***
За холодным ноябрем последовали декабрь с январем, и уже где-то в середине февраля, ближе к Соллалю, Хосок обнаруживает на своей кровати её. Волнистые рыжие локоны, которые когда-то были розовыми, разложены по подушке, словно лучи солнца. Честно говоря, смотреть на неё вот такую — настоящая мука. Острые лопатки, белоснежная кожа, как у трупа, но хуже всего, что тонкие губы приоткрыты и издают шипящий звук. Хосок хочет залепить себе затрещину с размаху, чтобы убедиться — всё правда. Это была их первая зима и десятая суббота на двоих. Во вторую совместную субботу Сон Хе безбожно опаздывает, но Хосок себя уговаривает: на работе задержали — по её же рассказам, у них в ресторане шеф-повар — настоящий зверь; в пробке стоит — в Сеуле сейчас час-пик, гололед, водопад, цунами и второе пришествие за раз. Хосок напоминает себе — терпение краеугольный камень всех отношений, только вот курица уже остыла, а чачжанмён разбух и слипся в сплошное месиво. Сон Хе приходит через четыре часа — пьяненькая-пьяненькая, в лоскуты, в щи, в крошево, в нулину, в говно. Конверсы свои зимние в руках держит и языком ворочает: — Хоби-я, ты в следующий раз не мог бы квартиру снять этаже этак на пятом, — кеды бросает на пол, пальто стаскивает с себя и ныряет рыбкой в его объятия, мажет влажными губами по шее. — Ноги все стерла, пока до тебя добиралась. — А лифт? — спрашивает Хосок, крепко держа её за тонкую талию, чтобы не свалилась. Ему бы самому не свалиться, потому что от её ласкового и особенного «Хоби-я» внутри все сворачивается. — Лифт? Какой ещё лифт? — глаза-блюдца становятся ещё больше. — Не видела никакого лифта. И головой своей мотает, испытывая на прочность вестибулярный аппарат, пока Хосок борется сам с собой: схватить её покрепче и отпоить чаем или же выпороть на пороге, жаль только, что не вспомнит. А Сон Хе продолжает свою исповедь, ругается на шеф-повара: — Он натурально дементор — душу из меня высосать пытался, а ему пальцем пригрозила и говорю: «Меня Хоби-я ждет, так что сами тут как-нибудь со своим сезонным меню разбирайтесь». А Хосок щерится довольно — к нему спешила, не забыла, не в пробке стояла, а к нему спешила, и сразу четырехчасовое терпение окупается. На пятую субботу Хосок думает, что терпение его вышло в окно погулять. Сон Хе, которая в домашних трениках, с гулькой на голове и в его безразмерной куртке, вышла в магазин за молоком для тостов, а вернулась с мокрой собакой в авоське и без молока. — Он потерялся, — говорит она ему, а у самой глаза огромные и испуганные почти что. С эко-сумки капает на совсем не экологичный ламинат, образуя там лужу из грязной воды. — Давай усыновим? Не то чтобы Хосок хоть на секунду допускал, что жизнь с ней будет когда-нибудь спокойной, но все-таки где-то в глубине его души ещё теплилась надежда. Мокрая собака, которая больше напоминала крысу, смотрела на него с каким-то сочувствием: «Чувак, на молоко я не смахиваю, а французские тосты из меня так себе, но уж ты-то должен понять — она меня не спрашивала». Хосок соскребает со стенок своего внутреннего мира крошки терпения и улыбается: — Ладно, пусть живет. Терпение — это пиздец сложно для Хосока, но теперь у него есть Микки и Молоко, которые жмутся к нему под бок и с сожалением смотрят на него, когда Сон Хе следующим утром перекрашивает розовые волосы в, мать его за ногу, синий цвет. Где-то в районе седьмой субботы Хосок знакомит Сон Хе со своими друзьями, предварительно предупредив: «Они такие гиены, что дай повод — сожрут живьем и не подавятся». Он, конечно, умышленно опустил тот факт, что им он сказал про неё примерно все тоже самое, не меняя формулировки. Друзей у Хосока оказалось аж три штуки: Сокджин, который смеется прикольно и готовит вкусно; Юнги, который две недели назад уволился из хосоковского магазина и теперь штурмует свою музыкальную мечту в качестве продюсера; Намджун, на которого Хосок готов молиться, потому что он весь такой классный и мысли у него классные, и говорит классно, и вообще прям до кончиков пальцев классный, но самое классное в Намджуне то, что он всё ещё не уволился из музыкального магазина. Хосок боялся, что они с порога завалят её тупыми вопросами в стиле: «у вас всё серьезно?», «вы вместе живете?», «а когда свадьба?». Страшно было, потому что ответов на эти вопросы Хосок и сам не знает. Они никогда не обсуждали это напрямую, всегда казалось, что им это не нужно. Всё хорошо и без этих вопросов, и вот у них на пороге стоят три тела, готовые сломать их хрупкий мир за пару секунд ещё до первой подачи блюд. Через полчаса Хосок начинает нервно ерзать на стуле и ронять еду мимо тарелки и собственного рта — он всё ждал, когда же они спросят её. Но они не спрашивали, а Хосок уже готов потолок головой пробить. Он сам себе не признаётся, но отчасти позвал своих друзей, чтобы они задали ей те самые очень тупые вопросы, о которых он сам боится подумать, даже оставаясь наедине с самим собой. Через два часа, когда Сокджина мажет от соджу, и он падает на колени к Сон Хе, выпрашивая рецепт яблочного пирога, а Юнги самозабвенно составляет ей список лучших реперов, Хосок понимает — надеяться он мог только на Намджуна. Ещё через час Хосок осознает — друзей у него больше нет, зато у Сон Хе аж на три штуки больше, чем было до этого вечера. Он не понимает, как это случилось: отошел на пару минут покурить с Юнги, а Намджун уже бронирует им билеты на какую-то художественную выставку. — Я тебя, кажется, ненавижу, — шипит Хосок в темноте после ужина и громких проводов, стягивая с неё рубашку, — но должен отдать должное: заставить Юнги мыть посуду — это сильно. — Хоби-я, ты такой милый, когда ревнуешь к друзьям, — в её голосе умиление, а руки совсем не умилительно дергают пуговицу на его джинсах. Сон Хе всегда ведет себя так, словно он уже лет двадцать её муж, и она давно все про него знает. У Хосока от этого внутри ощущение любви ко всему. Поэтому Хосок думает: «Тупые вопросы и я вместе с ними ещё потерпим, а вот её руки и тело — нет». В общем, на десятую совместную субботу Хосок был готов добровольно записаться на курсы «Как сказать своей девушке, что вы встречаетесь». Они так ничего и не проговорили, никаких рамок друг другу не поставили и вроде все между ними было несерьезно, не считая её зубной щетки в ванне, отдельного комода под её вещи и совместной опеки над Молоком. В общем, ничего серьезного. Но Хосок начинал нешуточно бояться, что рано или поздно она повернет самый крутой свой фокус в духе Копперфильда и свалит беззвучно из его дома и жизни. А ещё, кажется, Хосок был серьезно и по уши в неё влюблен. Терпение Хосока напоминало натянутую до предела струну, которая была готова лопнуть в любой момент и от любой мелочи. Например, она вот снова забыла закрыть молоко, и оно скисло. — Ну, ё-моё, Сон Хе, — он шипит в холодильник, — сколько же можно? Хосок хлопает дверцей нарочно громко, но она даже не шевелится в постели, так что он хватает куртку и ключи и выходит в круглосуточный за новым молоком. Он застывает возле молочной полки и бездумно пялится на коробки: соевое, миндальное, кокосовое, безлактозное и ещё хрен-пойми-какое. Он думает, что терпение у него скисло, как молоко в холодильнике, и где покупать новое он не знает. Есть подозрения, что никто не знает. «Салат мне возьмешь?» — пишет Сон Хе, а потом отправляет дурацкий стикер с плюшевой акулой из Икеи, который вообще не в кассу, но ей нравится. И ему априори тоже. «Ты из-за молока разозлился и поэтому ручку на холодильнике сломал?» — снова пишет, а потом отправляет пулеметной очередью: «Ау. Ау. Ау. Ау. Ау. Ау. Ау? Земля вызывает Хосока, приём?». Хосок выбегает из круглосуточно без молока, на пятнадцатый этаж поднимается пешком — лифт он не заметил — в квартиру вваливается уставший и взмокший, но обещает себе в следующий раз снять жилплощадь на пятом, а ещё лучше третьем этаже. — Я люблю тебя, а ты меня? — струна терпеливости лопнула и Хосока прорвало. Он выливает в неё поток очень тупых вопросов, чувствует себя полнейшим идиотом, а она улыбается мягко и с умилением. — Хоби-я, ты такой безнадежный дурак, естественно, я тебя люблю, — с будничной снисходительностью отвечает Сон Хе, ерошит волосы на затылке и сворачивает на кухню. Хосок думает, что он готов быть всю оставшуюся жизнь безнадежным дураком, мотать на кулак свое, как выяснилось, очень хлипкое терпение и даже готов сносить вечно скисшее молоко в холодильнике. Потом он обязательно проведет ресерч всех видов молока, выяснит, что дольше всех выживает миндальное и будет покупать только его, а сейчас он хочет одного — схватить за запястья и стянуть зубами пижамные шорты, чтобы употребить Сон Хе на завтрак. Терпение — краеугольный камень любых отношений, пока молоко в холодильнике киснет, а она сладко стонет, распластанная на кухонном столе. И это второе правило жизни Чон Хосока.***
В их второй совместный ноябрь Хосок подводит итоги. Они с Сон Хе перебрались в квартиру поближе к его магазину и её ресторану. Квартира, кстати, на третьем этаже. Ещё он почти бросил курить, иногда зависает с Юнги в студии и даже что-то вместе с ним пишет. Ресторан, в котором она работает, получил долгожданную мишленовскую звезду и теперь он видит её только по праздникам и ночью, когда та обнимает его, словно мишка коала. А ещё Хосок понял: счастье — это легко. Также легко, как и не забывать застегивать куртку, когда выходишь из дома. Также легко, как Сон Хе его целует перед выходом из дома: едва касаясь губами и с непоколебимой уверенностью, что она это будет делать всю жизнь. Хосок, честно говоря, тоже почему-то был в этом уверен. Когда Намджун помогает ему с новой поставкой пластинок, Хосок думает — счастье это какое-то постоянное дежавю, но лучше бы, конечно, колокольчик над дверью привычно брякнул, и меж стеллажей показалось розовое облако волос (потому что она снова их перекрасила, а Хосок начал отслеживать в этом систему). Колокольчик не брякает, потому что розовое облако волос, которое уже су-шеф, скорее всего сейчас готовит очередной луковый суп. Хосок думает, что стоит купить асфальтоукладчик и закатать весь этот французский ресторан и его шеф-повара-дементора с их лягушачьими лапками, потому что он до одури соскучился, а ноябрь снова жутко холодный и ему очень нужна Сон Хе, ибо без неё счастье какое-то куцее получается. И Хосок по доброй воле предается мечтам, как было бы здорово проспорить ей очередной дурацкий спор, чтобы она потом насмехалась над ним, а он после её раскладывал по всей кровати, словно распять готовился. А она после, тяжело дыша, будет засыпать у него под боком, прикусив жадно кожу на ребрах. — Ты у Микки научилась этому или у Молочного продукта? — спросит он шутливо, запуская пятерню в её волосы. — У тебя, — фыркнет она, оставляя красный след на коже, и пойдет на второй круг соблазнять его, потому что за год Хосок так и не научился (или не захотел учиться вовсе), что с ней надо вовремя затыкать свой рот. А потом колокольчик издает свое истошное — дзи-иии-инь. И Хосок думает, что счастье — это колокольчик над дверью. Она привычно скользит по маршруту между стеллажей с проигрывателями, подходит к пластинкам и принимается их перебирать с непроницаемым выражением на лице. Хосок смотрит на неё с совсем глупой мордой, Намджун в голос разве что не ржет, но устраняется в подсобку, а Сон Хе поворачивается к нему и спрашивает: — Вам чем-нибудь помочь? Скорую, может, вызвать? Челюсть с пола подобрать? У Хосока между ребер что-то — скорее всего сердце — трещит по швам, но он даже не собирается звать на помощь или сопротивляться. Он счастлив и плевать, что это была его реплика так-то. — Увольняйся с работы, — внезапные хосоковские слова заставляют её лицо вытянуться, а губы обветренные раскрываются в изумленном «О». Хосок довольно ухмыляется и продолжает напирать, потому что потом случая может не представиться, ибо шеф-повар — настоящий зверь и дементор, и скорее всего у него опять горит какое-нибудь сезонное меню, а оно у него всегда, блять, горит. Хосок от этого уже сам весь горит. Он берет её за запястье, большим пальцем обводит выпирающую косточку и продолжает: — Я открою тебе твой собственный ресторан, только уходи. В конце концов, ноябрь аномально холодный, чтобы проводить его одной. Она смеется звонко, запрокидывая голову назад и роняя пластинки с полок. А Хосок думает — Господи, как тепло и классно быть счастливым с ней. И это третье и самое важное правило жизни Чон Хосока.