«Я всё ещё хочу утонуть каждый раз, как ты уходишь, Пожалуйста, научи меня дышать, только нежно»
The XX — Shelter
Я никогда не понимал тебя. Сомневаюсь, что вообще когда-то смог бы. С тех пор, как тебе исполнилось десять лет, каждый шаг, сделанный тобой, был спланированным ударом в сердце нашей матери. Ты бунтовал. Так как же я мог быть чем-то бóльшим? Ты носил гриффиндорское золото, я оборачивал скользкое слизеринское серебро вокруг шеи и ходил с ним, как с медалью, как будто я победил. Хороший сын — так меня называли. Хороший Блэк. Часть меня задавалась вопросом, гордился ли ты. Летом, после того как ты вернулся домой со второго года обучения, я залез в твою кровать, как я это делал тогда, когда мы ещё были детьми, и спросил тебя, почему ты ненавидишь родителей. Ты сказал, что должен, сказал, что я никогда не пойму этого. Ты сказал, что иногда люди ошибаются, и однажды я узнаю это. Моя рука скользнула вокруг твоей груди, я почувствовал твои рёбра и как они двигались от твоего сердцебиения. Мы оба игнорировали, что моя кожа была пропитана Слизерином, а в твоих венах горел Гриффиндор. Мой взгляд блуждал по ярким голубым лентам на твоих запястьях, полз вверх по твоим рукам до тех пор, пока вены не ушли далеко под кожу. Я хотел бы, чтобы моя кровь была зелёной. На следующее утро я проснулся на твоей холодной подушке, которая всё ещё пахла тобой, и в пустой постели. И я обещал себе отпустить. Ты никогда не хотел, чтобы тебя держали. Когда тебе было пятнадцать, я нашёл тебя в библиотеке с Люпином, сел и смотрел, затаив дыхание, как ты терялся в мягкости его кожи, спустил ему одежду с плеч и требовательно прикусил кожу. Я смотрел, как нежно ты очертил его шрамы, и представлял, что ты думаешь обо мне. А что бы ты подумал о змее в черепе на моём запястье? Я ушёл до того, как его руки залезли под твою одежду, чтобы не слышать, как ты лениво бормотал его имя ему в губы. Летом, между твоим шестым и седьмым курсом обучения, ты залез ко мне в кровать. Я не спрашивал, почему, и ты мне не рассказал. Но твои руки на моей коже были холодны, а от сладкого вкуса сожаления на твоём языке пошла дрожь по позвоночнику. Ты сминал моё тело сильными руками, настойчивыми толчками вколачивался в него, оставлял на моей коже отпечатки своих пальцев, а я царапал тебе спину. Я не мог найти свет той ночью. Ты знаешь, я никогда ничего этого не желал. Никогда не хотел тебя вот так, никогда не хотел, чтобы ты хотел меня. Но мы это сделали, а теперь всё кончено, и я должен был знать. Должен был знать, что я — ничто иное, как часть твоего бунта. Твоя комната всё ещё пахнет тобой. «Я боюсь», — прошептал я, насколько тихо — не знаю, не знаю, услышал ли ты, но я знал, что ты ещё чувствовал его на своей коже. «Не надо», — сказал ты, потому что тебе было так же страшно, да и что ещё ты должен был на это ответить? Поэтому вместо этого ты поцеловал меня мягко и отчаянно, и я почувствовал, как страх покидает меня. У тебя всегда хорошо получалось дарить мне чувство безопасности. Что происходит с нами, Сириус? Ночью, перед тем, как ты ушёл, я провёл пальцами по каждому твоему позвонку, коснулся скул подушечками пальцев. Я представлял себе, что ты почувствуешь, когда твои кости будут хрустеть под моим кулаком, или когда конечности будет болезненно скручивать от света с конца моей волшебной палочки. Я думал, каково это — когда вырывается крик из горла, и ты вытаскиваешь сердце из моей груди, я подумал, твой рот был бы открытым, как скрипучие ворота моей грудной клетки; заброшенные и ржавые. Но ты никогда не умел не шуметь. Когда твои губы были на моих, кожа к коже, руки на бёдрах и смешались дыхания, я задался вопросом: где падают тени между правильным и неправильным. Я не знал, на которой стороне больше солнца. Я уже не знаю, что настоящее. — Я люблю тебя. — Я знаю. — Не уходи. — Я должен, Рег. Я знаю, что делаю. — Только то, что ты не можешь остаться, не значит, что тебе нужно уходить. — А что ещё я могу сделать? — Мы можем убежать. Вместе. Ты, ублюдок, засмеялся. Ты засмеялся. Возвращаясь в Хогвартс, я увидел тебя, снова окружённого вниманием того парня Люпина. Ты выглядел уставшим. А я гадал: ты пробрался в его постель прошлой ночью или же он в твою. Ты не видел, что я смотрел на тебя. Ты никогда этого не видел. Я думал, если я получу медальон — завладею им и останусь в живых, завладею им и убегу — тогда ты посмотришь на меня снова. Если ты начнёшь верить мне, любить меня так, как ты должен (но ты не должен, нет). Часть меня тянется к тебе. Другая часть тянется к свободе от тебя, этого, всего. Я задавался вопросом, всё больше и больше: должна ли свобода выглядеть, как смерть? Я сделал это за четыре дня. Скрывался в старом домике в лесу с тяжёлым медальоном на шее, и ты — всё, о чём я мог думать. Ты — единственное, о чём я сожалею, единственное, что я по-настоящему ненавижу, единственное, что я по-настоящему люблю. Ты — моя жизнь, взлёты и падения, тьма и свет; ты моё всё. И я, блять, ненавижу тебя за это. Видишь, я думал, пытался разобраться, что это может означать. Это способ свести с ума мать, знаешь; способ заставить её кричать: люби меня, трогай меня, трахай меня, да — мы ничто иное, как трагедия. Она никак не может любить нас. Я никогда не был ничем иным, как частью твоего бунта, не так ли? И когда они придут за мной — Нотт с его ужасной улыбкой и тёмными глазами, Гойл, широкий, смелый и бесстрашный — я не буду пытаться спрятаться или закричать. Я стану там, ничего не скажу, а буду думать о тебе, о твоём смехе, о твоём веселье и страсти, и о твоих губах на моих, и я знаю, что всё хорошо, ведь я оставил весь страх у тебя во рту ещё тогда. И когда они выкрикнут это — авада кедавра! авада кедавра! АВАДА КЕДАВРА! — это будет ужасно похоже на «до свидания», а жалость в их глазах будет ужасно похожа на твою.