«Лиза, Лиза, Лиза...» — тихо шепчет Бет. Имя приятно колет губы.
Ей нравится эта девушка. Настоящая леди Лиза Хармон — сияющая, желанная, лёгкая — никогда не злится, приветствует весь мир с телеэкранов, любезно просит стакан воды, если ей нужно проглотить лекарство (ничего серьёзнее аскорбинки). Быть Лизой очень просто. Москва целует её тонкие холеные руки: товарищи машут платками, смеются; их лица разрумянились от мороза, их зубы белые, как снег на лацканах. «Лиза, я вас люблю!» — нестройный хор звонких голосов встречает её каждое утро и каждый вечер провожает.
Боргов никогда так её не называет. Он редко смеет заговорить с ней даже за кулисами турнирных залов, где любой, кажется, найдёт повод для беседы — так хочется разрядить обстановку. Вот всё, что она слышала за эти три невозможно долгих года: несколько сдержанных «мисс Хармон» и лишь одно нетвёрдое «Элизабет». Она кладёт на язык зелёные таблетки и проваливается в дрёму.
Ей так хочется, чтобы он звал её Лизой. Ей хочется, чтобы Лиза была с ним рядом. Ненароком столкнулась в общем зале или ресторане, освободилась от давящего страха, прикоснулась к тому, что лежит за стальной бронёй бесстрастия. Потом она понимает, что Лиза никогда не стала бы думать о подобном. Лиза, отыграв партию, шла бы ужинать с Таунсом и парочкой его приятелей из редакции. Это Бет жаждет невозможного, её не удержать от самоубийства. Это всё Бет — испорченная, сломанная, рождённая разрушать — хочет знать о нём больше: что угодно, хоть что-то кроме имени, печатной биографии и вклада в теорию эндшпилей. И это преступно. Бет так любит играть в русскую рулетку.
Победы лучше наркотиков. От наркотиков голова тяжелеет. Мучаясь жаждой и бессонницей, Бет цепляется за историю своей главной победы. Больше трёх месяцев прошло, но тот день она помнит лучшего вчерашнего.
Пальцы уверенно касались фигур. Она точно знала, что нужно делать. Мыслью Бет как будто руководила чужая воля: напасть или защититься, принять жертву или не рисковать — решения её собственные, и в то же время... Словно подсмотренные украдкой. Как будто листок с ключом к разгадке этой невозможной задачи кто-то незаметно вложил в её турнирный блокнот. За долю секунды она успела увидеть всё: каждый его ход, каждый свой; она знала, как и когда всё кончится. Боргов допустит ошибку. Обязательно допустит. Он внимательно изучал позицию на доске, только готовясь взяться за ферзя, когда Бет покинула зал: скованное напряжением тело осталось за столом, но сама она (всё то, что на самом деле можно называть «Бет Хармон») взмыла вверх, пробила свод, раскинула крылья над Москвой. Она парила, лицо жёг ледяной ветер.
Победы лучше наркотиков. Наркотики — это покой в кредит. Победы — чистый экстаз. Без ненавистных «но». Без оговорок. Один лишь ты и свободный полёт. Когда Боргов осторожно приглашал её подняться, Бет ещё оставалась в воздухе — только крепкие объятия и оглушительные аплодисменты вернули её назад. Она так хорошо запомнила прикосновения его рук. Тяжёлый запах дорогого парфюма.
«Победы лучше наркотиков», — думала Бет в шестьдесят седьмом, давно позабыв о том, как боялась самодовольного Белтика, как горько рыдала в подушку, ненавидя выскочку Уоттса (о Господи Боже, он посмел играть лучше неё?
Это нечестнонечестнонечестнонечестно). «Идиотка, победы — тоже наркотик», — думает Бет в шестьдесят девятом, лежа в гостиной родительского дома, разглядывая причудливые узоры на обоях. Уже очень поздно, она ни разу не ела сегодня. Бет всё что угодно сделает за простой холодный сэндвич с яйцом. Всё, кроме одного — никогда не встанет и не дойдёт до супермаркета. Любое движение кажется ей непреодолимым испытанием.
Одинокие дни сменяются одинокими ночами. После блистательной победы в Союзе чемпионка мира Элизабет Хармон прямым рейсом отправилась в Нью-Йорк — в объятия Бенни и компании. Они сутками сидели на полу тёмной квартирки, играли в шахматы и пили растворимый кофе, смотрели фильмы на проекторе и очень много говорили. Бет поражалась переменам в поведении Уоттса: от вызывающей дерзости, казалось, не осталось и следа. Он был с ней мягок и вежлив — почти заботлив. К сожалению, Бенни едва ли поддержал её инициативу чаще выходить на воздух. Сидеть над доской в своей пыльной берлоге ему нравилось больше, чем сидеть над доской где бы то ни было ещё; он фыркал каждый раз, когда Бет упоминала столь милые ей выставки «претенциозных бездарей» и бутики, «обдирающие недалёких туристов». Он не любил просторные светлые залы. Он любил свои подушки, свою посуду, своих ребят. Бет любила его ребят и, по правде говоря, его тоже очень, очень любила. Но шли недели, и яркий праздник её триумфа медленно перетекал в рутинную обыденность. У Бет осталось много волшебных воспоминаний о той тёплой зиме. Не было никакой причины собирать чемодан; стоило ей попросить у Бенни разрешения остаться до Рождества, он позволил бы — и до этого, и до следующего. Она не попросила. Она просто почувствовала, что пора возвращаться домой. Странно, ведь в Кентукки, кроме Джолин, ждать её некому.
Бет угасает без вызовов. За полгода она приобрела привычку очень быстро засыпать: темнота заполняет голову, стоит только опуститься на кровать. Она всё реже берёт в руки книги. Роман с транквилизаторами, впрочем, так ничем и не завершился, и лучше бы, Господи, лучше бы она завязала, когда был шанс. У неё было бы оправдание. Бет целые дни проводит в постели, продолжая при этом глотать таблетки. Тренируется через сутки — безвольная лентяйка. Скоро лететь в Рим. Она уверена, что победит. Так будет даже честнее: безнадёжно разбитая Хармон и их лучшие чемпионы в превосходной форме. Никакой иронии — это будет бой на равных.
«Знаешь, как его звали? Гордость и горе. Быть может, это и была ты?» — дребезжит заевшая пластинка. Голос Белтика. Бет тошнит при мысли о том, что шахматам однажды придёт конец, и всё-таки она допускает эту кошмарную мысль (не представляя, правда, себя в таком случае живой). Шахматы — только предлог. Побеждать мир. Обстоятельства, боль и скорбь, людей, которые во всем лучше тебя, сражать небожителей, вонзать им в сердца копья, низвергать их на землю. Слушать: вот-вот щёлкнет барабан.
На разбитых соперников Бет смотрит другими глазами: в миг поражения они удивительным образом превращаются в существ из плоти и крови. Кажется, так здоровые люди и строят здоровые отношения: сперва играют в войну, танцуют в красивых масках, а потом вдруг понимают, что хотят показывать себя настоящих. Они срывают с себя яркие тряпки, пока не остаются сиять обнажённые, желающие лишь одного — навсегда сохранить друг друга. Бенни Уоттс. Что с ним случилось? Вот Бет едва может унять дрожь в руках, сидя напротив него в университетской столовой; вот он звонит в Кентукки, потому что очень волнуется, ведь не знает, жива ли она, а Бет сбрасывает с лёгкой душой.
Все партнёры Бет по танго стали существами из плоти и крови. Кроме одного. И дело точно не в том, что между ними голодная пропасть, что её русский хромает на обе ноги, что люди в тёмных плащах никогда их не оставят, что пожар идеологической войны разгорается с новой силой — такое вовсе не приходит Бет в голову. Вот, что ей важно: закрывая глаза, она видит лицо того же человека, с которым до смерти боялась встречаться взглядами на турнире в Мехико. Он остался пугающе безупречным. Бет слишком часто думала о нём, теряясь в безумных фантазиях. Она ничего не знала о жизни в Союзе: как тяжело было представить Боргова вне стен роскошных отелей, без гладкой причёски и отутюженного пиджака. Он выезжает на отдых с семьей? Ходит в кино? Болтает с приятелями о земных глупостях? Бет краснеет при мысли о подобных вещах. Как же так случилось... Она словно стала сама себе чужой. Она победила, она вырвала власть у него из рук, но он, вопреки всему, не потерял той силы, что заставляла её чувствовать себя ничтожной, глупой, неумелой маленькой девочкой. Силы, которую Уоттс, Белтик, и даже Таунс имели над ней когда-то.
Рим остаётся позади. Первое место. «Детский утренник», — констатирует Бет. Она-то осознаёт, что дела плохи. Она жаждет серьёзной схватки, но чувствует, что ослабла. Хочет смотреть хищникам в глаза, но понимает, что безоружна. Бет не стала играть хуже; всё дело в пьянящем азарте. Страсть исчезала из неё — таяла быстро, словно вода, вытекающая из треснувшей тары. Нужно заполнить чем-то эту пустоту. Бет откладывает деньги на поездку: ей предстоит вернуться на самую неприступную из покорённых вершин. Она перезаряжает револьвер.
План Хармон безнадёжен. Сложно было научиться воспринимать подобное безумие всерьёз. Пока реальность становилась всё нестерпимее, идея всё глубже пускала корни. Бет задыхалась. Чтобы выживать в этом аэрокондиционированном кошмаре, приходилось изобретать новые правила: к примеру, доверять больным грёзам — это разумно, неразумно полагаться на то, что люди вокруг определяют как «объективно полезное».
Не так давно Бет непритворно дурачилась, болтая с Джолин за бокалом вина:
— Я и не говорила с ним ни разу. Знаешь, что? Я проиграю ему самым глупым образом! Подставлюсь под детский мат! Чтобы посмотреть в этот момент на его лицо. Только представь: увижу... испуг, смятение, улыбку? Увижу эмоции...
Джолин звонко рассмеялась:
— Куколка, я бы на это не рассчитывала.
Решение не просто сумасбродное и постыдное — такая партия вполне может стоить кому-то счастливой судьбы... А то и целой жизни. Впрочем, в сознании Бет безобидная шутка расцвела пышным цветом. Деньги заплачены, с формальностями покончено. Настал день отлёта. Решится ли она?
На этот раз у Бет другой сопровождающий — неприветливый мужчина с сухим лицом и усыпляющим голосом. Пальцы леденеют, стоит ей подумать о прошлогоднем разговоре на борту: предупреждения об угрозах и заговорах... Немыслимая паранойя вокруг людей, просто-напросто очень любящих шахматы. Есть ли реальные основания для подобных опасений? Бет готовится к выстрелу. Ей страшно, но вместе с тем легко: гнетущие мысли остались где-то там, за горизонтом. Пузырёк с таблетками лежит в глубине чемодана, нетронутый. Скоро Бет вдохнёт полной грудью.
Бет мечтает увидеть цветущую Москву, пройтись по залитым солнечным светом центральным улицам в лёгком платье. Укрытые серебряной мантией купола пряничных соборов прекрасны, но вечная темнота зимы прячет так много тихой красоты. Бет вновь настоятельно советуют не выходить из номера — как это дико! Она рвётся изучать новый мир, а хозяин всё натягивает поводок. Она слышала много рассказов о том, что каждый первый здесь — враг, потому что все они мучаются в тисках. Боргов опасен по этой самой причине: разве он не будет готов на всё, чтобы найти способ распрощаться с жестокой родиной? Такое предположение кажется Бет сказочным — да он же соткан из всего здешнего! Как ему может хотеться уехать? Бет не видит никаких решёток, не чувствует, что оказалась в тюрьме. Всё, что её окружает — суровое великолепие, абсолютное... величие. Такое пьянящее чувство... чувство трепетного ожидания, законсервированное в стенах высоток. Как будто земля, по которой ступает Бет, вся тянется к небу и тянет к небу её. Кентукки похож на тюрьму гораздо больше: одинокие серные дни в пасти мягких домашних покрывал и летнего зноя как нельзя лучше способствовали гниению воли. Бет просто изголодалась по альтернативам.
День турнира настигает её, но не так, как в прошлый раз. Той зимой она вся извелась, ни о чём другом думать не могла — почти не помнит ни званых ужинов, ни музеев. Нет, сейчас всё иначе: это просто случается. Бет входит в просторный зал, утопающий в полумраке. Видит Боргова за одним из столов. Ей страшно, страшно, страшно, но она идёт вперёд. Пальцы сжаты в кулачки, каблуки звонко стучат — Бет хочет, чтобы звук её шагов был очень громким. Чтобы все на неё смотрели.
Смена кадра: они жмут друг другу руки. Ещё не кончился первый день, уже настал следующий? Разве соперники сошлись не в финальной игре? Какая разница. Бет повержена. Говорят, побеждать в Союзе сложно — ну, это всё глупости. Сложно — сдаться так, чтобы ни один гроссмейстер не смог тебя раскусить. Кроме Василия Боргова, конечно. Бет внимательно следит за его глазами: он должен понять, должен увидеть этот... знак. Услышать её крик. Господи милосердный, если кто-то узнает, если она простится с соперником, а её перехватят у входа... они ведь... убьют. Они могут убить?
Холодный пот выступает на лбу. Нет, нет, не поймут. Никто не поймёт. Только Боргов поймёт. Только Боргов. А что потом?.. Кому нужна мертворождённая связь? Господи, они
могут убить. Наденут мешок на голову, увезут далеко... Решат, что готовится заговор. Против кого? Бет никого здесь не знает. Не поверят. Бет точно шпионка. Её будут пытать, а потом... Так же поступят и с ним. «Господи, я больше никогда ничего подобного не сделаю, только позволь доехать до отеля, я так хочу домой...»
Бет вздрагивает. Боргов смотри прямо на неё. В его неподвижном дымном взгляде столько сочувствия. В груди у Бет Хармон сгорает звезда. Все страшные мысли уходят. На душе штиль. И вновь её ладонь в его ладони.
***
Она приняла всего третью за день — разве могут навредить три несчастные конфетки опытной наркоманке? Запила вечернюю дозаправку ромом. Слишком поздно поняла, что завтракала только в семь, а больше ничего и не ела, что смертельно устала от светских бесед и напряжённых партий. Пугающий миг осознания настиг Хармон: вот она больше минуты ищет кнопку пятого этажа, вот она бредёт по коридору, бесстыдно разглядывая проплывающие мимо силуэты сотрудников и соперников. Бет точно знала, что никто не догадался, как сложно ей было переставлять ноги. Она повторяла себе: «Идём домой, Бет. Уже поздно. Спать, нужно спать».
Вернулась к себе в номер и села на кровать. Всё чего-то ждала. Думала: «Нужно позвонить, заказать ужин». Потом вновь взялась за ручку двери и вышла в коридор. Весь мир окутал душный туман. Сколько времени прошло? Много: свет ведь уже давно погасили. Бет прокралась к лифту, а потом... Она всем телом легла на дверь, тихо поскребла о металлическую табличку ногтями, щекой потёрлась о дорогое дерево. Ей не следует, ей нельзя, но это ведь не её вина. Ноги сами принесли к номеру Боргова. Бет как будто надеялась на катастрофу: если долго ходить по краю, рано или поздно полетишь в пропасть — хоть и до последнего не будешь верить в подобный исход.
Дверь открылась. Бестелесный голос: «Они думают, что я готовлю побег? Ваш знак, Элизабет, ваш знак...» — едва ли Бет, будучи смертельно пьяной, могла воспринимать русский. Объятия.
Объятия были тёплые. Всё-таки он человек. Бет не заметила, как щёки стали мокрыми, как ниточка контроля выскользнула из ослабевших пальцев. Бет молилась, чтобы он не отпускал, иначе она ведь сразу упала бы: у неё совсем отнялись ноги. Она ничего не могла с собой поделать, дышала громко и часто.
«Не бойтесь. Элизабет, я вас не отпущу. Всегда останьтесь», — Бет испуганно вздрогнула, услышав родную речь. Почувствовала, как ладонь Боргова замерла у её лица. Он прочёл её мысли! Или она, не сдержавшись, сказала что-то вслух? Зачем, зачем наговорила столько кошмарных откровений! Бет ужасалась тому, какую безграничную власть имел над ней этот мужчина: он прикасался к ней легко — прижимал к груди, если хотел прижать, ласкал шею, если хотел ласкать, и если бы в следующую секунду пожелал поцеловать Элизабет Хармон — обязательно поцеловал бы.
«Зря, Лиза, зря вы проиграли», — донёсся до неё его бархатный шёпот. Бет всхлипнула, утирая слёзы. Тихо ответила, глядя на Боргова с нежностью: «Нет. Нет, я ведь победила. А вы и не поняли». Он промолчал. Они очень долго стояли, прильнув друг к другу. Кажется, за окном начался салют: Бет слышала, но не смела отвести взгляда от холодных глаз. Она знала, что счастлива, на сей раз — по-настоящему. Такую перемену чувств ни с чем не спутать: Элизабет Хармон казалось, что она растворилась в вечности, что она никогда, никогда не умрёт. Бет крепко сжала запястья Боргова. Её разбудил детский плач.
***
— Снижаемся, мисс Хармон.
Спала... Что же, она ушла спать сразу после матча, так и не решившись на визит? Или сопроводитель потащил её в машину из ресторана, сказав, что немедленно пора улетать? Бет не помнит, совсем ничего не помнит... Неужели она так ничего и не сделала? Неужели она не пришла к нему, а он — к ней... Не увидел знак. Не понял. Решил, что Элизабет Хармон просто разучилась играть в шахматы.
— Вы хорошо себя чувствуете? — мягко касается руки Бет бортпроводница (Бет кусает себя за щеку: «Как долго я уже сижу с этим траурным лицом?»).
— Да... Благодарю, всё в порядке, — отвечает она, тянется к аккуратно сложенной на соседнем кресле газете.
«Скандальное поражение гениальной американки», — кричит первая полоса. Бет горько улыбается. Она-то уверена: это не поражение. Это повод быть дальше. Повод ещё раз приставить дуло к виску.
Бет живёт, чтобы играть в русскую рулетку.
