Все Наши Раны

       Она неслась вперёд, точно молодая лань, лавировала между кустов и деревьев, ловко уворачиваясь от веток, хлещущих по лицу, норовящих задержать. Но и хищник не отставал. Снайпер хорош в стрельбе из укрытия, в бегстве он — неповоротливая мишень, которая не уйдёт далеко. Не скроется. От него — точно. У него чутьё русской гончей, а ноги совсем не чувствуют усталости, даром что тоже снайпер. Догнать Радионову — нечто большее, чем просто дело принципа.        Нельзя описать удивление Шмидта словами, когда он узнал, что за лесная ведьма работает против них. Какая встреча, Катрин! Та милая девчушка с косичками и рогаткой. Кто бы мог подумать… А она изменилась, эта девчушка. Больше уже не милая Катерина, теперь она — «frau Augen», Катерина Радионова, лучший из снайперов по ту сторону баррикад. И это подкупает.        Должно быть, она пошла в снайперы, чтобы отомстить Алексу? Любопытно. А так хотелось бы. С другой стороны, если бы она решила взять пример с Гюнтера, ему бы польстило. Как-никак, он ничуть не хуже этого фанфарона фон Фосса, разве что происхождением не вышел. Но разве в Советах не все равны?        Фортуна от девчонки отворачивается, ставя подножку толстым узловатым корнем. Она тут же вскакивает, да только Гюнтеру хватает и этих жалких секунд заминки, чтобы налететь сзади и всем телом придавить её к земле.        — Привет, Катрин, — если бы не ситуация, его тон вполне можно посчитать за доброжелательный.        — Ты? — у неё в глазах удивление вперемешку с яростью, сложно определить, чего больше; Гюнтеру хочется верить, что изумления.        — Скучала по мне? — горькие, ядовитые слова обиды лезут наружу, но он держится, не давая голосу дрогнуть. Господи, как же он скучал! — Или только по Алексу?        — Не смей меня трогать! Вы враги! Оба враги, — она пытается кричать, звать на помощь, сопротивляться.        — Знаешь, Катрин, — он прикладывает её спиной о землю; крик тут же обрывается, — он о тебе думал. Там, во Франции. Каждый день. И я думал. Знала бы ты, сколько я о тебе думал.        Он усмехается, недобро так, и перехватывает её руку с ножом, больно сжимая запястье. От боли пальцы разжимаются, и Шмидт со смехом отпихивает оружие далеко в сторону.        — Чтобы ты не поранилась, — спокойно поясняет он, и Кате становится по-настоящему страшно, когда он вдруг проводит ладонью по её щеке нежно-нежно. А потом резко дёргает пряжку ремня.        — Ш-что ты?.. — голос у неё дрожит, а в глазах смятение и истеричные нотки, бегающие в зрачках, стучащие в ушах, расползающиеся мурашками по коже.        — Ката, — он прирыкивает на неё, снова спиной прикладывая оземь. — Можешь кричать, сколько хочешь, — его трясёт от рвущих его изнутри эмоций, и от этого акцент становится только сильнее, только грубее звучит его голос. Он привстаёт, чтобы расстегнуть куртку, но Радионова решает воспользоваться моментом и вырывается ещё усиленней, тогда Гюнтер ложится на неё снова, лицом к лицу, близко-близко, да руки заводит ей за голову.        — Там, в Париже, — он кивает куда-то неопределённо, горячее дыхание его обжигает ухо. — Я представлял тебя. После каждой девки только тебя. А они были хороши, — он тянется к её губам. И Катя сопротивляется, но он сильнее, он берёт своё.        Он быстро стягивает куртку, бросая на землю. Недовольно разминает затёкшую шею: совсем не так он представлял себе близость с ней; лес — не самое лучшее место, его кровать подошла бы гораздо больше, но лучше хоть как-то, чем вообще никак. Гюнтер замечает застрявшие у Кати в волосах еловые иголки, вдыхает особенный запах леса и улыбается: всё-таки, есть что-то волшебное в этом моменте.        У него под курткой белая рубаха, чистая-пречистая, Катя думает, что не может быть у человека одежда белее, чем душа, но даже если Шмидта нарядить в траурно-чёрное одеяние, чёрный покажется гораздо светлее того цвета, какой носит его душа. На душе у Шмидта антрацитовая ночь, чёрная, непроглядная; самые страшные вещи происходят под покровом такой темноты. Тьма в его глазах, всепоглощающая тьма, и остановить её не сможет само солнце.        — Что смотришь? — его трясёт от плохо сдерживаемого гнева. Гюнтер дёргает рубаху вверх.        Шрамы. Красноватые припухшие отметины. Их немного, но достаточно, чтобы умереть. Так почему же он до сих пор жив? Шмидт живёт на ненависти. Пока ненавидит — имеет смысл существовать дальше.        — Думаешь, я не знаю, кто поставил ту растяжку? — Гюнтер шипит, точно разъярённый кот, кажется, сейчас искры запрыгают по спине. — Я не дурак, Катрин. Это была ты! Смотри же, у тебя получилось! Я не умер по чистой случайности.        Шмидт заглядывает ей в лицо в надежде увидеть хоть что-то, кроме ненависти к нему. Он почти умоляет.        — Пожалей меня.        — Нет. — И этой фразы достаточно.        Щелкает пряжка ремня. Он связал ей руки, крепко, но не до синяков — в груди всё ещё колышутся воспоминания из Светлогорска и смутное чувство… дружбы, что ли. Но попытка нежности сменяется лишь усилившимся возбуждением. Гюнтер подтаскивает её ближе к своему отяжелевшему паху.        — Посмотри на меня, — урчит Шмидт куда-то в шею, и Катя дёргается от отвращения и страха, чувствуя его губы на коже и руки, забирающиеся под форму, оглаживающие живот, медленно ведущие пальцами к груди, будто считающие рёбра.        — Скажи мне. Прошу, — он приподнимается, заглядывая ей в глаза.        А глаза у неё мокрые, со слезами в уголках, стекающими по щекам.        Зверь проснулся.        Шмидт резко дёргает камуфляжные штаны вниз, стаскивая их вместе с бельём. На секунду засматривается на её заплаканное лицо — и резко толкается внутрь. Он буквально истекает по ней. Катя задушенно всхлипывает, когда мужчина за шею прижимает её к земле.        Первый толчок пробный. «Не целая» — кровавой пеленой осознания. Треклятый сынок фон Фосса его опередил!        — Сука! — шипит Гюнтер, наклонившись к девушке, почти соприкасаясь с ней лбами. — Алекс был первым? А как же ваши правила? До свадьбы нельзя? Лгунья! — он отвешивает ей пощёчину, задыхаясь от ярости.        Эти русские совсем не похожи на людей. Там, в Париже, девушки сами лезли к солдатам в постель. А эта… Не целая, но такая умопомрачительно узкая, и ему сносит от этого крышу, заставляя ускорять темп. Это какой-то животный, грубый акт, звериное соитие, нежели проявление любви. И ни единой капли смазки. Она не хочет его, и от осознания этого Шмидт до скрипа стискивает зубы. Вот как…        — А фон Фосса ты наверняка хотела, — он смеётся ей в лицо, это больше похоже на истерику. — Молчишь?        Ремень на руках кажется ему лишним, Гюнтер стаскивает его и отбрасывает в сторону, переплетает свои пальцы с Катиными, целует, кусает, ставит своё клеймо на ней. Он не знает, чего хочет больше — задушить её своими руками или извиниться. И он целует, царапает, зализывает ранки и снова прикусывает до крови, сцеловывая солёную влагу с её щёк.        — Ты не для него, — Гюнтер шепчет, срываясь на крик. — Ты не его.        Он хватается за нож, а после зацеловывает страшную метку на животе, когда Радионова, сорвав голос от криков, тихо скулит, не в силах перенести боль стоически. В конце концов, она просто девушка, которая была не создана для войны, как и все остальные женщины. Катя маленькая. Катя слабая. А Гюнтер с удовольствием прижигает своё клеймо горячими губами, слизывает выступающую кровь, чуть ли не урча от удовольствия.        — Чудовище, — шипит она, изнасилованная, уничтоженная, раздавленная. Как жить после такого, как принадлежать тому, кого ненавидишь?        — Нет, Катрин, — он лежит на лесной подстилке, крепко прижав к себе девушку, внимательно следя за её движениями, не давая шевельнуться. И рука на талии катастрофически обжигает через ткань рубашки, прижимаясь к кровавой отметине. Будто это недостаточное напоминание, требующее закрепления. — Монстр здесь только один. Он живёт здесь. — Прикладывает ладонь к рёбрам, прямо под грудью, там, где гулко стучит её раненое, нежное, искалеченное сердце, которое она так опрометчиво отдала Александру фон Фоссу в семнадцать лет. И Катя не знает слов, чтобы ответить ему.        — Молчишь, — Гюнтер смотрит спокойно, а ещё немного грустно, и его лицо совсем рядом, в десятке сантиметров, Катя может дотянуться и выцарапать ему глаза, да не пытается, знает, что руки тут же перехватят.        Шмидт сам берёт ладонь за тонкое запястье и подносит к губам, и бьёт по собственной щеке до тех пор, пока Катя не морщится от боли в ушибленной кисти.        — Когда мы встретимся в следующий раз, один умрёт, — у него в глазах сейчас спокойствие и странная тоска, какую можно увидеть разве у одинокого волка, запертого в клетке без шанса вновь увидеть лес. И эта тоска в глазах Гюнтера Шмидта выглядит странно и пугающе. Сейчас он так похож на ребёнка.        — Можно, эта встреча продлится ещё немного?        Он смотрит, не отрываясь, и ему страшно услышать ответ. Он находит своей ладонью её пальцы и сжимает в своей руке. Она что-то отвечает, тихо, неразборчиво, продолжая смотреть в небо. Гюнтер не понимает и уже порывается переспросить, как она повторяет сама.        — Можно.        Тёплые пальцы сильнее сжимают её ладонь.