***
Чай в чашке мягкий, в меру травянистый и пахнет ненавязчиво, чтобы даже человек вроде Лю Цингэ мог признать, что он хорош. — Лю шиди, кажется, понравилось? Лю Цингэ не разбирается в чае. Шэнь Цинцю разбирается очень хорошо, и в Лю Цингэ тоже. Прячет выражение лица за веером, но его глаза искрятся весельем. Лю Цингэ не слепой. Картина перед его глазами повторялась достаточно раз, чтобы он смог воспроизвести ее даже во сне. Первый раз, когда повелитель пика Цинцзин оказался в его личных комнатах… кажется, это было после спарринга и получилось само собой из мягкого нытья Шэнь Цинцю о чужой «негостеприимности» и раздраженного согласия самого Лю Цингэ. Не то чтобы тот был против чужого присутствия в личном пространстве. Они удобные. В комнатах Бога Войны Байчжань так мало личных вещей, еще меньше из них лежат на видных местах, а не сложены аккуратно и запрятаны подальше. Зеленые глаза смотрят по сторонам с искренним любопытством. — Строго и просто. Этот шисюн и не ожидал чего-то другого от своего грозного шиди. Хотя это и звучит как комплимент — с этими его маленькими улыбками и щурящимися уголками глаз, о чем тот вряд ли задумывается сам, — Лю Цингэ почему-то чувствует себя уязвленным. — Не все из нас желают находить нужные вещи только потому, что споткнулись о них. «Быть простым — это неплохо», — вот что он имеет в виду, но не произносит. Впрочем, Шэнь Цинцю будто все равно слышит и понимает. Он всегда понимает малейшие оттенки чужих эмоций, только самое главное не видит. — Мой шиди как всегда прав. Этому Цинцю очень повезло с ним. После первого раза тот еще не раз бывает в комнатах повелителя пика Байчжань. Вот как сейчас, когда сидит перед Лю Цингэ за низким столиком на подушках, а его тяжелые мантии — даже более тяжелые и плотные, чем обычно, потому что зимние, с тонким серебряным узором на темно-зеленом фоне, — огибают его по кругу и прячут ноги. И вертит в руках простую белую чашку без какого-либо узора, и пьет чай, который принес сам, из такого же «строгого и простого» чайника. — Однажды я все же подарю Лю шиди собственный чайный сервиз, и он вернет этот в столовую своим ученикам, откуда его и взял, — зеленые глаза кажутся в пасмурном освещении комнаты более темными и при этом мягкими, как лесной мох, даже когда искрятся явным лукавством. Лю Цингэ фыркает презрительно. И не краснеет, хорошо? Его быт заточен под то, чтобы иметь место, где можно вымыться и поспать, и, возможно, решить пару бумажных вопросов, связанных с управлением пиком, а не принимать у себя изнеженных ученых с изысканным вкусом и манерами, которым еду лично готовят… готовили ученики… ученик… тот-самый-который… Лю Цингэ обрывает сам себя, потому что он прекрасно помнит, когда состоялся этот конкретный разговор, и просто хочет насладиться воспоминанием хотя бы еще мгновение. — Впрочем, такой минимализм по-своему очаровывает, — Шэнь Цинцю смотрит на чашку со странным нечитаемым чувством, будто мыслями витает где-то далеко, и пасмурный свет из окна делает его силуэт почти хрупким, будто ненастоящим. — Может, все дело в искренности?.. Последний раз, когда Шэнь Цинцю вот так гостил в его комнатах, потому что чаще Лю Цингэ приходил на пик Цинцзин, чтобы помочь ему очистить меридианы раз в месяц. И был терпкий чай из хризантем, который для него наверняка достал глава ордена, и была зима, укрывшая хребет Тяньгун и все его пики белым: это был третий день, как снег пошел — медленный и крупный, будто пух — и не переставал. На жизнь школы это почти не повлияло: все тренировочные площадки снабжены магическими печатями, и ни метель, ни наледь не мешают, только если кто-то из учеников сам не желает попробовать свои силы в более сложных условиях. Как этот его глупый шисюн, которого снег всегда словно приводил в детский восторг, поэтому он особенно разговорчив, склонен к безобидным смешкам и почти не скрывает лицо за веером — длинные бледные пальцы то и дело касаются его, лежащего на столике возле чайника, а взгляд Лю Цингэ то и дело цепляется за них. Ему хочется бросить: «Не разбрасывай свой веер, ты опять забудешь, а я не потащу его тебе назад». Только вот… — Спасибо Лю шиди за наставления. Простишь своего непутевого шисюна? — Шэнь Цинцю смеется неловко, и рукав его зимних одежд — такой же длинный и непрактичный, как и всегда — тоже отлично служит, чтобы «сохранить» лицо, когда он на мгновение прикладывает костяшки пальцев к губам. — К сожалению, навыки этого Цинцю все еще оставляют желать лучшего. — Они были бы лучше, если бы ты меньше валял дурака, — бросает Лю Цингэ резко, даже не думая щадить чужое самолюбие, но время, когда того могли задеть подобные слова, кажется, ушло навсегда; время, когда Лю Цингэ действительно хотел его задеть — тоже. Для собственного же слуха его слова звучат слишком похожими на смиренное ворчание. Человек, который владеет кистью и собственным умом намного лучше, чем мечом. Это бесполезно пытаться исправить. По крайней мере, для всего остального и имеется Лю Цингэ, правда ведь? Чтобы в случае чего стать мечом для этого человека… — Лю шиди требуется много терпения, да? — улыбается, и на его лицо падает прядь волос, которую он смахивает небрежно. Из длинной косы, перекинутой через плечо, потому что непогода принесла вместе с собой не только снег, но еще и ветер, поэтому Шэнь Цинцю взял за привычку убирать волосы. Темно-зеленая шелковая лента и все те же красивые сверкающие камнями заколки, от которых отражается бледное солнце из окна, когда он качает головой. Лю Цингэ давно перестал считать, сколько раз от этой улыбки замирало его сердце. Вид этой шеи и кончиков ушей — он помнит — заставили его тогда чувствовать себя неловко и отводить взгляд. Почти пять лет назад. — Ты в самом деле… ничего не замечал тогда? Шэнь Цинцю недоуменно моргает, а Лю Цингэ хмыкает горько и отпивает еще чай. Он и не надеялся на ответ от мертвеца. В конце концов, сны — это просто иллюзии.***
Чай, который по просьбе Лю Цингэ, ему приносит Ян Исюань — где он только его берет? впрочем, какая разница — тусклый и безвкусный, как вода, но Лю Цингэ и не хочет, чтобы тот был особенным. В конце концов, этой дурной привычке его научил этот глупый шисюн, который любил все изысканное и излишне сложное. Бог Войны же всегда был очень простым в своих вкусах и желаниях, ему и такой сойдет. На столике посреди комнаты — все тот же чайник и две чашки. Чисто-белые со всех сторон. Вторую он не наливает. Просто привычка именно так начинать каждое утро. Сейчас как раз зима. Почти время больших холодов*. Из-за пелены снега за окном ничего не разглядеть (такого же до раздражения крупного и неспешного, мягкого, будто хлопья пуха), и комната кажется еще более скудной и холодной. Лю Цингэ смотрит, как тот падает, пока сидит — все еще в одних нижних одеждах, волосы распущены, меч на стойке у стены — и допивает свой утренний чай. Возле второй чашки — веер. Голубовато-зеленый, с серебряными облаками и легкими росчерками туманных гор — изысканная каллиграфия на тонком шелке. Шэнь Цинцю все же забыл его тогда, а ведь Лю Цингэ предупреждал. Этот беспечный, легкомысленный, непонятный человек. Который умер… — Шицзунь? — в дверь осторожно — удивительно для пика Байчжань — стучатся и после короткого «входи», отодвигают в сторону. — Шицзунь, этот ученик принес ваши чистые вещи. Лю Цингэ удостаивает Ян Исюаня коротким кивком благодарности, прежде чем подняться и тут же приняться одеваться. Вся одежда отстирана и хорошо залатана — даже не придерешься. Только рукава кажутся тесными (тревожат левую руку, на которой повязки пока так и не сняли), хотя они такими всегда и были. — Шицзунь… — его старший ученик нерешительно мнется в дверях, Лю Цингэ бросает на него хмурый взгляд, и тот мгновенно выпрямляется, хотя странное беспокойство из голоса никуда не девается. — Может, шицзуню стоит… еще отдохнуть? Его рука… вчера была довольно сильно повреждена, и Му шишу… — Она не беспокоит. Все в порядке, — Лю Цингэ раздраженно дергает рукав, и, наконец, тот ложится удобно, не вызывая дискомфорта. На проверку сгибает и разгибает пальцы и удовлетворенно кивает сам себе, лекарственные средства Му Цинфана все еще хорошо работают. Лю Цингэ действительно почти не чувствует боли. — Шицзунь, — Ян Исюань вдруг словно набирается откуда-то храбрости, чтобы попробовать настоять на своем, за что Лю Цингэ почти даже чувствует гордость, когда кладет ладонь на рукоять Чэнлуаня и красноречиво смотрит в ответ. — Сорок кругов вокруг пика. — Но шицзунь! — Шестьдесят. Все-таки взять его было хорошей идеей. Проницательность и интуиция Шэнь Цинцю действительно не знали себе равных. «Кроме как в отношении самого важного…» Ученик его упрямо сверкает глазами, но уходит. Возможно, потому что на выходе Лю Цингэ еще поджидают сам Му Цинфан и, возможно, некоторые другие из его боевых братьев и сестер. Лю Цингэ не удивится. Пускай. Все это лишь пустая задержка. Ведь Лю Цингэ — главная боевая сила Цанцюн — для того здесь и нужен, разве нет? Чтобы сражаться. Если он не может хотя бы вернуть Шэнь Цинцю обратно домой, после того как не смог спасти… Лю Цингэ обрывает сам себя. Вокруг достаточно людей, чтобы мыслить здраво, и без него. Он крепит последним меч на пояс и останавливается возле столика, чтобы поднять веер. Раздражение вновь вспыхивает на этого забывчивого, такого умного, но при этом глупого человека (Лю Цингэ ведь каждый раз обещал, что больше не станет возвращать их ему). Подносит красивую, но бесполезную безделушку близко к глазам (Шэнь Цинцю долго хвастался им и восхищался тонкой работой), а потом возвращает обратно к чашке. Не стоит брать веер с собой, тот ведь может сломаться. А Лю Цингэ должен его вернуть, он ведь всегда в конце концов их возвращал.***
Сегодня будет бой. Лю Цингэ не привык их проигрывать. Только вот… Тысяча восьмисотая попытка — будет такой же, как и первая, да? А потом еще одна. И еще. День за днем один и тот же распорядок — четкий отлаженный механизм действий, — будто он застрял в одном «сегодня», и «завтра» никогда не наступит. И может, он действительно не хочет выигрывать в этот раз. Потому что если он выиграет (какая это вообще победа?)… Лю Цингэ не знает, что ему останется делать со своими чувствами после.