Как именины, как конец дороги

“Благословляю собственную смерть, как именины, как конец дороги!” – послышалось из-за двери. И гул девичьих голосов, который и привлек Трубецкую, тут же стих. Причем не так, как затихают, скажем, пчелы в растревоженном улье: сердитое гудение понижается на тон, но все еще слышно. А когда уж и оно стихает, в улье все равно еще вибрирует пчелиный гнев… Нет, девочки смолкли враз. Все, ни одна не хихикнула даже. И было чувство, что там, за дверью, даже дышат по очереди, чтобы не мешать выступлению. “Мне суждено немногое успеть, но подбивая в вечности итоги, господень счетовод смахнет со лба седую прядь и скажет: “Как горела”... Голос чтицы Трубецкая, конечно же, узнала. Ну кто это еще мог быть? Да и пошленькие рифмы не оставляли сомнений… Она поудобнее прижала к груди стопку картонных журналов и осторожно приоткрыла дверь. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как Клавдия Рылеева вспрыгивает на подоконник. Выглядело это как взлет. Наверное, из-за взмаха рукавами да канареечного платья одноклассницы. Ну кто, скажите, кто будет ходить осенью в летнем, кричаще-желтом, неприлично легком и, хуже того, непозволительно прозрачном? Как будто Рылеева все просчитала заранее, отрепетировала и сам прыжок, и то, что в окно в этот момент забьет яркое и холодное осеннее солнце, вмиг обрисует под желтой тканью ее едва развившуюся фигурку, почти мужские бедра, маленькую, но высокую грудь… Как будто знала, что Трубецкая появится как раз в этот момент. Ну, во всяком случае, Трубецкая поступила бы именно так: обдумала, просчитала, отрепетировала. Но ведь нельзя предугадать солнце. И то, что она пойдет именно этим коридором. Или Рылеева чертова колдунья. Или это самый настоящий порыв. Это и был порыв. Потому что, какой бы Рылеева не казалась фальшивкой и актрисой, окно она открывала с настоящей яростью. – И я пойму, что я была права! – выкрикнула она вдруг в гимназический двор, звонко и высоко. – И ввысь шагну, как здесь шагала смело! А дальше Трубецкая услышала только картонный стук валящихся из собственных рук журналов. В следующий момент она уже стаскивала актрисульку с подоконника за пояс. Рост позволял делать это без напряжения, без фальшивых запрыгиваний. Рылеева была маленькой, хоть и не сказать, чтоб изящной – комплекция скорее не феи, а крестьянской девушки, которые не вырастают от недоедания и тяжелых работ. Трубецкую же бог наградил ростом где-то между “царственным” и “колоколенным”. Обычно это мешало, но тут помогло. – Софи, пусти. Поставь меня, Софи. Я тяжелая. – Это было как птаху держать. У птичек температура тела очень высокая ведь, и сердце под рукой колотится заполошно… Ну вот как у Рылеевой колотилось. – Девушки! – Неохотно поставив на пол неожиданно свалившуюся в руки ношу и неосознанно загородив ее собой, Трубецкая обратилась к притихшему классу: не меньше восьми девиц, и ни одна ведь даже не подумала призвать Рылееву к осторожности… Смотрели, хлопали глазами, и так же хлопали бы, оступись та и упади. – Мадемуазели, что это еще за представление? Почему вы находитесь в классе, когда всем предписано идти на прогулку? Уж о том, что на ваших глазах сейчас чуть не произошел несчастный случай, я вообще молчу… Все потупились как одна. Только теперь Трубецкая разглядела, что на сдвинутых в центр класса партах лежат какие-то вещи: тряпки, книги, вышитые сумочки, немудрящие украшения, коробочка с леденцами… И кое-кто из девиц уже, похоже, прибрал себе что-то из предложенного, вон, у Одоевской незнакомая гребенка в волосах. – По поводу же всего... этого вам всем придется объясниться. Она мимодумно тронула какую-то из свисающих с крышки парты тряпочек, кажется, потрепанный шарфик. И села, подобрав юбки, чтобы собрать свои журналы. – Рылеева имущество раздавала, – пояснил кто-то, не разобрать, кто. – Дарила. Кому нужнее. – Это по какому же поводу? – Я попрошу… мадемуазель Трубецкая, я попрошу… – птаха в канареечно-желтом, про которую, Трубецкая, если честно, уже забыла, выступила вдруг вперед, впилась в старосту класса карими, с какой-то зеленоватой искрой глазами и договорила твердо, очень стараясь, кажется, не заплакать: – Попрошу не обсуждать меня так, как будто меня здесь нет. Да, я устроила раздачу личных вещей, но ведь нигде, кажется, это не воспрещается. Тем более, что на прогулку мы как раз успеваем. “А если бы ты сейчас упала и сломала спину, то прогулка уже мало кого волновала бы, верно?” – съязвила про себя Трубецкая. Но не стала произносить того же вслух. Не смогла. Когда на тебя смотрят вот так, одновременно и как на врага – и как на последнюю надежду, когда глаза плачут и в то же время пылают… Язык присыхает к горлу от таких взглядов, если честно. – Х-хорошо… – только и смогла выдавить она, даже кашлянула в журналы от неловкости. Это было довольно-таки неприлично для девицы: кашлять не в платочек, а в журналы, но никто, кажется, не обратил внимания, а значит, не припомнит этого Трубецкой. – Хорошо, вы все можете идти. Но этот аукцион я закрываю, а мадемуазель Рылеевой придется остаться, чтобы все убрать. И если классная дама хватится ее во время прогулки, вина будет полностью на опоздавшей. Барышни, не позаботившись вернуть в жидкую кучку уже перекочевавшие к ним вещицы, поприседали перед Трубецкой и испарились с гомоном и чириканьем. А Рылеева, неуклюже оправив свои канареечные оборки, тут же с угрюмым видом принялась возвращать столы на места. – Клодетт! Это тяжело, ты не должна делать это одна, Клодетт. Трубецкая отошла, чтобы запереть дверь класса и положить журналы на учительскую кафедру, а потом взялась за противоположный угол агрессивно переставляемой парты. Какое-то время они трудились в молчании, лишь сосредоточенно и тихо пыхтела несостоявшаяся самоубийца и состоявшаяся дарительница. Наконец Трубецкая не выдержала, жестом остановила Рылееву (та послушалась, замерла – удивительно!), совершенно неприлично подхватила юбки и сама взгромоздилась на парту. – Что же все это значит, Клодетт? – спросила она, опершись о колени. Странное дело, но в присутствии одной лишь Рылеевой так приятно было забыть про манеры: оседлать стол, показать чулки, поболтать ногами. Казалось, что эта горячая, странная девочка в канареечном платье точно не осудит свою длинную, изящно чопорную товарку за внезапное отсутствие чопорности. Так и оказалось. Рылеева молча запрыгнула на парту рядом с Трубецкой. Ссутулилась. Зыркнула на соседку. И тут же отвела глаза в сторону. Тихо и мрачно сказала: – Глупости, Софи. Форменные глупости, но если бы я их не наделала, то… не знаю… убила бы кого-нибудь. Или покалечила себя. Думала даже уксусу напиться, но это же больно… – Сломать позвоночник тоже больно, знаешь ли. Рылеева только сильнее склонилась к коленям. Принялась играть выбившейся из кружева ниткой. Кружево было жалкое, дешевое. Как и само платье в целом. – Это слишком позорно, Софи, но если уж рассказывать кому-то, так точно тебе… Ты-то ничего не поймешь… Трубецкая вспыхнула, выпрямилась даже. Чего это она не сможет понять? Какие такие секреты есть у этой… дуры, что лучшей ученице класса не постичь? Что она о себе возомнила вообще? – Знаешь, отец наконец соизволил ответить на мои письма. Я написала ему целую кипу писем. Обычно, когда пишут, что проливают слезы над бумагой, это такой оборот, никто на самом деле никаких слез не льет, можно поискать пятна – не найдешь. Но я действительно каждый раз плачу, когда ему пишу. От унижения, Софи. – Ч-ч-то… Как же хорошо, что Трубецкая не вспылила на “ты точно ничего не поймешь”, вернее, не нашлась с ответом. Потому что у нее и в самом деле в голове не помещалось рассказанное. Плакать. От унижения. Когда пишешь родителю. И все-таки ждать от него ответа. И не дожидаться, кажется. Много-много месяцев подряд. А теперь дождаться – и… что? Она поняла, что совершенно запуталась. И, видимо, чтобы окончательно затянуть все узлы на своих сетях, сплетенных сидящей рядом девочкой, сжала ее маленькую ручку в своих крупных ладонях. Сперва положила к себе на колени, чтобы погладить, как зверька. А потом поднесла к губам. Рылеева не смотрела на нее. Не отнимала руку. И, кажется, почти не дышала. – Что слышала. Он, кажется, считает, мол, с него достаточно уже того, что пристроил меня в эту гимназию на полный пансион. Меня ведь кормят и девают, право, чего еще желать. То, что я девица и должна… соответствовать, его совершенно не волнует. Как будто у него не девочка, а солдат, подпасок, подкидыш. Но – пусть! Пусть, Софи, мне не так уж много нужно. А когда ты или любая другая смеется над моими платьями, перешитыми из маминых, над шерстяными чулками, над башмаками, которые каши просят, я просто говорю себе: Клавдия, твои достоинства в тебе самой, а не в платьях и не в башмаках… Я говорю себе: в конце концов, он мой отец. И если хочет воспитать меня стоиком, я буду, буду ему благодарна! Она некрасиво стерла слезы кулаком, действительно совсем по-солдатски. И вздрогнула, когда Трубецкая поцеловала сперва костяшки ее пальцев, а потом запястье. Но остановиться и не говорить, кажется, уже не могла: – Я была благодарна, Софи. Я христианка, и я была… – А теперь? – ласково спросила Трубецкая. Привлекла к себе этого заплаканного звереныша – и та легко пошла в руки, привалилась горячим плечом к плечу своей почти-врагини. – И, прости, но – разве все это стоит… твоей жизни? – Конечно, нет. Теперь понимаю, что нет. Но видела бы ты, что он мне ответил. В последних письмах я уже не упоминала о том, что мне бывает нечего есть. В конце концов, некоторые воспитательницы ведь дарят нам съестное. А мне даже как-то вручили полотенца… Я решила, что буду просить лишь о книгах. Книги, особенно те, что мне нужны, никто мне не подарит. А я… не хочу быть больше безграмотной простушкой, которой только и нужно уметь, что написать в альбом на приличном французском. Я хочу быть… – она устало прикрыла зареванные, затертые глаза, – хочу быть как ты. – Как я? – Особой. Блестящей не только красотой, но и умом. Вот что мне нужно. Так что держись, Софи, к концу курса я поспорю с тобой за первенство… – Без денег на книги? Ведь именно об этом отписал тебе твой отец? Что ни копейки не даст? – Мерзавка! – воскликнула Рылеева, отскочив в сторону и вырвав руку. Еще ведь и замахнулась почти, чтобы дать пощечину. – Я бы вызвала тебя на дуэль, если б было можно. – Я бы не стала с тобой драться, даже если было бы можно, – с неожиданной для себя мягкостью, с почти материнским терпением сказала Трубецкая. Улыбнулась, покачала головой, прикрыла глаза. – Ты знаешь, маленькая пташка, ведь совсем не обязательно завещать все свое добро подругам, а потом прыгать с подоконника, чтобы справиться с твоей бедой. Теперь пришел черед уже Рылеевой изумиться ее словам: – Что? – растерянно выдавила она. – Я буду счастлива посоперничать с тобой. Причем, поскольку предложение о дуэли выдвинула ты, то оружие выбираю я: и сражаться мы будем на книгах. Можешь приходить ко мне в дортуар когда угодно, брать любую книгу с полки, а если понадобится что-то другое, я выпишу это для тебя через братьев. Мне очень скучно в этом курятнике, Клодетт, – притворно вздохнула Трубецкая под конец своего длинного и нелепого, как она сама, монолога. – Будет приятно создать себе достойную соперницу, как Пигмалион высек из камня Галатею. Но Рылеева, кажется, не считала длинным и нелепым ни монолог, ни Трубецкую. – Софи! В объятия кинулся то ли ворох осенних листьев, то ли букет полевых цветов, то ли птичья стая… Это все, что Трубецкая успела разглядеть. Потому что Рылеева прижалась к ней так тесно, так крепко, так безоглядно-доверчиво, что все поплыло перед глазами. Слишком уж твердой, призывно округлой была девичья грудь под ничего не скрывающим летним платьем, слишком уж беззащитной – шея под ворохом кудряшек. Слишком сильными – душащие в объятиях руки. Представилось: ночь, дортуар, Рылеева пробралась сюда еще до прихода соседок, спряталась под одеялом. Дождалась Трубецкую – пока та, делая вид, что никого постороннего в ее постели нет, медленно распускала тяжелые темные косы, чуть демонстративно раздевалась, расстегивала корсаж, снимала чулки. Пряча улыбку, слишком томную для разоблачающейся для сна барышни, выбиралась из нижнего платья, накидывала легкую ночную рубашку… Дождалась – и поймала в объятия. И теперь нужно устроиться вдвоем так, чтобы не потревожить ни одну живую душу. Но так трудно молчать, когда эти маленькие ладошки сминают ткань на груди с невозможной этой солдатской решимостью… Когда к губам приникают сухие, в корочках, очень горячие и очень родные губы… Когда между ног становится влажно, и так хочется, чтобы туда… Или вот еще. Коляска, парк, кучеру уплачено втрое, место очень тихое, потаенное, только пение птиц и трели ручейка. И она сперва снимает с Рылеевой шляпку, потом распускает ей волосы, чтобы вдоволь наиграться кудрями. Заплетет потом тоже сама, ей легко удаются любые сложные прически… А Рылеева перебирается к ней на колени, и снова кажется, что букет цветов, а не девушку, держишь на руках. И целуешь – цветы. Такие мягкие у той, чуть бархатистые щеки. И так славно, так юно и доверчиво она пахнет… Так тянется к твоим губам – будто к солнцу. – Софи… – она и правда тянулась. Смотрела снизу вверх, из-под пушистых ресниц, и удивительные карие глаза наполнялись чем-то… вроде понимания. И – обожания. И – торжества. – Что, маленькая пташка? – крупно вздрогнув от того, что это были именно обожание и именно торжество, спросила Трубецкая. Свела поплотнее руки на тонкой талии. И постаралась поменьше думать о тесно льнущей к ней груди. Плохо получалось, если начистоту. – Спасибо, Софи, я приду. – И в ее голосе, ее взгляде на миг почудилось что-то такое... Очень отважное, очень о презрении ко всяческим правилам, сословным предрассудкам и требованиям пола. Стало ясно: она придет. Обязательно придет за книгами, чтобы обскакать Трубецкую на этом круге. А может быть – придет не только за книгами. Она сама не уверена еще. – И... Знаешь, что. Возьми что-нибудь из моих вещей, пожалуйста, – быстро, горячо и запальчиво попросила Рылеева куда-то в высокую шею Трубецкой. Обожгла сбитым дыханием. – Не как по завещанию. Как подарок. Понимаешь? Хочу, чтобы что-то мое у тебя было. Ну, до того как… как я к тебе приду. А вот это уже звучало как обещание. Или как там она читала с подоконника своим отчаянным хрустальным голосом? Как именины. Как конец дороги. Конечно же, Трубецкая выбрала ее старый потрепанный шарфик. И, конечно же, заснула в ту ночь, комкая его в руках и пытаясь расслышать свежий, юный цветочный запах.