джим снова провел рукой по щеке, которая, казалось, всё еще болела после пощечины. Одной? Нет. Их было больше. Потер щеку пальцами… а затем запустил их в свои черные волосы, неуклюже пытаясь пригладить… а затем и второй рукой, они ведь растрепались… это некрасиво, неприлично… уродливо… Солнце никак не хотело скрываться за тучей. Где-то в отдалении слышались голоса. Кто-то ходил, кто-то даже смеялся, он отчетливо слышал смех… одиночество, невыносимое одиночество и пустота, это всё, что он мог чувствовать… и злость. Закипающую внутри злость. Джим убрал руки от волос, поднял глаза на могильщика, лениво вставляющего сигарету в зубы… Встретился с ним взглядом. Молча. Со стороны могло показаться, что еще миг и этот мальчишка вцепиться в него сложно бешенный кот… мелкий, да, но такой бешенный, что размеры не спасут… – Ты чего? – слегка опешив спросил могильщик, рыжий мужчина лет тридцати, винимая сигарету изо рта. – Не твоё дело! – злобно-пронзительно крикнул на него Джим, пряча руки в карманы. – Не смей курить на могиле моей… – но он не договорил, потому что тяжелая рука отца легла ему на спину. Джим вздрогнул всем телом, похолодел, в ужасе подняв глаза. Он не услышал. Он упустил момент… – Простите моего сына, он не в себе… – улыбнулся статный мужчина самой очаровательной улыбкой могильщику. – Ой, да ничего, бывает, – хохотнул рыжий, поднял лопату и, вставив сигарету обратно в зубы, пошел прочь… Мальчик, казалось, даже не дышал, провожая удаляющегося могильщика взглядом… но на самом деле он ничего не видел вокруг. Кроме яркой пульсирующей пелены страха перед глазами. И лучей солнца, карикатурно высвечивающих кроваво-красную осень, словно всё вокруг было не настоящим, нарисованным… Предчувствие, что сейчас случится что-то страшное, кровью отбивало бешенный ритм в висках… – Прости пож… – почти прошептал Джим, потому что ему было сложно говорить… – Не смей говорить с кем попало, – резко оборвал его отец, – это ниже твоего достоинства. Пойдет, нам пора, – он убрал руку со спины мальчика, разворачиваясь. И по телу расползлись ледяные мурашки… Джим попытался сделать глубокий вдох… слезы снова навернулись на глаза, но он сдержался, сжал зубы… и пошел следом, высоко подняв голову. Она больше никогда не вернётся. Она больше не вернётся. Никогда. И ты в этом виноват. Крик. Такой крик, что всё сжимается внутри. И ужас: «Посмотри, что ты наделал?! Что ты наделал, мерзкий ребенок? Ты виноват, Джеймс! Ты виноват в том, что она умерла! Ну что, доволен? Маленькая отвратительная дрянь! Заткнись! Заткнись, я сказал! Не смей плакать, иначе…» Слишком ярко. Больно. Очень больно. Солнце резало глаза. Осень, неестественная, неправильная. Мертвая. Мертвая, высвеченная лучами леденящего солнца.