«Og det er Frejas sal»
«это и есть обитель Фрейи»
но мама, у нее есть сын,
льняная голова,
он прибегает к ней босым,
чирикая слова
и так она воркует с ним,
как будто не мертва
Фолькванг соединяет этот мир и тот. Сплетает «всё твоё» в одну петлю. В кривую точку невозврата. Короткую метражку киноленты для тебя одной. Отпетой на земле, живой за облаками, в мире Асов. Со временем, ты понимаешь, тешешь свое самолюбие, примаешь, что этот мертвый мир не теплее того, что ты оставила за плечами. Такая красивая, молодая, когда-то живая. Но ты отмерзаешь, едва чей-то рожденый, но твой сын с блондинистой головой забирается к тебе на коленки, и заправляет за твое левое ухо белый цветок, сорванный им в поле секундой ранее. Для тебя одной. Ты отмерзаешь, вспоминая, что времени здесь нет, и ты никогда не постареешь. Твой мальчик вечно будет мальчик, со звонким голосом и немой любовью в голубых глазах. Он смеется, когда ты целуешь его в лоб так по-славянски, а «мишка» по германски жмурится, все-таки больше не пугаясь тебя. Такой нежности твоего бытия. Ты не видишь в нем своего мужа, но искренне желаешь ему отца. Вебьёрн трет себе щечки ладошками и внимательно смотрит, как ты борешься сама с собой, чтобы сказать ему: — Папа скоро придет. Он кивает, раскидывая свои длинные волосы по плечам, а ты гадаешь, насколько постареет твой муж прежде, чем найдет дорогу к вам. Прежде, чем поцелует тебя в лоб, и узнает, что вас есть прекрасный***
«в Мидагрде ради Ода» Звучит в твоей голове ее голосом, когда ты на миг возвращаешься в мир, что вы человечеством собирали, когда ты видишь ваш город, когда ты невесомо опускаешься в его гиперкар. Он сорит деньгами, забивая свою боль, и ты не этому его учила, но сейчас тебе все равно. Ты летишь с ним в тишине по шоссе в темноте, и вы молчанием оглушены. Опускаешь ладонь ему сзади на шею, как делала раньше, и ты готова поклясться, что муж твой вздрогнул на миг, опустив глаза. — Мы любим тебя. Я и сын. — Убедительно говоришь ему ты, продолжая пальцами гладить его кожу, ощущая Родину, и знакомый парфюм. — Он просил передать, что на нашем берегу тебе свечка горит слабая, и липнет любовь к огню. Дан словно чувствует что-то. Крепче сжимает руль. Не рискует кинуть косой взгляд на пассижрское, пока ты губами ловишь его волнение, понимая, что любишь его даже в вашем с сыном следущем мире. — Не торопись умереть, муж, мы дождемся тебя, мы будем рады. — Замечая его нежелание жить, тихо умоляешь ты, понимая, что и он любит. Дан вздрагивает еще раз, на этой раз повернув голову к тебе, и на миг ему кажется, что он тебя видит. И на миг он вдруг светлеет, а ты темнеешь, уходя назад в Фолькванг. К сыну. Ждать… Твое время на земле выходит, и ты не успееваешь сказать — «у нашего сына мои глаза». Ведь он этого так хотел когда-то. Но он и сам это увидит. Когда потрясенно договорит: — Кара! И на его лице оживет душа.***
Дан еще крепче сжимает пальцы на руле своего красного Кёнингсегга, пролетая Америку по побережью, давно уже не контролируя скорость, и не переводя мили в киллометры. Он клянется сам себе, что видел тебя, что слышал твои слова о «сын», «свечка горит для тебя». Когда ему светит в лобовое свет пребрежного маяка, он вдруг ощущает на лице тепло от тонкого стебелька огня, и выжимает из машины больше, чем та может. А та может слишком много. Дан вдруг отчетливо видит озеро и свечу на берегу. Он видит, как детские ручки зажигают ее. Он видит, как его мертвая жена поднимает сынишку на руки, целуя того в лоб, и больше ей не нужно бороться со смертью, чтобы дышать. Дан замечает эти яроко-голубые детские глаза, отпуская обе руки. Он тянется к ним, следуя направлению пламени. Кёнигсегг регера летит с обрыва в острые гребни-скалы океанского дна. И такие большие деньги Дан забирает с собой. Потому что он так и не прокатил их сына на крутой тачке, но Боги дали ему второй шанс. И этот шанс он удержит в руках. И на этот раз впереди его новой семейной жизни целая настоящая вечность.