Падение происходит в тот несуществующий момент времени, его жалкий клочок, вовсе необратимый, но тот самый, которого мы ждем меньше всего, пока проживаем отведенные нам дни, недели, месяцы, года. Кажется нам, что ничто и никогда не прервет нас в этой бесконечной гармонии бытия для кого-то, а для кого-то вечные муки, словно в пылающей всеми известными грехами и обжигающей каждый сантиметр бренного тела преисподней. Было бы искренне жаль человека, что и вправду мог понадеяться на счастливое сосуществование с кем-то более великим в этом мире, ведь нет ничего слаще той лжи, что сами мы нещадно поглощаем из собственных же уст, как не прискорбно. И страх овладевает нами, до того беспощадный, что является желание снять скальп со своего излишне эмоционального лица, вырвать все нервные окончания, даже если это невозможно по физическим меркам нашего тела, при этом сохранив себе жизнь, дабы перестать уж чувствовать свою никчемность и продолжать не осознавать падение. Прибывать пора теперь таки в сладостных муках, взять за костлявую и холодную руку госпожу Смерть, да вовсе не для того, чтобы потакать ее желаниям и уйти из этого светлого или не очень светлого мира навсегда, а для того, чтобы ощутить себя равным ей, стать всем для своего же жадного самолюбия. Потом уже размозжиться о ближайшую стену от невозможности все же сделать что-то подобное, пасть брюшком к верху, ощутить себя букашкой, невыносимой, мерзкой, беспомощной, живущей не более недели, а может и лишь пары дней, суток, что пролетают так быстро. Невозможно сострадать таким людям, нет, не невозможно, нет желания, потому мы и выше, хоть на дюйм какой-то, но ведь выше. У нас нет слабостей и нет человеческого фактора. И мы — один человек. По правде говоря, все же более чувственный, чем хотелось бы нашему божественному подобию, что только и делало, что старалось взять контроль над нашим разумом, но в итоге мы снова поздними ночами скручивались на кровати в фальшивых предсмертных судорогах, глотая свои слезы и пытаясь удержать все человеческое внутри, сохранить хоть что-то, что покинуло нас давно и осталось, пожалуй, только истошными капельками совести, да только такой же лживой. И все заканчивалось криком, громким, оглушительным криком в пустоту темной комнаты. Я сознательно зарывал все свои страхи и сомнения глубоко-глубоко каждый божий день, но после полуночи начинал давиться криками умирающей души своей, а воспаленное сознание показывало мне картины ужасной расправы, обезображенные образы. Я боялся смерти, как любое живое существо даже при том факте, что хотел бы стать равным ей. И кому же я мог поведать о своих страданиях? Никому. Совсем никому. Кто бы понял меня? Кто бы осмелился попробовать понять меня и не побоялся бы кары божьей? Без сомнений — никто, совсем никто, ведь я был похож на самую страшную патологию в своей одержимости, на раковую опухоль, разрастающуюся с неимоверной силой, а все, кто окружал меня были сравнимы едва ли с дендритной вакциной, они бы все равно не смогли уничтожить во мне эту гниль и помочь мне, что уж говорить о понимании моего состояния, о понимании моего хода мыслей. Я уничтожал все на своем пути. Уничтожал и самого себя до тех пор, пока этот человек все же не попытался протянуть мне руку помощи. Однако, кто же ты такой, чтобы думать, что ты в силах помочь мне? Кто же ты, раз пытаешься казаться равным мне в моих умозаключениях? Ты вовсе не ровня мне, ты делаешь вид, что ты ей являешься, но это вовсе не так. А ведь дело даже не в твоем воспитании, не в моей неприкрытой ненависти к тебе, что я обрел уже при первой нашей встречи, не в этой твоей манере говорить, не в сантиментах и не в позорной правде, что застает меня врасплох. Все здесь — в больной голове.
Если бы я только знал, к чему это приведет меня, то я никогда и вовсе не связался бы с этим человеком. Но на этот раз все обстоятельства были против меня в еще большей степени, чем это случалось обычно, так что нам рано или поздно пришлось бы общаться в нормальном ключе и делать вид, что мы хорошие друзья, ведь жили мы в одном доме и отныне делили одну семью, хотя все еще оба боялись слова — «братья», как огня. Я же знал, что этот парень, Джонатан Джостар, никогда не сможет назвать меня своим братом, ровно так же, как и я его существование выгодным для меня. Все это время я желал лишь избавиться от него, чего он и не подозревал. Но Джонатан не доверял мне. Никогда не доверял и это читалось в его взгляде, в его жестах, в его словах, что он неумолимо пытался скрыть. А вот я мог скрыть свой яд по отношению ко всей семейке Джостаров и внушить доверие, так что единственный, кто пока не признавал моей невиновности в каких-либо неприятных событиях, так это — Джонатан. Он не стоял в стороне никогда.
И все же до того момента, пока я не понял, что это отчасти и не недоверие, это непонимание. Непонимание моих действий, моих слов, моих мыслей, моего взгляда. Юный Джостар не понимал меня. Кто бы мог в этом сомневаться? Он не понимал меня до тех пор, пока ножи один за другим не стали врезаться в его спину, где отнюдь не так уж не скоро могли вырасти ангельские крылья, видимые лишь мне одному.
Ох, какая же это великолепная шутка! Шутка, которую они делят на двоих все эти годы, потому что все эти годы Дио Брандо видит в своих снах не свою смерть, а смерть своего названного брата, такого ненавистного, но смерть его казалась страшна, была той, которую он не хотел видеть и не мог он дать однозначного ответа на тот вопрос, что задавал сам же себе каждой ночью — «Что я чувствую?», это был страх потери врага, соперника, но не названного брата, не друга, не союзника и не сожителя. Дио правда пугала мысль о том, что глаза Джонатана, цвета глубокого водоема, заставляющие тонуть в своей синеве, однажды приобретут хрустальный вид, кукольный, пустой, в котором больше не отразится и тени улыбки его привычной. Но самое главное! Главным было то, что Брандо боялся даже не этой смерти, он ведь не мог сказать наверняка, он боялся, что Джонатан может погибнуть не от его, Дио, рук. Это было бы ужасающим, просто невозможным, душераздирающим упущением, он бы никогда этого не допустил. Потому как: ну слишком уж много времени потратил на это он, слишком яркими были картинки с представлением о том, как он душит Джостара собственными руками, то и дело всплывающие перед глазами. О, нет, нет-нет-нет, другое дело — он долго хотел отравить этого мальчишку, но вскоре план потерял вес, когда подобное он решил провернуть с его отцом. Это было бы прекрасной трагедией для ДжоДжо, такого наивного и доверчивого ДжоДжо, что аж слезы на глаза наворачиваются, если они их запас еще не иссяк, конечно, было бы неловко.
***
— Зачем же я рассказываю о всех своих мыслях тебе? — смех режет слух своей болезненностью, резко обрываясь, — Ты же все равно не услышишь меня и точно не поймешь меня. — рука зарывается в блеклые темные волосы, в крови, с силой ухватившись. Это уже не то. Не то, не то, не то, не это ему нужно. Ему нужен ответ, — Почему ты заставляешь меня говорить это, ДжоДжо?! — переходит он на крик, когда огонь почти поглощает комнату, — Ты больше не в силах что-то сказать мне, не так ли? Все потому, что ты мертв, жалкий кусок дерьма! Потому, что я, Дио, убил тебя!
Теперь все меркнет в сете взрыва судна, что идет на дно сразу же. Мог бы я провести параллель с этим ужасным финалом, когда я понял, что смог проиграть, даже оставшись в живых, потому что уничтожил единственного дорогого мне человека на протяжении всех этих лет. И не ирония ли в том, что я не смог бы сам существовать, не сделай я этого? Это было бесполезно. Бесполезно с самого начала, я бы никогда не достиг того, чего желаю таким образом. И я умер внутри снова.
Все мы умираем. Умираем, падая в бездну. Вот же оно, то самое падение, о котором я думал все это время. Оно так близко и так мимолетно, что не успеваешь оглянуться. Остаешься один на один с этими страхами, с этим бессилием, ненавистью и отвращением. Вот оно!
Почувствовав себя Богом,
Почувствовав себя всемогущим,
Почувствовав себя тем, кто может все,
На самом деле ты не можешь ничего.
Ты лишь сосуд, великой цели,
Не великой, как окажется потом.
Ненастен ты и беспощаден, как Дьявол, а не Бог, увы.
Теперь я правлю этой жизнью,
Столь незначительной, ах да, тогда бы я подумал точно, что схожу с ума.
А свет моей чудесной мысли бы затмил твой слог,
О том, что ты так добр,
О том, что слабость — не порок, а всем есть место в этом мире.
Пропал я, исчез и сгинул в этом непотребстве,
От божественного тут осталось мало,
Смысла мне уже тут не найти,
Я потерял нить размышлений, так прямиком за ней теперь я в ад готов пойти.
Нет ничего светлого в падении, как и постыдного. Нет ничего плохого в ненависти, пока ты держишь грань, пока душа даже почти мертва, пока дрожит в истошном крике, пока болезненно хрипит, взывая ко всем богам, что знала, нельзя ей отделиться от какого бы там ни было человека, пока он еще человек, но теперь нет. Теперь свои предсмертным образом она лишь навевала ужас, тоску и мрак, являясь бредом пред глазами, самым страшным сновидением, злом истинным вставая из своей умышленной, но не вырытой еще могилы, отвратным порождением его.
Теперь нам некуда спешить……
