***
Парень, поселившийся в его скромной обители, на самом деле, никак не волнует. Даже не интересует, как и от кого получил ключи или что у него стряслось — ведь, понятно, не от хорошей жизни парень только-только-уже-не-подросткового возраста будет сидеть, свесив ноги с крыши, и томно молчать в лучших традициях приевшегося романтизма. Ему не хватает только лиричной музыки на фоне — и всё, каждое движение, нарочито медленное, выглядит как оживший кадр мелодрамы. Шикамару не верит ему. И не то чтобы хотел. Этот парень не тревожит его и ещё по одной причине: тот почти всегда приходит гораздо раньше и уходит незадолго до; они сталкиваются всего пару раз, на лестнице перед выходом, — и даже тогда друг на друга не смотрят: оба, как один, в натянутых на глаза капюшонах. Они даже не переглядываются, когда случайно видят друг друга у подъезда. Шикамару смотрит на него лишь тогда, когда стоит внизу, близко-близко (а сверху кажется, расстояние больше, и падать, кажется, дольше). Незнакомец смотрит на него тоже лишь в такие моменты.***
Встретить блондинов в Азии очень трудно: генетика, доминантные и рецессивные признаки, — Шикамару бы лучше не встречал никогда. Потому что не доставляющий неприятности в первые дни незнакомец сейчас разошёлся: он поднимается на крышу с колонкой, и Шикамару, выросший на старом роке, с трудом воспринимает непонятные хитросплетения звуков. Потому что придурок теперь приходит абсолютно непредсказуемо, и раньше они почти не сталкивались, сейчас — не проходит и половины недели, чтобы Шикамару не увидел его измятую улыбку. И улыбку эту — кривую, идиотскую, болезненную, — Шикамару ненавидит ещё сильнее: он считает, что достаточно умён, чтобы не обманывать самого себя хотя бы так, — но насчёт блондина он уже не уверен. Теперь на крыше всегда шумно. От ярких красок потрёпанной одежды рябит перед глазами. Шикамару не может даже спокойно отдохнуть и хочет уйти, да только всё искать по новой, а здесь, к тому же, и плед есть — хотя бы на него наглый паршивец ещё не позарился. Шикамару говорит себе, что искать новую крышу, особенно зимой, когда их все закрывают, слишком лень, а пробраться на частную — ещё более запарно. Он заставляет себя оставаться на месте даже когда хочется накричать или врезать кому-то, и когда становится совсем невыносимо — просто выкуривает пачку сигарет за несколько часов. От парня слишком много проблем, и Шикамару не понимает, откуда у него такое чувство, но он готов сейчас поставить все свои деньги на то, что это ещё не все неприятности. Так и происходит. Очередной холодной ночью, каких раньше было сотни и каких дальше, наверное, будет не меньше, парень впервые, то ли забывшись, то ли, напротив, опомнившись, стягивает капюшон, поворачиваясь к нему лицом. Шикамару безучастно мажет взглядом по его лицу: как он и говорил, пару-минут-не-подросток, — и запинается только на подживших шрамах. Интересно, как он умудрился их получить. Хотя — нет, не интересно. Шикамару лениво смотрит на него, хотя и сам не знает, зачем: то ли от скуки, то ли от того, что в его жизни слишком долго ничего не происходит, пора бы уже что-то менять. Пытается угадать: его волосы действительно такие яркие от природы или тот постоянно подкрашивает, — и случайно цепляется взглядом за что-то странное. Над головой парня висит полупрозрачная табличка, маленькая и бледная настолько, что различить трудно, но не заметить её ещё труднее. Шикамару мало что знает о соулмейтах, но его это не волнует. Он спокойно докуривает сигарету, даже не выбрасывая бычок, просто кидая его себе под ноги, и поднимается, уходя с крыши. Его не волнует даже то, что над парнем горит тревожно-розовым цветом «самоубийство».***
У Шикамару много своих проблем, о которых он предпочитает не думать. Он и приходить на крышу-то начал, когда понял, что только так: лёжа на холодном бетоне, смотря на серое, абсолютно некрасивое небо, — может отдохнуть. И не то чтобы он действительно отдыхал, потому что каждый раз по возвращении домой у него лишь сильнее болела голова, потому что от выкуренных сигарет появилась отдышка, а от энергетиков, на которых он живёт, лишь бы не допустить возвращения кошмаров, — его тело сводит судорогой и трясёт. Шикамару понимает, что он не в порядке, только делать что-то для исправления не хочет, потому что — «зачем?» Вопрос отдаётся эхом на открытой площадке; ему не от чего отлетать, потому что вокруг только воздух и пустота, — но Шикамару всё равно слышит его второй раз, третий, четвёртый. Он прикрывает глаза, даже не замечая, что прикусил губу, пока языком не собирает стекающую солёную каплю. Шикамару достаёт сигарету, и его руки даже не дрожат — удивительный пример самообладания. — Ты знаешь, что у тебя над головой висит «рак лёгких»? — смущения, недоверия в голосе ноль, только странная жёсткость, которую Шикамару от этого нежного цветка услышать никак не ожидал. Он хмыкает в ответ, даже не поворачиваясь. Шикамару снова затягивается и слышит, как позади с громким стуком запирается дверь. Даже если он останется здесь один, на всю ночь, холодной зимой, с половиной сигареты в руке — ничего страшного. Он привык.***
Когда Шикамару задумывается о своей возможной причине смерти, ему хочется смеяться. Хочется сказать: вот он, переиграл судьбу, потому что до встречи с Асумой, до смерти Асумы он бы никогда не начал курить, никогда бы на это не пошёл, потому что «нет, спасибо, я не буду». А теперь он сам должен будет умереть от рака. Должен будет так же лежать на больничной койке под кучей препаратов, от которых ни руку поднять, ни колени поджать к груди, — просто лежать неподвижным овощем и шептать, шептать что-то такое, что потом все сочтут агониальным полубредом, но что на самом деле будет самыми искренними словами за всю его жизнь. Шикамару знает. Шикамару видел и слышал. Как Асума прятал взгляд, и не понять, от боли, от воздействия лекарств или от нежелания смотреть ему прямо в глаза, как шептал — и от затаённой обиды в его голосе Шикамару тогда чуть не вывернуло наизнанку: — Я мог бы об этом знать. Я мог бы раньше обратиться к врачу. Я мог бы вовремя вылечиться. Шикамару не совсем его понимал, и он чувствовал, что переспрашивать не стоит, что от этого станет только хуже и больнее, и всё равно, весь бледный, сжимающий его руку до впивающихся в ладонь костяшек, говорит: — Ты сделал всё, что мог. Асума раскрывает глаза, мутные, уже подёрнутые полупрозрачной пеленой, и отвечает, улыбаясь так криво, что смотреть на приподнятые уголки губ казалось просто невозможно: — Я мог бы найти соулмейта, — и вновь устало прикрывает глаза. Шикамару отлично читает между строк, поэтому неуверенно, с дрожью по телу, отпускает его руку и на ватных ногах выходит из палаты, хотя так и хочется, так и не терпится повернуться и хотя бы в последний раз посмотреть на него. Шикамару отлично читает между строк, поэтому различает всё, что тот хотел ему напоследок сказать. «Я мог бы найти соулмейта, а нашёл тебя».***
— Сегодня я предлагаю вам курс бесплатной психотерапии от лучшего психолога города, бадумтс. Первый сеанс абсолютно бесплатно! Стоило Наруто однажды показать себя, сняв капюшон, и всё сразу стало как-то по-другому. Он не бегает за ним, даже нечасто подходит, но всё равно кажется, что он всегда поблизости. В первый же день встречи он представился, сидя в пяти метрах от него, спросил имя, подобравшись до трёх, и без слов показал себе на голову, оказавшись в полуметре. Шикамару тогда промолчал: ему вообще об этом говорить не хотелось, тем более с ним. — Секунду назад ты говорил, что весь курс бесплатный, — отняв сигарету от губ, лениво замечает. — Нееет, — смешно тянет гласные, ярко улыбаясь (хотя взгляд его всё ещё грустный и будто потухший — это единственное, что останавливает Шикамару, когда тот хочет его послать). — Я говорил, что терапия бесплатна! Но не курс! То есть я же не говорил, что весь курс бесплатный, а я просто терапию так назвал, вот! Шикамару скрывает под лёгким кашлем смех, и ему кажется, Наруто это видит — и всё равно скрывает. Тот подсаживается ближе, гораздо ближе, чем два месяца назад, чем три, и на какую-то секунду ему становится плохо от осознания, насколько давно они знакомы — хотя кажется, прошла всего пара недель. — Нет, а если серьёзно, смотри: мы на крыше, уже ночь, у нас даже есть что-то из алкогольного, — кивает на энергетики с четырёхпроцентным содержанием спирта. — Давай ты немного модельно покуришь, я пока включу «shape of my heart», и мы начнём делиться секретами под бледным светом луны и звёзд? Шикамару прячет глаза, ударяя себя по лбу, и лишь отвечает больше устало, чем раздражённо: — Какой же ты придурок. — Да я знаю, — пожимает плечами, немного отодвигаясь, видимо, почувствовав чужую неловкость. — В общем, ты как хочешь, а музыку я включу. — Главное, не ту, что раньше, у меня уши сворачивались от неё, — морщится Шикамару, прикладываясь к полупустой банке. — О, так ты всё-таки слышал! — смеётся, отходя на другой край крыши, туда, где лежали его вещи, и смех вместе с ним затихает, пока Наруто совсем не уходит за ограждение. — Так я же специально включал самый ужас, чтобы ты хоть как-то отреагировал, а то сидишь здесь бука букой, молчишь, а мне одиноко, — кричит так, чтобы было слышно, только что поделать, если слышно всё равно плохо — или же Шикамару просто не вслушивается? — Если тебе было одиноко, мог просто уйти, — бросает, снова хватаясь за сигарету. Наруто на секунду замирает. Улыбается всё так же нервно и болезненно и приглаживает волосы, будто хоть что-то сможет сделать с этой желтой непослушной копной, и произносит нарочито весело: — Там ещё более одиноко. — Я знаю. Наруто тянется к его энергетику, и Шикамару позволяет ему лишь потому, что там почти ничего не осталось: глотка два, не больше, взбодриться уже не получится, а вкуса, кислого и приторного, Шикамару давно уже не чувствовал, даже когда выпивал залпом по несколько банок. Наруто разочарованно стонет, когда на его язык падают лишь несколько капель, и всё равно в следующую же секунду начинает улыбаться — снова улыбаться. Иногда Шикамару хочется собственноручно эту его улыбку стереть. — Не улыбайся, — произносит неожиданно даже для самого себя, немного вздрагивает, когда понимает, что всё же: вслух, — и продолжает, раз уж начал: — Тебе не идёт. — А ты тогда улыбайся, — абсолютно спокойно отвечает Наруто. — Думаю, тебе пойдёт. — Не думай, — тут же бросает и снова отворачивается, хотя куда уж дальше, дальше только стена, к которой раньше он был прислонён спиной. — Да что ж такое, — притворно возмущается, хотя и в такой наигранности что-то чувствуется — лёгкая боль? Шикамару сам мастер говорить не то, что хочет, Шикамару слышит. — Ты мне запрещаешь всё. — Я бы не запрещал, не будь тебя здесь. — Не будь меня здесь… — вторит ему с тихим смешком. — Где-то я это слышал. — и поднимается с места, теперь отворачиваясь сам. — Все мы это когда-то слышали, — Шикамару закатывает глаза и затягивается как-то более резко. — Ты не особенный, — и с ещё большей злостью кидает недотлевший окурок себе под ноги. — У всех проблемы, — и топчет, разрывая носком обуви бумагу с табаком в клочья. — Да, проблемы у всех, — с лёгкой улыбкой, от которой мурашки бегут по коже, отвечает ему Наруто, и Шикамару чувствует, что должен, просто обязан повернуться к нему лицом. — А ты ведёшь себя так, будто они только у тебя. Наруто придвигается к нему медленными, тихими шагами, только каждый из них всё равно оглушает своей громкостью, и, наверное, он не объективен: потому что улицы всё ещё оживлены, потому что вокруг шум ночного города и гуляющих под их ногами компаний, — но каждый шаг Наруто всё равно звучит для него слишком громко. Он отдаётся стуком в его сознании, звенит эхом, и Шикамару терпеть всё это не может — опускает взгляд ровно в тот момент, когда Наруто оказывается слишком близко и произносит всего два слова: — Чёртов. Эгоист. Шикамару не поднимает голову, он только прикрывает глаза и улыбается сам — той кривой, нервной улыбкой, что так сильно ненавидел, — и шепчет в ответ: — Я знаю. Я, мать его, знаю. — Ну и отлично, — кричит Наруто, и что-то истерично-небрежное проскальзывает в его тоне, в его движениях. Шумно сглатывает, и Шикамару слышит это лишь потому, что они все еще стоят рядом — хотя в тот же момент Наруто отодвигается. Отодвигается и отходит, уже не вскидывая руки, и просто молчит. Шикамару вглядывается в его фигуру на фоне тёмного неба, и не сразу различает, что колеблющиеся тени — это на самом деле трясущиеся ноги. Наруто выпрямляется, пытается разогнуть спину, да только видно, что все мышцы уже свело судорогой, и больно, но тот всё равно не издаёт ни звука. — Меньше энергетиков надо пить, — не может сдержаться. — Иди ты к чёрту, — и если раньше в его голосе было больше усталости, чем злости, сейчас гнев затапливает всё. Шикамару не сразу разбирает слова, это больше похоже на шипение, и он видит, как Наруто только сильнее дрожит, как мотает головой из стороны в сторону и как неосознанно на каждое движение Шикамару отходит на шаг назад. Только отходить больше некуда: Наруто стоит спиной к краю. — Наруто, блять! Буквы над его головой тревожно мигают, отливая неоново-розовым. — Пошёл ты к чёрту! — кричит, и лишь сильнее жмурится, и даже так слышит, как Шикамару уже бежит к нему, потому что Наруто отставил ногу, но ни за что не зацепился. Потому что Наруто почувствовал, как потерял опору, как теперь заваливается набок, как сердце падает в пятки, потому что только сейчас он открывает глаза и немного сумбурно, но видит перевернувшиеся небо и землю. И Шикамару не успевает. Его хватает лишь на то, чтобы дотянуться до чужой руки, но скорость была такой, что зацепиться дальше не за что — и даже прутьев на этой крыше нет (наверное, надо было в своё время пожаловаться, может, сейчас всё было бы иначе). Шикамару хватает Наруто за руку, но вместо того, чтобы утянуть за собой, падает вместе с ним, лишь на последней секунде успевая зацепиться за скользкую крышу. Они прижимаются друг к другу, потому что лёгкое опьянение уже прошло и сейчас страшно настолько, что хочется кричать, и они кричат — друг другу в уши. — Я тебя, блять, ненавижу, — Шикамару орет ему прямо в лицо, лишь сильнее, до боли (но какая боль в такой момент?) сжимая его тело в своих руках. Наруто улыбается ему — он снова улыбается! — только сейчас со слезами на глазах. — Я знаю, — шепчет в ту же секунду, когда пальцы Шикамару разжимаются на бетоне. — Я знаю, — и впервые не сдерживается: правда плачет. За секунду до их падения тревожно-розовые буквы сменяются на могильно-чёрные. «Несчастный случай».