You don't know how you're coming across
And I don't think that you're aware of the cost
So you come undone
Астрономию Тойя обожает с раннего детства – с того самого момента, как ткнул пальцем в непонятные узоры у себя на одеяле и спросил у мамы, что они значат. Она поднимает его на руки, нежно прижавшись щекой к его пушистому виску, и, подойдя к распахнутым настежь дверям, ведущим в сад, говорит, указывая рукой в ночное небо: – Это звёзды, Тойя. И он поражённо распахивает глаза. В чернильной синеве серебрятся бесконечно-яркие точки. Их было много, очень много – сотни беспорядочно разбросанных по небесному полотну осколков серебра. Они совсем не походят на лучистые фигуры на его одеяле, но Тойя моргает, позволив взгляду расплыться, и сразу же из каждой точки в разные стороны тянутся лучи. Их мягкий свет не ослепляет, а странно греет. – Ух ты, – выдыхает он, и мама тепло смеётся. – Мама, расскажи про звёзды! Пожалуйста!.. ...Мама рассказывает – много и интересно, и учит его читать по книгам, где говорится о звёздах. Последние из них Тойя читает уже сам, по слогам и вслух, испытывая невероятный восторг, что непонятные раньше слова складываются в волшебные истории о волшебном небесном мире. Мама – луна, думает он, глядя со своего футона в открытое окно. Нежная, светлая, всегда немного грустная, с прохладными и тонкими, как лунный свет, руками и тихим голосом, она не ослепляет, а светит – как луна с неба или тот забавный ночник на подоконнике, разгоняя по углам темноту и прогоняя кошмары. Фуюми и маленький Нацуо – звёзды, те самые, что из-за причуд атмосферы отливают порой нежно-розовым и льдисто-голубым. Небо в окне пропитывается рассветно-красным. Тойя тихо вздыхает, кутаясь в одеяло. Отец... Огненный диск медленно прорезывает линию горизонта. Величественное солнце встаёт на востоке, знаменуя собой новый день. Отец. Отец – это солнце.* * *
Время идёт, и на такую любимую астрономию времени почти не остаётся – его причуда проявляется всё сильнее с каждым днём, и отец твёрдой рукой ведёт его в тренировочную комнату и не выпускает до вечера. Впрочем, Тойя и сам уходить не спешит. Как-то, в одной из книг, он нашёл забавный рассказ – о том, как выглядело бы Солнце с каждой из планет. Больше всего он запомнил Плутон, расположенный так далеко, что на холодном чёрном небе не было Солнца вообще, лишь такие же холодные звёзды, и Меркурий. Меркурий, первая из планет системы. Меркурий, где Солнце занимало бы собой половину неба. Меркурий, где, куда ни глянь, повсюду было бы Солнце – обжигающее и ослепляющее. Тойя думает, что он и есть Меркурий – в этом есть логика, пусть даже немного детская. Отец – Солнце, центр их маленькой системы, он – Меркурий, её начало, первенец, унаследовавший его огненный дар, Фуюми – красавица-Венера, а Нацуо, несмотря на то, что третий, определённо Марс – ёршистый и задиристый маленький бог войны. Мама по-прежнему их нежная Луна. А Земли в их системе нет. И к счастью, тихо думает Тойя. Земля, единственная из всех планет находящаяся ровно в центре так называемой зоны жизни, Земля, взявшая у Солнца самое лучшее, Земля, вокруг которой послушно кружится Луна и даже, как считалось многие столетия, само Солнце, Земля, у которой нет слабых сторон. Землёй в их системе стал бы ребёнок, унаследовавший обе родительские причуды, как мечтал с самого начала отец. Пожалуй, к нему он бы ужасно ревновал. Но пока его нет – и кто знает, будет ли вообще. А Солнце – величественное и сияющее – каждый день заполняет собой его горизонт и светит лишь для него одного. Тойя купается в его ярких лучах днём и в нежном свете маминой заботы вечерами и чувствует себя абсолютно счастливым. Даже когда солнечные лучи начинают больно жечь кожу. ...Ему без одной недели девять, когда Солнце нарушает все законы вселенной и, сорвавшись с орбиты, начинает вращаться вокруг крошечного бело-красного комочка, и дни становятся холодными и тёмными, с редкими, с каждым разом всё уменьшающимися проблесками тепла и больше не пропитанными маминым светом вечерами. ...Ему тринадцать, когда Солнце перестаёт светить ему совсем. И начинает светить другому. Сначала Тойя хочет убить младшего брата – просто убить, без затей, сжать в пальцах тонкую белую шейку и сдавить так, чтобы хрустнули позвонки, и погасло пламя – проклятое, не причиняющее своему хозяину никакого вреда пламя – в разноцветных глазах. Потом он хочет убить его сложно – дождаться его зенита и превратить его в закат, оборвать его жизнь на пике славы, отомстить и ему, и предавшему его отцу, уничтожить его надежды, чаяния и собственный центр вселенной. Убедив однажды отца всё же снова потренироваться немного и с ним и просидев в итоге весь день в пустой тренировочной комнате, Тойя решает убить себя. Сделать это получается на удивление просто – за один тот день он словно взрослеет на несколько лет. Ветер, пепел, стена огня до самого горизонта и чёрный дым, застлавший и небо, и солнце. Тодороки Тойи больше не существует. На противоположную сторону леса, задыхаясь и кашляя, весь в крови и копоти, выбирается Даби. Вначале он хочет назвать себя Фениксом – сгоревшим и восставшим из пепла вновь, но подумав, решает, что не стоит. Роскошных крыльев за своей спиной он не чувствует, а вот пепла в его жизни теперь хоть отбавляй. Жизнь его сама – сплошной пепел. Так что быть ему Даби.* * *
Волосы он красит в чёрный стащённой из универсама краской, перед этим безжалостно их обкорнав. Короткие, небрежно торчащие пряди и неровно выстриженная чёлка удлиняют визуально его круглое, ещё детское лицо, а чёрный цвет скрадывает краски – кожа кажется теперь почти землисто-белой, нездоровой, глаза выцветают до бледно-голубого. Даби отрывает воротник футболки, делая из него кривое подобие защитной маски, и решительно направляется в город. Первые месяцы он просто кочует с улицы на улицу. Погода тёплая, ночевать под открытым небом даже приятно, собственный огонь всегда согревает его изнутри – всё чаще до боли, а воровать еду он учится почти сразу. Когда погода начинает портиться, Даби находит дом, хозяева которого собираются уехать в отпуск на несколько дней, и, снеся замок концентрированным пламенем, спокойно живёт там. Накануне возвращения хозяев он сжигает остатки своего пребывания там вместе с домом и идёт искать себе новый – и так раз за разом. Он словно кричит отцу «вот он я, пойми, найди и забери», готовый в самой глубине души дать ему один-единственный шанс, но, словно в насмешку, никто из агентства Старателя ни разу не выезжает на пожарище. И право на шанс, так и не использованный, Даби забирает. Когда ему исполняется четырнадцать, его находит главарь какой-то уличной банды, промышляющей грабежом и разбоями, и предлагает вступить в её ряды. Он соглашается – отчасти из-за денег, отчасти из-за того, что почти уже год в голове смутно роятся обрывки плана мести. Ничего конкретного, лишь образы, наметки и намёки, но он точно знает, что его участие в этой банде может сыграть свою роль. Когда ему исполняется пятнадцать, он заживо сжигает полезшего к нему в штаны главаря вместе со всей его свитой и сбегает, прихватив с собой содержимое сейфа. Когда ему исполняется шестнадцать, мужчина на чёрной тойоте, притормозив рядом с ним, спокойно стоящим на улице, окидывает его маслянистым взглядом и предлагает развлечься в обмен на кругленькую сумму. Даби смотрит на него больше минуты, не столько разглядывая внешность, сколько прислушиваясь к внутреннему голосу, и, услышав такой же шёпот, как и тот, что подтолкнул его вступить в банду давно покойного Вепря, ныряет в пропахший дымом салон. И в этом ритме проходят следующие три года. Он ворует, он грабит, убивает порой – но уже немного реже, спит с людьми за деньги и из появившейся недавно любви к острым ощущениям и, периодически, вступает на месяц-другой в растущие по всей стране, словно грибы после дождя, группировки. Ему важно запомниться. Потому что за эти три года у него наконец-то созрел план. Он больше не хочет убивать Шото – зачем? Зачем уничтожать лишь одну планету в системе, когда нужно уничтожить центр системы, чтобы все планеты рухнули в бесконечное ничто, не удерживаемые больше силой притяжения? «Солнце – одна из звёзд нашей Галактики и единственная звезда Солнечной системы», гласила первая из прочитанных им книг. Его ведь всегда тянуло к звёздам. Отец, так просто отвернувшийся от него – вот его цель. Отец, оставивший его в холодной пустой комнате, отец, предавший его из-за своих амбиций, отец, любимый, обожаемый, светивший ярче всех в его жизни и бросивший его в темноту. Не зря говорят, что от любви до ненависти один шаг. Даби долгими беззвёздными ночами – звёзд в городе почти не видно – смотрит в чёрное небо и видит, как складываются в голове кусочки мозаики. Разрушить его карьеру легко и тяжело одновременно. Легко – потому что нужно сделать самые простые шаги. Тяжело – потому что этих шагов требуется множество. Сын-убийца – удар по репутации, безусловно. Сын-грабитель – тоже. Сын-убийца, грабитель, террорист, серийный поджигатель и шлюха, торгующая время от времени своим телом – такую серию ударов не выдержит никто и ничто. А контрольным в висок будет то, что сын этот давным-давно считается мёртвым, и никто даже не думал его найти. Нужно лишь дождаться, когда Старатель возвысится достаточно. Станет самым первым – чем чёрт не шутит, в городе давно ходят слухи, что Всемогущий надолго пропал после недавней битвы и может не восстановиться теперь полностью. Разрушить карьеру Старателя... Даби перекатывает эту фразу на языке, и она отдаёт приятной горчинкой. Его беспокоит только одно – странный диссонанс, словно запах дыма в чистом лесном воздухе. Мозаика не складывается до конца, в рисунке – а он представляет пропасть, чернеющий обрыв и никаких звёзд – ещё очень много пустых мест, и он понятия не имеет, чем их заполнить. Он знает одно – когда мозаика сложится, месть будет готова от и до, и вкус её будет слаще даже самых вкусных кузумочи, которые когда-то готовила им с отцом мама. Пожалуй, когда он претворит её в жизнь, он накупит себе кузумочи и съест, глядя на звёзды. Если выживет, конечно. Ожоги от собственного пламени с каждым разом заживают всё хуже.* * *
Ему девятнадцать, когда он, спасаясь от хлынувшего внезапно ливня, ныряет в дверь какого-то бара и, оглядевшись, решает, что не прочь провести здесь некоторое время. На нём рваная белая футболка, промокшая и оттого почти прозрачная, и почти такие же рваные джинсы. В волосах – беспорядок из белых, чёрных и грязно-серых прядей. Даби смотрит на себя в крошечном зеркале у стены и ухмыляется, пятернёй взъерошивая волосы. Наверное, пора снова наведаться к знакомому парикмахеру. Он сбегает вниз по узкой лесенке и попадает на планету громких голосов, сигаретного дыма и неожиданно приятной музыки. Он барабанит по перилам знакомый ритм, почти спрыгивая с последней ступеньки. Ему до странности хорошо сейчас. Словно, несмотря на дождь на улице и дымную завесь здесь, ему светит... солнце. Даби замирает так резко, что в него кто-то врезается, чередуя извинения с ругательствами. Возле барной стойки, с трудом уместившаяся на крошечном стуле, виднеется знакомая фигура. Слишком... знакомая. Старатель... нет, наверное, Тодороки Энджи, не видно ни костюма, ни языков пламени, крутит в пальцах тяжёлый стакан с чем-то тёмно-коричневым – виски? коньяк? – и смотрит внимательно в висящий над стойкой телевизор. На нём джинсы и простой серый пуловер, обтягивающий широкие плечи. Даби чувствует, как земля уходит у него из-под ног. Его обдаёт такой волной мурашек, что немеют кончики пальцев. Что он здесь забыл? Почему его никто не узнаёт? Впрочем, последнее неудивительно – Старатель никогда не появляется на публике без огненной маски, скрывающей половину его лица, его настоящая внешность знакома, пожалуй, единицам. А тут тем более полумрак. Зачем кому-то обращать внимание на обычного человека? Но что он... – Тоже облизываешься? Дохлый номер, предупреждаю сразу, – говорит кто-то у него над ухом. Даби вздрагивает и поворачивается. Высокая – почти на голову выше него – девушка с волосами цвета молодой листвы и такими же яркими глазами, поверх платья которой повязан потёртый фартук с эмблемой бара, переставляет заполненный стаканами поднос из одной руки в другую и поясняет: – Он часто тут появляется, этот громила. Пропустит пару стаканчиков, посидит часок-другой и уходит. К нему многие подкатывают, – она игриво поводит бровью, – тут у нас застенчивых не водится, но он и не смотрит в их сторону. Ни разу за полгода даже слова никому не сказал, разве что просил стакан наполнить. – И на тебя не смотрит? – приподнимает брови Даби. – И на меня, – без капли смущения отвечает девушка. – Может, конечно, он и по мальчикам, да только он и мальчиков динамит, даже таких хорошеньких, – она окидывает его внимательным взглядом, – как ты. Видимо, – она негромко цокает языком, – верный он человек. И такие встречаются. И когда в воздухе звучит приглушенное шумом и музыкой слово «человек», мозаика у него в голове складывается. Недостающие кусочки встают на место с таким громким щелчком, что Даби дёргается и хватается за виски. Перед глазами плывёт, в ушах шумит, он не видит обеспокоенное лицо официантки и не слышит её взволнованный голос. Вместо бара перед ним развёртывается острый, обломленный у края обрыв и чернеющая пасть пропасти. Ни единого пустого места. Ледяной ветер, пахнущий сыростью и смертью, бьёт ему в лицо. – Человек, – повторяет он оледеневшими губами. – Человек... Вот, чего ему не хватало всё это время. Вот, что он никак не понимал. Здесь, за барной стойкой, глядя в телевизор, сидит обыкновенный человек. На него даже внимания не обратят, он сам подумал об этом пару минут назад, как он мог упустить?.. Старатель. Герой. Тодороки Энджи. Человек. Разве есть смысл стирать изображение только у одной из сторон целой монеты? Разве есть смысл рушить карьеру герою, но не рушить человеку жизнь? Даби моргает, медленно возвращаясь в реальность, и втягивает носом воздух. Сигаретный дым терпко щекочет горло. Обрыв и пропасть пропадают. Он снова видит бар и людей вокруг. Официантка стоит рядом и, крепко держа его за плечо, вглядывается в лицо. – Всё в порядке? – наконец слышит Даби. – Эй, парень, как ты? – Д-да, всё хорошо, – всё ещё немного заторможено выговаривает он и смотрит в яркие зелёные глаза. – Скажи, тут есть... номера на ночь? Девушка едва заметно хмурится, секундно скользнув взглядом в сторону – явно в сторону бара, – но тут же выпрямляет плечи и кивает. – Есть, – сообщает она. – Оплата почасовая, всей суммой сразу, но ключ ты получаешь за отдельную плату. Подходишь к бармену и договариваешься. – Спасибо, – говорит Даби. – Подойду. Девушка снова щурится, поджимает губы и, пожав плечами, обходит его и устремляется вместе с подносом к одному из столиков. Даби быстрым шагом доходит до барной стойки и почти падает на стул в противоположной стороне от всё так же сжимающего стакан Энджи. Его трясёт. Он упирается о стойку локтями и прячет лицо в ладонях. Живот скручивает так сильно, что его почти тошнит, хорошо, что он ещё не ел сегодня. Но. Но... Но тошнит его не от отвращения, а от предвкушения. И нервов, чего греха таить. Он облизывает губы. На языке расплывается медово-сладкий вкус. Куда там всем кузумочи мира... Месть готова. И он готов тоже – сделать ещё один шаг. Пожалуй, даже первый. Шагов в сторону Старателя ведь сделано немало уже. А в сторону Энджи... Как, как он мог не догадаться? Не понять? И такой счастливый случай... Не иначе как провидение. Если бы не этот дождь и не эта девушка... Нужно будет сунуть побольше купюр в банку для чаевых. Мысли скачут, словно мячики для пинг-понга. Даби сжимает голову ладонями, пытаясь привести их в порядок. Он задумал самую неправильную вещь даже для этой и так неправильной вселенной. Отчего же тогда такое ощущение правильности? Отчего же тогда ощущение, что его поспешный, ненадёжный, наивный план действий сработает? Его больше не тошнит, зато колотит, словно в лихорадке. Ни страха, ни отвращения, ни опасения. Предвкушение, предвкушение, предвкушение... Он просит стакан простой воды и пьёт его не спеша, смакуя каждую каплю. Вкус мести, заполнившей его, так сладок.* * *
– Привет. Энджи даже не смотрит в его сторону. Даби улыбается так широко, что болят уголки губ. Окружающий мир кажется на три тона ярче сейчас. Пульс пытается сломать височные кости. – Слушай, – он проворачивает на пальце ключи с биркой «Комната №2». – Я хочу, чтобы ты меня трахнул. Лёд в стакане, на дне которого остался глоток виски, едва заметно вздрагивает. Даби не должен слышать этот тонкий звон в шуме толпы и гуле телевизора, но он слышит. Ему кажется, он слышит, как бьётся сердце Энджи сейчас. – И я знаю, что я смогу сделать так, чтобы ты меня трахнул сегодня. У Энджи дёргается уголок глаза. Даби облизывает губы, задерживаясь языком на нижней губе. Он уверен, что взгляд, брошенный на него искоса, задерживается там тоже. – Так что мы можем болтать тут час, два, три – и в конце концов уединиться. А можем, – он снова звякает ключом, – уединиться прямо сейчас и потратить эти час, два, три на что-то куда более приятное, чем разговоры. Он смотрит прямо на него. И Энджи наконец поворачивает голову. Узнает или нет, мелькает шальная мысль. Он изменился за эти годы, но это же его отец, вдруг он увидит, осознает, поймёт... Но в бирюзовых глазах, точной копии его собственных, нет даже тени узнавания. Последний палец, слабо, из последних сил сжимающий всё это время его сердце, признав своё поражение, разжимается. Даби чувствует, как безумная немного свобода влетает в него и кружит отчаянно голову. О да, он натворит сегодня многое. И ни о чём не пожалеет. Даби протягивает вперёд руку – белая кожа, тонкие пальцы, белый же шрам от ожога на тыльной стороне ладони – и обхватывает широкое запястье. Кожа такая горячая, что его пробивает почти болезненная дрожь. Он ждёт минуту – Энджи не отталкивает. Даби улыбается шире и ведёт пальцами по выпуклым, плотным линиям вен. В последний раз он держал отца за руку, когда ему было восемь. Кто бы ему тогда сказал, чем обернётся следующий раз... Он скользит по ладони, обводит костяшки и гладит пальцы. Длинные, толще его собственных едва ли не в два раза. Плотные, шершавые подушечки. – Хочу их в себя, – говорит он и обхватывает три пальца сразу тесным кольцом из своих. – Внутри. Энджи открывает рот. И Даби, рывком поднявшись с места, накрывает его своими губами.* * *
В комнату Энджи втаскивает его почти волоком – Даби, пытаясь, не переставая, целовать его, спотыкается на каждом шагу и едва не падает на лестнице, и Энджи подхватывает его на руки. Они целуются минуту или две возле двери, пока Даби слепо пытается нашарить ключом скважину, безжалостно царапая полировку. В конце концов Энджи надоедает возня, и он, накрыв его ладонь своей, помогает провернуть в замке ключ и распахивает настежь дверь. Ручка со стуком впечатывается в стену, оставляя в штукатурке вмятину. Даби улыбается довольно и обхватывает Энджи руками за шею. Он не хочет останавливаться ни на секунду. Каждый, каждый из этих поцелуев однажды будет разрывать в клочья часть отцовского сердца, а значит, что поцелуев должно быть не просто достаточно – их должно быть в избытке. Кровь бежит в венах с такой силой, что он чувствует её ток, низ живота стягивает мешающим дышать узлом. Даби возбуждён до крайности – но не от поцелуев, нет. А от того, кто целует Энджи, и кого целует он в ответ. Отец, для которого и поцелуй в лоб в детстве был излишней нежностью, жадно пробует сейчас его губы. Быть может, если бы ты целовал меня в лоб в детстве... Даби хочется смеяться, и он смеётся Энджи в рот. На вкус он как виски со льдом. Сорокалетней выдержки. Целуется он, кстати, отлично – сознание Даби хоть и взвихрено, но кристально-ясное и подмечает даже малейшие детали сейчас. Чтобы потом суметь их использовать. Многих ли ты целовал, спрашивает он мысленно, впуская в свой рот его умелый язык. Маму? Ещё кого-то? Или ты просто спал с ней, не утруждаясь поцелуями? Ты мог. Ты и сейчас можешь. Вот только я тебе не позволю. Со мной ты переспишь не просто. Он толкает его на кровать и забирается сверху. Отрывается наконец от губ и дёргает вверх серый свитер. Обнажается мощное тело с крутыми покатами плеч. Даби наваливается на него, заставляя упасть на спину, и медленно сползает по его телу вниз, потираясь о каждый сантиметр и одновременно стаскивая джинсы. Целует твёрдые соски и выпуклые плиты пресса. Трогает губами мягкую дорожку волос, убегающую под край белья. Энджи дёргает ногами. Джинсы летят на пол. Даби прижимается щекой к выпирающему из боксеров члену – на чёрной ткани вышиты узоры из пламени, боже – трётся носом о влажное пятно возле головки, глядя на Энджи исподлобья. Зрачки у того заняли почти всю радужку. – Что мне сделать? – спрашивает Даби, нарочно задевая наверняка болезненно чувствительную даже через ткань головку губами. – Что? Конечно, он знает, чего ждёт от него Энджи. Но он должен сказать это сам. Он глубоко втягивает густо пахнущий смазкой воздух. Снова трётся щекой. – Я хочу сделать тебе приятно, – шепчет он. – Хочу доставить тебе удовольствие. Что мне нужно сделать? Он не врёт, о нет. Он и впрямь собирается доставить ему удовольствие – такое, которое он не забудет никогда. Такое, которое он запросто вспомнит позже. И удовольствие, и того, кто его ему доставлял. Губы Энджи вздрагивают. Даби смотрит на него так пристально, что у него слезятся глаза. Давай. Давай. – Возьми... в рот. Восторг взрывается в венах и сердце. Даби смеётся снова, жарко дыша сквозь ткань. Всё идёт по плану. Всё настолько чётко идёт по плану, что даже не верится, но вот он – лежит под ним и хочет засунуть член ему в глотку. В глотку родному сыну. Даже представить сладко, что Даби будет чувствовать, когда выложит все карты однажды на стол? – Вот так? – Даби длинно лижет член сквозь почти промокшие боксеры. Обводит языком узоры пламени. – Вот так? – он обхватывает губами толстую головку через ткань и слегка погружает в рот. – Вот так? – опускается поцелуями-укусами вдоль ствола, вниз и вверх. – Или... – он сдвигает бельё ему на бёдра, освобождая багровую от крови головку и влажный твёрдый ствол, – вот так? И одним движением насаживается на его член ртом почти до основания. Энджи хрипло, грубо стонет. Даби выпускает член из влажного рта, отбрасывает мешающую чёлку, и насаживается снова. Язык широко скользит по обвившим ствол венам. Он чувствует, как раздувается его горло. Чёлка снова падает на глаза, но отбросить её снова он не успевает. Горячая широкая ладонь отводит чёлку назад и так и замирает, придерживая её и тяжело давя на макушку. Очередной кусочек мозаики ложится на идеально выверенное место. Даби сжимает в кулаках простынь и напоминает себе замедлиться. Медленно. Неглубоко. Недостаточно. Давай. Ладонь едва ощутимо сжимается – и надавливает ему на затылок, заставляя в этот раз вновь опуститься до конца. Да. Ещё раз. Сильнее. Грубо. Давай, толкай меня, толкайся в меня, используй меня и моё тело, ты ведь это умеешь. Вот так. Даби больше не двигается – нет необходимости. Энджи, сжав в пальцах пряди его волос, насаживает его горло на свой член, одновременно двигаясь навстречу бёдрами. Его свободная рука вцепляется в край кровати. Даби нашаривает её своей рукой и, притянув, заставляет её лечь себе на горло. Пальцы, на секунду вздрогнув, сжимают его так сильно, что перед глазами плывёт от нехватки воздуха. Несмотря на саднящие губы и слезящиеся глаза, Даби улыбается. Да. Чувствуй, как твой член двигается в моей глотке. Ощущай. Запоминай. Впитывай каждой клеткой на ладони. И только посмей забыть это ощущение, когда я приду за тобой. Тело Энджи начинает судорожно вздрагивать. Даби обхватывает его бёдра руками. Он и не думает отстраняться – но ему интересно, как далеко Энджи уже зашёл. Использует? Не использует? Использует? Воспользуется? Горячая ладонь решительно вдавливает его голову между крепких бёдер. И не отпускает всё то время, пока Энджи конвульсивно толкается в него, кончая. Даби бы засмеялся, не рискуй он сейчас захлебнуться. Толчок, другой, третий – и всё прекращается. Рука обессилено падает рядом на кровать. Даби открывает глаза и, не выпуская изо рта обмякший член, поднимает на отца расплывшийся от слёз взгляд. Судя по тому, как перехватывает у него дыхание, эта картинка не просто отпечатывается у него в голове – она там выжигается. Прекрасно. Он медленно выпрямляется, облизывая испачканные губы. Энджи тянет руку и слабо гладит его по щеке. – У тебя очень красивые глаза, – говорит он внезапно. – Редкий цвет. – Да, – соглашается Даби, до крови прокусывая изнутри щёку, чтобы не расхохотаться уже истерически. – Красивые. От тебя ведь унаследовал, чему ты удивляешься? Несколько белых струек стекают у него по подбородку и капают на так и не снятую белую футболку. Даби медленно размазывает их пальцами. Энджи не отводит взгляда. Ты только представь, говорит он ему мысленно, и его потряхивает от собственных же слов. Ты только представь, пап, лет... двадцать, да, двадцать лет назад ты точно так же кончил в мою мать, и родился я. Из вот такой же белёсой безвкусной хрени, которой выпачкан мой рот. А сейчас ты кончил в меня. И кончишь ещё не раз, будь уверен, даже не подозревая – но лишь пока. Такой вот забавный круговорот. Даби смотрит на испачканную ладонь и, коротко лизнув пальцы, спрашивает: – Продолжим?* * *
Энджи снимает с него футболку и джинсы – Даби даже не шевелится, предоставляя это удовольствие ему – укладывает на кровать и нависает сверху. Даби приобнимает его за плечи и раздвигает ноги. Горячие пальцы, влажные от пахнущей химическим яблоком смазки, заботливо уложенной в прикроватный столик, касаются его входа. Поглаживают, дразнят немного чувствительную промежность и толкаются внутрь. Даби невольно выгибает спину. Энджи растягивает его, подготавливая под себя, целуя плечи и шею, пока Даби, приподнявшись рывком, не накрывает жадно его губы. И подготавливает он так же отлично, как и целуется. Даби стонет тихо в твёрдые губы. Энджи ласкает его руками и ртом. Умело, умело, умело. Неужели ты по мальчикам, папочка? Или только по одному конкретному мальчику? Своему собственному? – Папочка, – срывается у Даби с губ, и Энджи вздрагивает. Он изгибает брови. – Что? Энджи коротко мотает головой. – Не надо так меня звать. Даби расширяет глаза. В крови алым пламенем вскипает азарт. – Но почему, папочка? По лицу Энджи проходит судорога. – Потому что у меня есть дети. И это звучит странно. Даби смеётся, приподнимаясь и касаясь губами его уха: – Что, будто трахаешь своего сына? – шепчет он и смеётся громче, когда Энджи отталкивает его. – Хватит. В бирюзовых глазах по-прежнему нет даже тени узнавания. Даби надувает губы, раскидываясь на кровати. – А сколько детей у тебя, папочка? – спрашивает он, наклоняя голову к плечу. Он готов дать ему шанс – только потому, что знает, что шансом этим отец не воспользуется. – Трое, – следует чёткий, уверенный ответ. Даби на секунду прикрывает глаза. И снова подаётся вперёд, обхватывая Энджи руками и жарко шепча ему в губы: – Но ведь это так горячо, папочка. Это ведь так горячо. Пожалуйста, позволь звать тебя так, папочка, папочка, пожалуйста, только сегодня. Он целует вздувшиеся на его челюсти желваки и нахмуренные брови. И шепчет, шепчет, шепчет: – Пожалуйста, папочка, пожалуйста. Позволь. Энджи рычит сквозь сжатые зубы и делает резкий толчок. Даби кричит, запрокидывая голову и распахивая глаза. Тесно. Узко. Горячо. Успел растянуть достаточно для того, чтобы не порвать, но недостаточно для того, чтобы хоть когда-нибудь забыть этот тугой жар. Какой хороший папочка. Даби немного сжимает его внутри и толкается навстречу. Раздвигает ноги шире, коленями обхватывая бёдра. Он не собирается лежать безвольным податливым бревном, он сделает эту ночь самой яркой в его жизни. – Папочка. Толчок. – Заткнись. Даби двигает бедрами в ритме с его членом. Энджи почти болезненно трёт его соски. – Папочка, – выговаривает Даби одними губами и жмурится от нового толчка. – Давай, заполни меня, папочка, вот он я, давай, бери меня, возьми, пожалуйста, папочка, боже, пожалуйста! Энджи кусает его за плечо – так сильно, что по коже течёт кровь – и рывком переворачивается на спину. Даби падает ему на грудь. – Раз я папочка, то ты мой мальчик, да? – хрипло говорит он, сжимая в ладонях его ягодицы и двигая ими вверх-вниз. – Тогда будь хорошим мальчиком. Будь моим хорошим мальчиком. Член внутри ощущается самым превосходным образом, но наибольшее удовольствие ему доставляют эти слова. Даби улыбается так ликующе, что на лице Энджи мимолётно отражается удивление. Мимолётно – потому что тут же смывается наслаждением, нахлынувшим, когда Даби начинает двигаться. Ловушка захлопнулась. Теперь ему точно не выбраться. Теперь тебе не спастись, папочка. Ты вытрахаешь из меня всю душу, а я в обмен заберу твою. – Хороший мальчик, – шепчет Энджи. – Такой хороший мальчик. Даби смеётся и глотает вставший в горле комок. Как трудно было получить расположение отца в детстве. Как же хотелось его получить. Кто бы знал... Работай усердно и все мечты сбудутся? Да, малыш, работай усердно. Бёдрами и задницей. Он закрывает глаза из-за внезапно закружившейся головы и почти ложится на него, шепча в ответ: – Твой мальчик, папочка. Твой.* * *
Эта ночь заканчивается только под утро со счётом «один – один». Сверху был Энджи, конечно. Но провоцировал его из раза в раз Даби. И провоцировал умело. На коже под конец почти не осталось живого места. Он засыпает прямо так, лёжа на нём сверху, точно как когда-то в детстве, а просыпается уже на кровати, замотанный в покрывало. Энджи, одетый и собранный, стоит у двери, взявшись за ручку, и не может оторвать от него взгляда. Даби улыбается сонно и лениво, потягивается, выпутываясь из тонкой светлой ткани. Он не видит себя со стороны – как Энджи – но может догадываться, как именно выглядит сейчас. Худое тело. Белая кожа. И метки, метки, метки, метки повсюду, метки везде – их так много, что странно, как они на нём вообще помещаются. Синяки. Укусы. Засосы. Царапины от щетины и следы от ногтей. На ягодицах, судя по ощущениям, двумя конкретными такими ожогами горят отпечатки двух больших ладоней. Он выглядит сейчас как один сплошной грех. И Энджи даже не представляет, насколько именно он согрешил. – Может, – он перекатывается ближе к краю, – хотя бы поцелуешь на прощание? И секундой позже Энджи выдёргивает его из кровати, крепко сжав плечи. Он прижимает его к себе, целует торопливо и жадно, отчаянно хмуря брови. Даби обхватывает его ногами за пояс и беззастенчиво трётся испачканным животом о его свитер. Возбуждённый член тут же натягивает джинсы прямо у него под задницей. Энджи держит его – Даби отпускает его плечи и подсовывает пальцы под край джинсов. Совсем намёком тянет вниз. – Может, – выдыхает он, – ещё раз? В самый последний. ...Энджи так и трахает его на весу, держа в руках и лишь немного приспустив джинсы. Даби растянутый и влажный настолько, что член погружается в него легко, с почти порнографическим хлюпаньем. На пол капает сперма и смазка. Он кончает глубоко внутрь него – снова – и замирает на подкашивающихся ногах. Даби вплетает пальцы в короткие алые волосы и медленно, тягуче целует его. – Вот так, – шепчет он, переводя дыхание. – Вот так. Энджи крепче сжимает его в руках и целует в ответ. Даби гладит пальцами его шею и ёжик волос на затылке, почти нежно, переводя дыхание, и спрашивает, тихо, прижавшись лбом ко лбу и глядя прямо в глаза: – Не забудешь меня? – Вряд ли, – почти отчаянно выдыхает Энджи. Надрыв в его словах настолько сильный, что Даби едва не кончает снова. Рыбка – нет, не рыбка, рыба, размерчик уж больно, хах, велик – заглотила наживку вместе с крючком, леской и удилищем. Нужно теперь лишь потянуть в нужный момент – и крючок порвёт кишки и выворотит их наружу. От волнительного предвкушения сводит живот. Тело скручивает сладкая дрожь, рядом с которой не валялся ни один из вчерашне-сегодняшних оргазмов. Что стоит самый жаркий секс по сравнению с почти осуществившейся местью? Энджи целует его снова – мягко, теперь по-настоящему на прощание – опускает осторожно на кровать и выходит за дверь. Даби ждёт – минуту, другую, третью – не вернётся ли он, и, так и не дождавшись, с трудом поднимается на ноги и идёт в ванную. Смотрит на своё отражение в замызганном зеркале. И его выворачивает наизнанку. ...Он садится прямо на холодную плитку, вытягивая ноги и вытирая рот трясущейся рукой. Живот всё так же скручивает – уже не сладко, а болезненно. Горло дерёт горечь. Зато на душе спокойно, как никогда. Внутри ровным, ярким пламенем горит ожидание. Огненные языки лижут грудную клетку. Когда оно догорит – когда месть свершится – внутри останется лишь выжженное пепелище. Пепельная пустота. Но до этого ещё далеко. На запястьях набухают синяки от крепкой хватки. На предплечьях – тоже. На плечах и шее багровеют укусы. Один из них чётко окольцевал левый сосок. На боках – отпечатки ожогов. Даби зажигает в ладони голубоватое пламя. И даёт ему соскользнуть с ладоней на кожу.* * *
Номер он потом сжигает тоже. Вместе с баром.* * *
Даби хохочет, подставляя лицо порывам ветра, и смотрит вперёд – туда, где мечутся крошечные с такого расстояния точки. Всё почти готово. Всё идёт просто идеально. Там, по ту сторону войны, на экраны вот-вот выйдет запись, которая похоронит карьеру Старателя. По эту же сторону вот-вот выйдет он сам. Тот, кто похоронит Тодороки Энджи. Махия останавливается. Даби нашаривает в пристёгнутом кармашке баночку с краской. Только бы подействовало, конечно, но он испытывал её не раз, и результат неизменный. Волосы не становились чисто белыми, нет. Но ведь в ту ночь его волосы чисто белыми и не были. ...Он почти не смотрит на брата, лишь скользит мимолётным взглядом, понимая, что не чувствует ничего. Разве что сочувствие где-то на донышке почти сгоревшей души. Всё-таки они похожи. Первая планета Солнечной системы и планета, заставившая вращаться вокруг себя само Солнце. Шото будет тяжело пережить его закат. Даби переводит взгляд на Энджи. В бирюзовых глазах, ничуть не выцветших за эти пять лет, горит неверие и отчаяние. И – да – в чёрной бездне зрачка клубится подступающее безумие. Человеческая психика – на удивление упрямая вещь. Пока ты подтолкнёшь её на шаг к самому краю, она уже успеет сделать два шага назад. Единственный выход – сделать так, чтобы шагнуть назад она никак не могла. Отрубить ей ноги под корень. Ох, с каким удовольствием он точил все эти годы нож. – Ты не веришь мне, – констатирует Даби и почти весело разводит руками. – Что ж, я заставлю вас мне поверить!..* * *
Он нарочно вываливает наружу все детские воспоминания и ключевые подробности. Ему важно, чтобы отец вспомнил в нём того смешного малыша, мечтавшего стать героем. Как папа. Чтобы отец видел в нём того смешного малыша. И отец верит ему – неверия в глазах всё меньше, отчаяние разгорается всё сильнее. И безумие уже не подступает – оно здесь. Сочится во взгляде, в раскрытом, словно сведённом судорогой рте, в сжавшихся кулаках. Отец. Ему. Верит. Отец видит в нём Тойю. Даби поджимает губы и раздосадовано цокает языком. Взлохмачивает пятернёй чёрно-серо-белую чёлку. В чёрных зрачках что-то дёргается. – Как же так. Как же так могло получиться, – Даби смотрит в эти чёрные зрачки с чернеющим на дне безумием и с удовольствием выговаривает: – папочка. Энджи вздрагивает. Даби вздёргивает брови и машет рукой. – Ой, прости-прости. Ты же не любишь, когда тебя так зовут. Это звучит для тебя странно – у тебя же есть дети, – Даби облизывает пересохшие губы и выдыхает: – Трое. В лице Энджи словно что-то трескается. Из трещины хлещет почти первобытный ужас. Он покачивается на подкосившихся ногах. Даби никогда не было так хорошо. Даже тогда. Пламя в глубине души торжествующе ревёт, сжигая стенки. Пепел ложится ровным слоем. Совсем скоро его заполнит блаженная пустота. – Папочка не узнал своего мальчика? – бормочет Даби, качая сокрушённо головой. – Опять не узнал. А мальчик ведь так старался быть хорошим. – Нет, – одними губами шепчет отец. – Нет. «Да», читает Даби в его глазах. Отчаяния там больше нет. Лишь ужас и безумие. И отражающийся в черноте зрачка острый, обломленный у края обрыв. И разверстая пасть пропасти. – Да, – говорит он вслух. – Да. Ты не просто трахнул тогда мальчика. Ты трахнул своего мальчика. Как можно было его не узнать? Ведь даже так понравившиеся тебе глаза, – Даби гладит самого себя по щеке, – мальчик унаследовал от папочки. Энджи жмурится – так крепко, что Даби кажется на секунду, что из-под век у него потечёт сейчас кровь. – Отец? – ошарашено и испуганно бормочет Шото. – О... отец? Энджи кусает губу – кровь всё-таки течёт, пачкая разбитый подбородок – и открывает глаза. Их взгляд устремлён куда-то в ноги Даби. И медленно, словно против воли они начинают подниматься выше. Даби чувствует, как в голове отца образ смешного малыша накладывается на новый образ. Не на его нынешний – сожжённый, зашрамленный и незнакомый. На образ того девятнадцатилетнего парня из давно сгоревшего бара. По всей видимости, так и не забытый. А ты сдержал обещание, папочка. Даби чувствует, как натягивается давно проглоченная леска. Как впивается во внутренности острый край крюка. Как медленно крюк тянет их за собой. Наружу. Даби шагает вперёд. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Щиколотки. Лодыжки. Колени. Бёдра. Помнишь, как учил меня ходить? Помнишь, как помогал мне держаться, когда я делал первый шаг? Помнишь, как закидывал их себе на плечи? Помнишь, как сжимал в руках, оставляя следы? Шаг. Шаг. Шаг. Живот. Рёбра. Грудь. Помнишь, как подхватывал меня и подкидывал в воздух? И ловил – вопящего от удовольствия и счастливого? Помнишь, как целовал мой живот? Помнишь, как ласкал языком и пальцами соски, пока я вопил от удовольствия – только вот совсем иного, чем в детстве. Но тоже доставленного тобой. Шаг. Шаг. Ключицы. Шея. Помнишь, как повязывал каждый раз мне шарфик, потому что знал, что я неустойчив к холоду и легко мог подхватить простуду, выбежав на мороз с голой шеей? Помнишь, как кусал её до крови, двигаясь глубоко внутри меня? Взгляд замирает где-то у подбородка, не в силах подняться выше. Даби знает – как только отец посмотрит в его глаза, он падёт. Между ними расстояние не больше вытянутой руки. В лице Энджи нет больше красок. Один лишь пепел. Окровавленные губы трясутся. Шаг. Отец вздрагивает. Взгляд спотыкается. И наконец скользит ещё выше. Горло. Подбородок. Губы. Член, двигающийся сквозь тонкую кожу под твоей ладонью. Белые струйки, стекающие из уголка рта. Бесчисленное множество поцелуев – я целовал тебя и принимал поцелуи в ответ, зная, зная, что ты вспомнишь каждый из них. Зная, что ты вспомнишь всё. Что ты и не забудешь. Осознай, осознай наконец, что лелеял все эти годы ласки собственного сына! Что вновь и вновь мысленно ласкал собственного сына все эти годы. И вот они. Глаза. Заплаканные. Поплывшие. Безумно-бездумные. Те самые. Так похожие на его. Глаза его сына. Глаза его любовника. Даби смотрит на него – туда, где бирюза почти растворилась в черноте безумия. Он балансирует на самом краю. Нужен лишь самый последний толчок. Они сейчас так близко, что чувствуют дыхание друг друга. Оно пахнет пустотой. Солнце садится за горизонт, чтобы больше никогда не встать. Звёзды осыпаются с небес. Даби наклоняет голову к плечу и спрашивает: – Может, хотя бы поцелуешь? На прощание? ...И Тодороки Энджи падает в пропасть.