hallelujah

— так ты сыграешь мне, пушистый? — нетерпеливый звонкий голос стоит в ушах, трезвонит, доводит до адских болей. он за несколько недель въелся в кожу, но ведь теперь придется все это отпустить, а приятное звучание тенора забыть навсегда. хонджун сидит на полу посреди шикарно обставленной музыкальной комнаты прямо в уличной, массивной обуви. рокер, который любит классику — это ли не причуда? он так выделяется на фоне всех этих нежных занавесок, мраморного пола, светлого и дорогого фортепиано. он тут лишний, ведь его образ ни капли не вяжется с легкостью помещения. строгие родители сонхва уехали на благотворительный вечер, оставив наказанного сына заниматься новым произведением. они никак не могли подозревать, что человек, которого они всей так душой ненавидят, бывает у них дома каждый вечер, ловко проскальзывая каждый раз незамеченным — это и стало причиной их гнева. тем более никто не мог предположить тот факт, что их сын играет все те чувственные сонаты и ноктюрны только для него, того самого странного неформала с ярко-красными волосами. сонхва поправляет пушистые, аккуратно уложенные платиновые волосы и нервно хмурит широкие брови. У него меж коленей зажата огромная арфа, но вместо струн он дергает и тянет собственные замерзшие и онемевшие пальцы. ему страшно. сегодня тот самый день, когда он должен отказаться от хонджуна и его компании навсегда. ради будущего. ради нормальной учебы. так говорили родители? значит, так сделать и стоит. он пленник собственного музыкального таланта. когда он только начинал, никто не сказал ему, что однажды очень сильно пожалеет. — в последний раз, ким, — почти цедит сквозь зубы, чтобы удержать слезы, черт пойми почему навернувшиеся на глаза. парень на полу, похоже, замечает, и почти срывается с места, чтобы что-то предпринять, как сонхва внезапно бьет по струнам. комнату заливает звук приятного перебора. хонджун подвигается ближе, а его огненно-красный хвостик на макушке забавно дергается, когда сонхва начинает петь. впервые за несколько недель их коротких свиданий. «мне приходилось, малыш, все видеть. вальсы любви — не победные марши. пой, устав от фальши…» сонхва сейчас такой красивый, но невыносимо отчаянный; коротко и часто подрагивая с каждым движением руки, его ресницы в итоге собрали на себе всю влагу. хонджун не смеет отвести пристальный взгляд темных, опечаленных глаз. он сам не замечает, как начинает нервно кусать собственные покрашенные в ядовито-зеленый цвет ногти, подсаживаясь все ближе к юноше. даже не замечает, что носки его обуви касаются золотого обрамления арфы. в отличие от сгорбленного в три погибели хонджуна, сонхва сидит четко прямо, так, как его учили родители и учителя с многочисленными нянями. он благородный, честолюбивый, это видно по его красивой осанке. отнюдь не капризный деспот, наоборот — добрый, честный, просто невинный. киму не по себе. по его лицу пробегает волна страха, когда он впервые за несколько недель слышит, как сонхва ошибается, задевая совершенно не ту струну. резко дребезжит совсем не в тему, чуть ли не скрипит. она безжалостно лопается, хлестнув по молочной коже тыльной стороны ладони, а затем волшебная музыка, в которой так нуждались оба, затихает. вместе с нейлоном разорвалось и время. сонхва, кажется, ломается. и плачет навзрыд, потому что сил больше никаких у него нет. вжимает дрожащие ладони в лицо, откидываясь на твердую спинку стула. горло сдавливает строгий галстук и застегнутая на последнюю пуговицу рубашка. невыносимо тяжело. оставить хонджуна. человека, который ценил его старания не за награды или денежные призы, а за игру и качество вокала. не бил по лицу за неосторожную язвительность, а наоборот, весело смеялся и в шутку грозил маленьким кулачком. ким поселился не только в этой просторной музыкальной комнате, но и в полупустой и холодной душе, осветляя ее своим красным хвостиком, словно огоньком. он первым дал послушать сонхва что-то, кроме моцарта или гайдна; оказалось, что «bring me the horizon» и «green day» — это не сатанинская музыка, как рассказывала матушка, а песни с зажигательным музыкальным сопровождением., но сонхва знал, что рано или поздно это все закончится. точнее, сейчас пора заканчивать. пора забыть, кто такой ким хонджун, и то, что он принес в его жизнь мимолетные мгновения радости. пак переезжает во францию, чтобы продолжить обучение в дорогостоящем музыкальном колледже, а затем начать жизнь с чистого листа. и, как оказалось, имени маленького рокера на этом листе не оказалось. в очередной раз все решилось опять без его согласия собственными родителями. — сонхва, — тихо зовет хонджун. он встает, убирает чужие ладони от покрасневшего лица и заглядывает в мутные глаза напротив. — пожалуйста, успокойся. я в курсе сложившейся ситуации, но это не повод избегать смотреть на меня. пожалуйста, мне хочется видеть твои красивые глаза. он мягко поглаживает большим пальцем влажную щеку, едва ли сдерживая улыбку, когда видит обескураженный и стыдливый взор, теперь уже направленный прямо на него. сонхва расслабляется, обмякает под напором чужой ласки, а затем и вовсе сдается. — откуда? — шепчет пак, шмыгая носом, покрепче сводя колени и зажимая опасно накренившуюся арфу. — я узнал еще в первый день. научись вовремя убирать важные документы с подоконника, пушистый, — хонджун улыбается слишком ярко и морально делает больно слишком сильно, когда треплет по мягким волосам. — ничего страшного. так решили твои родители, и увы, в моих силах только стоять прямо сейчас перед тобой. возможно, не забуду тебя никогда. его тон очень спокойный, а голос лишь раз предательски дрожит, но не от страха, а от злости на собственную беспомощность. хонджун резко выдыхает, прежде чем прикрыть глаза и наклониться к чужому лицу еще ближе, почти впритык. — как ты там мне однажды пел? «но не зная любви, вы не захотели и не смогли понять, что касание губ — поцелуи»? — теплая ладонь скользит по щеке, опускаясь на хрупкую шею. хонджун чувствует, как затаил дыхание сонхва, дрожит, как осиновый лист, пока по мягким щекам скатываются кристаллики обжигающих слез. — позволь мне в первый и последний раз забрать у тебя поцелуй, который я смогу хранить вечность в память о тебе? не дожидается ответа. прижимается своими губами, сухими и горячими, к чужим, мягким, сочным и сладким, пока пальцы зарываются в светлую копну. поддается вперед, когда вверх взметнулись руки, обтянутые белой тканью рукавов обычной рубашки, а затем скрепились в замок, обвивая кимову шею. окантовка арфы впивается в спину, но это не важно. хонджун отчаянно пытается продлить момент, когда вновь и вновь обхватывает чужую нижнюю губу и не может насладиться сладостью. у сонхва на губах привкус мелиссы, ведь его любимый чай с ней. от сонхва пахнет медом, ведь он обожает его не меньше, чем тот напиток. интересно, как сильно он любит хонджуна? как сильно нуждается в нем? насколько ему сейчас приятно? слышится первый всхлип. что-то треснуло. наверняка их сердца, пустив по поверхности отнюдь не мелкую паутинку, готовы разбиться на тысячи осколков. сонхва пытается оттолкнуть. — ким, — сквозь короткие и многочисленные чмоки слышит хонджун, а его сердце ухает куда-то вниз. он не сдается, обрамляет влажную и нежную кожу многочисленными поцелуями. — уходи. оставь меня, пожалуйста. я не смогу… иначе не смогу забыть. прошу. очередной поцелуй, прямо в припухшие губы, но самый запоминающийся и самый последний. наверное, последний в обоих жизнях. ким смотрит так, будто готов отдать свою жизнь за пака. даже если тот не попросит. сонхва не помнит, как хонджун выскользнул из его рук. не помнит, как мелькнула чужая толстовка с вульгарным принтом, прежде чем исчезнуть за окном. помнит только, как прижал к губам холодную ладошку и тихонечко заплакал, слыша, как в доме открывается входная дверь и родители кричат его имя. точно знает, что не выдержит однажды. и хонджун это знает, потому что тоже не сможет. они не встретятся больше, не смогут, даже если и будет возможность. увы, сонхва покончит с этим всем немного раньше, чем требуется.