мы станем гребанными хиппи

Докуривая сигарету, сидя на ее кухне, он приходит к выводу, что его попытки сделать что-то хорошее всегда обречены на провал. Он понимает это, когда его сестра, сидящая на подоконнике в общипанной шубе, болтая тонкой ножкой, делает еще глоток, передавая ему бутылку какого-то дешевого пойла. Он отмахивается ведь ведет почти трезвый образ жизни. — Ты задрал курить в доме, долбоеба частица, выйди, блять, на улицу и укурись до смерти, — она раздраженно фыркает, на что он лишь беззлобно улыбается. Реабилитация - самая тяжелая часть наркозависимости. Трезвые сорок пять дней, превращаются в вереницу гостей из ада. Сознание становится ясным, а ясное небо над головой темным. Девушка всегда следовала примеру брата и даже, когда одним днем в люлю бухой он ворвался в их квартиру на отшибе Далласа с криками: «Нахуй это дерьмо, теперь мы будем ебанными хиппи». Ему было сложно, но он справился. А она всегда была слабой, окруженной своими страхами и чужими беспорядочными мыслями. Клаус делал ее сильнее, но желание вскрыть яремную вену, по которой течет разбитое стекло, росло в геометрической прогрессии. Что уж там говорить, на ум приходили такие обороты как геометрическая прогрессия, поэтому сегодня, чтобы вновь перейти к образу жизни, когда больше чем фраза «бля, как ахуенно» на ум не приходит, она вскрыла свои заначки по всему дому. — Ты же в курсе, что алкоголь под запретом как и наркотики во время лечения? — усмехается Клаус, когда она залпом опустошает наполовину полную (пустую) бутылку. — Ты же в курсе, что свои нравоучения ты можешь засунуть туда же куда и свое мнение, — она резко встает и направляется к выходу. Он перехватывает ее руку, сжимая, чуть сильнее чем он хотел, но чуть слабее чем следовало бы. Она не вырывается, покорно опускаясь куда-то вниз. Он ловит ее на полпути к полу и сажает к себе на колени. В таких ситуациях он не отказывает себе в удовольствии запустить пальцы в ее мягкие волосы, перебирая каждую прядку, вдыхая аромат от своих же сигарет. Для него это стало неким ритуалом, это все равно что подержать кроличью лапку на удачу. — Может подрочишь еще на них? — понять, о чем он думает, она смогла бы и без своего дара, но его мысли слишком больно ударялись об ее черепную коробку. — Прекрати, — он говорит ей это куда-то в макушку, — это скоро пройдет, Евочка, потерпи немного.  — Евочка, — передразнивает она, — если я сейчас блевану, то в потери половины бутылки виски будешь виноват ты. — На это и расчет, — он прижимает ее сильнее к себе, мысленно молясь всем богам о том, чтобы эти минуты длились вечно. — Тогда почему тебе просто не трахнуть меня? — это звучит приглушенно, она говорит куда-то в его грудь, из-за чего вибрации ее голоса проходятся от его макушки до кончиков пальцев. — Я просил тебя не читать мои мысли, — получается слишком серьёзно, отчего она отстраняется и поднимается на уровень его глаз. — А давай я тебя попрошу не видеть мертвых? Ее брови сходятся домиком, а губа предательски начинает подрагивать. Фраза которая должна была забить последний гвоздь в его гроб почему-то отдает тупой болью по всему ее телу. Ее пальцы касаются его щеки, а губы как мантру повторяют «простипростипрости». Ломка воспринимается ее организмом слишком буквально, она ломается под тяжестью боли, которая преследует ее темной тенью с самого детства. — Это ты прости, — он вытягивает ее из пучины страхов лишь одной фразой, впрочем, как обычно. — Так почему ты не трахнешь меня? — секундная слабость вновь сменяется едкой усмешкой, чему он несказанно рад, — или ты топишь за «нет инцесту, педофилии и просроченному мазику в Волмарте»? — Ты приняла таблетки? — последнее время для него стало легче игнорировать то, на что он не хотел реагировать. И это почти всегда срабатывало. — Трахни меня, Клаус, тебе не сложно, а мне приятно. Но не сегодня. Она касается пальчиками ложбинку на его шее, спускаясь к пуговицам его рубашки которую, по ощущениям он спер либо у нее, либо у цыганского табора. — Ева, это конечно очень хорошо, что ты ценишь меня как брата, — он перехватывает ее руку, отводя ее за ее спину, — но думаю, ты еще не готова познать все прелести моего прекрасного мускулистого тела. Он всегда сводит все в шутку. Семья воспринимает его как психа, если вообще воспринимает, и его это полностью устраивает. От психа ожидают чего угодно кроме ожидаемого. Но была ли причина в даре его сестры, или же они просто провели всю жизнь вместе, отравляя свой организм всяким дерьмом, лишь бы заглушить столь неприятные способности, но для Евы Клаус был как открытая книга. — Когда ты был обдолбанным, ты мне нравился больше, — она пытается подняться с его колен, но он придерживает ее за талию, заставляя, опуститься обратно, — даже так, — усмешка, — определись, сладкий, нам не тринадцать, просто сидеть у тебя на коленках меня не вставляет. — Прекрати, — опять серьезно повторяет он. — Да что прекрати-прекрати, а? Когда ты был под наркотой, тебя ничего не останавливало! — она начинает вырываться, но он перехватывает ее руки, сжимая их у нее за спиной, — ну вот что тебе от меня надо, отвали, хватит мучать меня, ты мне не нянька! — Успокойся, Ева, — он припадает губами к ее ключице, и она вмиг столбенеет, — я бросил наркоту, потому что это — не выход, — он поднимается поцелуями к ее подбородку, снизу заглядывая в ее глаза, — мы сможем справиться и без нее. Она обмякает в его руках, содрогаясь не пойми от чего в рыданиях. Он берет в руки ее лицо, вынуждая посмотреть на него. — Это скоро закончится, солнце, тебе станет легче, — он вытирает большими пальцами ее мокрые щеки, — и тогда, обещаю тебе, ты увидишь все прелести моего мускулистого тела. Она заливается смехом, а он мысленно отмечает в календаре четвертый день.