Чешуекрылые

      Тебе десять, когда ты впервые встречаешь его. Узорчатые линии громоздкого камина плывут перед глазами сквозь огненные всполохи и шёлковыми лентами жара касаются твоего холодного лица, пока туманные образы отпечатываются под тонкой кожей век. И весело растягивая потрескавшиеся от безудержного смеха на морозе губы, ты вглядываешься в опасную глубину огненного танца, подбрасывая к высокому потолку крошевом оседающие на макушку мечты и фантазии, — в комнате совсем серо, холодно и вязко, нити ночной тьмы скользят по твоим плечам, сжимаясь туго вокруг тонкой ткани ночной сорочки, и единственным ярким пятном остаётся незнакомое лицо человека из камина – там янтарные в свете огня глаза отражают совсем иной мир.       Тебе двенадцать, когда ты думаешь, что он выдуман. Ночные кошмары стоят у изголовья твоей кровати и стучат часовыми стрелками, затягивая шестерёнками в пожирающий всё циферблат – у них фарфоровые лица-маски и скрипы в кукольных коленях, а в комнате всё так же сыро и темно, пуховое одеяло опускается тяжестью на затянутую в ткань спину. И царапается сотней тонких укусов шероховатой ткани, оставлять чернильными пятнами за окном, блуждая крохотными когтями по деревянной глади паркета, когда особенно темно, и треск стекла часов на каминной полке стоит оглушающий, — тогда резкий скрип вызывает отнюдь не приятные ассоциации, но у человека из камина руки тёплые, живые совсем, легко касаются твоих смеженных в страхе век, и шёпот на ухо хриплый, поспешный – и тогда кошмары уходят.       В пятнадцать ты впервые ждёшь его шагов. Яркими мазками в голове чужое лицо, и все наставления и уроки летят сквозь широкую линзу, ломая восприятие – сотни минут возле полыхающего особенно яро кострища, ведь блуждающие огни должны быть видны издали, верно, маленькая мечтательница, в старых книгах есть рассказы о демонах, но нет совсем ничего об ангелах. И тонкие пряди растрёпанных волос потрескивают от жара, а ты с отчаянной жаждой вглядываешься в огонь, в поисках чужих глаз, пока собственных не смыкает усталость, — часы в этот вечер не останавливаются, и дни тянут за собой хвосты бальных платьев, сменяясь сотней слишком взрослых и от того серых образов и правил – и только голоса его больше не слышно, сквозь шорохи и туманности, хотя ты вслушиваешься с отчаянием.       Тебе почти семнадцать, когда ты чувствуешь дробный стук в его груди. Карета матушки тяжело ворочает колесами, увязая в холодной грязи апрельского утра – во вторник весь вечер шёл дождь, мелкая морось оседала на распахнутом окне в твои покои, до тех пор, пока суховатая рука старой служанки не захлопнула его с грохотом, осевшим внутри твоей головы – обычно ты уже не спишь у каминной полки, прикрываясь ночным холодом, но каждый вторник послушно ждёшь, читая сказки с длинными названиями – да и не сказки вовсе – укутываясь в свою личную кашемировую раковину с его лицом в резном металле циферблата – впервые ты увидела его именно во вторник, и послушно ждёшь до самого утра. Тогда он приходит, материальный призрак, ожившая фантазия – и губы у него тёплые, горячие совсем, остаются клеймом вечного напоминания, и ты наконец-то знаешь, что это всё не сон, а если и сон, то ты рада, что не успела проснуться – плотная ткань переливается под пальцами, когда он целует тебя в ответ.       В двадцать ты снова ищешь глазами его лицо. Среди чужих каминов и отражений в водной глади, за спиной на прогулках в парке – ты почти точно чувствовала его, пока тень от вычурного зонтика падала на твое лицо, задевая паутинные кружева по кромке платья – того самого, хранившегося его прикосновения, — но блики от мраморных набалдашников и ваз бьют в глаза, не давай разглядеть единственный росчерк столь знакомого – и столь же странного – шоколадного редингота. Только вот камины молчат, больше не рассказывая тебе сказки, и долгими вечерами ты почти не ждёшь его – пока зеркало не являет тебе смазанный в мутной зеркальной глади образ, и вглядываясь до боли в горящих уже забытой надеждой глазах, ты не различаешь черты его лица, совсем неизменного, — и лишь долго моргнув, ты вновь остаёшься сама с собой.       Тебе двадцать два, когда ты пытаешься его забыть. Отводишь взгляд, прячешься в глубине резкой плети закружившейся болезненным танцем жизни, только губы по ночам горят только от его поцелуя, смазанного почти, утонувшего в памяти, но отчаянно хранимого на самом краю воспалённого бурными красками жизни, — и балы, песни, тяжёлые платья, даже сам Король – остаются за дверью, пока ты сжимаешь пальцами тяжёлый бархат покрывал, не отрывая глаз от часов на каминной полке. А затем он приходит, в разгар праздника реальной жизни, почти не ко времени, и пальцы у него длинные и горячие, обрамляют твоё лицо, пока выпущенная из оков душа блуждает по дорогам чужой памяти, переворачивая реальность вверх дном – и ладони Доктора смыкаются на твоей талии, пока ленты танца плетут паутину вокруг вас, улыбающихся по правилам, чтобы после, в самом конце долгой дороги – красть украдкой с горячих губ предназначенные другим поцелуи.       — Я совершенно спятила, — глаза у тебя полыхают судорожным блеском. — Мне нужен доктор.       — Безумие относительно. Всё зависит от того, кто кого запер в какой клетке.       И он уходит снова, оставив после себя призраки огня по всему твоему телу и отражение в зеркалах.       В двадцать семь тебе вновь кажется, что ты его лишь выдумала. Горячий чай сквозь тонкий фарфор обжигает ладони не так сильно, как раньше, только в камине всё так же полыхает тусклое пламя – в книгах про демонов ничего нет об ангелах, и только чудовища приходят на твой свет, и магия покидает твой мир.       Тебе почти тридцать два, и ты слышишь его шаги в своей голове. К тебе приходит доктор, только не тот, которого ты ищешь сквозь сон – в его вселенной планеты можно вертеть в руках, отламывая пластами время, разрушая и создавая, и для тебя там нет места.       Тебе тридцать семь, и он спасает мир ради тебя. А ты спасаешь его, ещё не зная, что не увидишь больше – и циферблат останавливается, укутанный в бархатную ткань на груди, знакомую с детства.       — Выбери звезду.       Тебе сорок три, и ты умираешь. Оставляя после себя письмо и призрак в его памяти.       — Я выбираю вас, Доктор.       И тебе снова двадцать, и поверх собственных очертаний в зеркале ты рисуешь его лицо.