***
—И он в парадных брюках садится прямо на колени, представляете! Прямо на лестничной площадке! А у меня инфаркт: пол-то грязный, как их стирать потом? — Надежда вспоминала это то ли с восхищением, то ли с ужасом, уведя глаза куда-то в потолок. — Я аж чуть не упала тогда, а он даже кольцо достать не успел. Пришлось меня ловить прям сразу. —Ой, повезло же тебе, Надька, с ним, — Наташа наигранно вздыхает, подпирая подбородок. — Лешку-то моего месяц уговаривали на свадьбу. —Ничего не месяц, чего ты болтаешь, — Алексей Игнатьевич обидчиво увел взгляд в свою тарелку, распиливая последнюю котлету ножом. —И вообще, женщину украшает скромность!² Так что ты на чужое счастье не зарекайся. Они сидели на кухне Абросимовых уже часа так три среди кучи тарелок, бокалов и прочей утвари. Посреди стола торжественно и надменно красовался капиталистический коньяк, который был сюда возведен по случаю празднования. Мужчины сидели напротив друг друга, метая слегка хмельные взгляды по комнате, а женщины теснились ближе к столу и друг другу. Будильник на полке над плитой показывал почти одиннадцать вечера, пока за окном догорал костер заката. —Да что ты! Я что, Надю его лишить посмею? Ты меня за кого принимаешь вообще? —Вот как с ней жить, Миша? — он закинул в рот кусок котлеты, смотря на ближайшую сахарницу таким взглядом, словно бы он с ней прожил двадцать лет, а не с бывшей медсестрой Ласточкиной. — Чуть что, так сразу я виноват. Скажи хоть ты ей, она тебя, как идола, послушает. Михаил Николаевич кратко посмеялся, после чего сфокусировал взгляд на жене главврача. —Ну вот действительно, Наташа, чем тебе твой Леша не сдался? Сколько лет я его знаю, человек хороший, дело свое знает. —Человек-то хороший, но понимаете, Михаил Николаевич, скупой,— разводит руками женщина. — Вот как коньяк-то импортный купить, так это пожалуйста. И не говори, что пациенты притащили, знаю я тебя! А как жене лишнее украшение купить, так это сразу “Давай на день рождения, давай, как я зарплату получу”.. —Ври больше, я тебе вчера такой букет принес! —Просто потому что первомай был, Леша! А я, может быть, не только на первомай цветы хочу! —Миша, пристрели меня, — Алексей Игнатьевич обеими руками взялся за голову. —Пускай она компенсацию получит за мертвого мужа, и завалит этими цветами весь дом. —Дурак же ты, Лешка. Все четверо искренне засмеялись. Порой Гербовы проявляли настолько сильную любовь друг к другу, что остальные их знакомые лишь поражались настолько сильной привязанности. А иногда все было кардинально наоборот: ругались они так, словно были заклятыми врагами. Однако мысли о разводе в их семье не допускались. И как говорил сам Алексей Игнатьевич:”Развестись никогда не хотелось. А вот убить — ежедневно. “ —Ленька-то ваш придет? А то что-то он задерживается, — Михаил в который раз смотрит на бегущие стрелки часов. —Леня? У него же служба, разве нет? — Надежда изумленно разинула глаза. —А им после Первомая вольную в пару дней дали. Только он поди к девчонке своей пошел, как ее там...— главврач задумчиво вздохнул. —Юля у него. Хорошая такая девочка, — Наташа стала собирать грязную посуду со стола. —Но говорил, что все-таки заглянет к нам. И словно по сигналу в коридоре раздалась трель дверного звонка. —Вспомнишь солнце, вот и лучик, — хмыкает старший Гербов, пока женщины побежали открывать. Спустя пару мгновений в кухонном проеме оказался высокий юноша, чрезвычайно похожий на своего отца. Такие же голубые ясные глаза, нос с легкой горбинкой и светлая, слегка наивная улыбка. —Здравия желаю, товарищи мужчины, — он снял фуражку с головы, коротко кивнув. — И вам, товарищи женщины. —Ишь, красавец какой, — Михаил расплывается в гордой улыбке, пока второй товарищ разливает оставшийся алкоголь по рюмкам. —Так, господа и дамы, давайте-ка уже добьем этот коньяк. Леня, тебя тоже касается, — отец подвинул к недавно пришедшему рюмку. —А то какой ты солдат, если ни разу не пил? Надя, ты будешь? —Леша!— максимально недовольно возразила Наташа. — Не стыдно тебе женщину в положении спаивать? Еще и врач! —Да папа, можно подумать, ей целую флягу предлагает, — вступился младший Гербов, взяв свою порцию и торжественно подняв ее. Затем кашлянул пару раз, добиваясь тишины от шумных и не совсем трезвых взрослых. — Я бы хотел поднять этот бокал за дружбу, так долго связывающую и, я надеюсь, она еще будет связывать наши две семьи. А также за любовь. Я сам вырос в доме, где всегда царило взаимное уважение, пускай иногда случались конфликты, — Ленька еще раз кашлянул, нервно косясь на мать. — Я хочу, чтобы у вас, дядя Миша и Надежда Ивановна, было как можно меньше ссор, и в общем все было как у моих родителей. Чтобы всегда были верны друг другу, и чтобы и в горе, и в радости вы были вместе. Поднимем же бокал за вашу любовь! И за то, чтобы у вас был не менее крепкий союз, чем тот, который ныне существует! Ура, товарищи! По маленькой кухне разлетелось радостное “ура” и стук стекла. Михаил, выпивший свою чуть ли не залпом, повернулся к другу и с улыбкой сказал напоследок: —Хорошо сказал. Мужик, весь в тебя. А Алексей Игнатьевич только смущенно пожал плечами.***
Он лежал, глядя в потолок уже примерно час. Форточка была откинута на проветривание. Рядом в патефоне крутилась пластинка. Битый час играли какие-то легкие песни про весну, мир и труд, но Михаил не слишком обращал внимание на текст. Сейчас эти песни были скорей фоновым шумом, чем истинным музыкальным сопровождением. Просто чтобы тишина на уши и на разум не давила. Белые занавески с узорами трепыхались на ветру, раздуваясь парусами или прилипая к оконным стеклам, словно прозрачные легкие, сокращающиеся с равномерным промежутком во времени. Часы показывали...Десять минут девятого, что ли. Не видно отсюда. Хотя, всегда можно достать этот новомодный “телефон” и проверить. Михаил так и делает, спешно надевая очки. Да, десять минут девятого. Точней уже одиннадцать. И столько же пропущенных от Сережки. И как назло, на экране вдруг возникают красный и зеленый кружки с телефонными трубками и знакомое имя с Российским флагом. Это он когда-то сделал, чтобы не забыть, кто теперь воплощение какой страны из всех детей. Но сейчас необходимости в этом не было, все равно, все трое редко звонят. Да и то по праздникам, как например сегодня. Михаил Николаевич даже не раздумывая сбрасывает. Достал уже, ей-богу. Каждый год одно и то же: “Папа, ты приедешь на Первомай, папа ты приедешь на День Победы? Папа, ты приедешь опозориться перед всей нынешней Россией и перед молодежью ещё больше?” Ну, последнего Сережа, как воспитанный мальчик, никогда не говорил. Но догадаться было не трудно. Каждый год его зовут на этот несчастный парад, и каждый год он отказывается. Никогда он особо этот день не праздновал, и нынешние выкрутасы сына с военной техникой на главной площади страны не любил, это во-первых. Во-вторых, уж лучше, чем его звать, людей ветеранов бы позвали. Ведь их количество с каждым годом совсем не возрастает. А он что? А он переживет, и не такое было. Да и кому он там на этой площади перед камерами нужен? Современные телевизионщики ведь небось припишут что-то вроде:” Воплощение развалившейся страны пришло в последний раз взглянуть на парад Победы” и только сильней опозорят его. А в-третьих… Вся эта военная техника так дымит, что у него моментально приступ начнется. И еле откачают потом. Да и везде эти колонки огромные, из которых, как из преисподни орет “Этот день мы приближали, как могли”³ или берносовские “Журавли”⁴, которых он за столько лет уже обослушался. Словом, даже по состоянию здоровья ему придется обойтись лишь телевизионной трансляцией. И то, он принципиально не собирается на неё смотреть. Все испоганило это молодое поколение чиновников. Поколение людей, родившихся может ещё при нем, но выросших при его сыне, у которых девятое мая ассоциируется исключительно с шашлыками за городом, дурацкими надписями на машинах и налепленными везде где не попадя оранжево-черных ленточках. —Да что ж ты...— вновь раздается противное жужжание телефона и строчки “Обесцвечу глаза, обезличу тебя...Я тебя ненавижу”⁵ . Михаил Николаевич чертыхается. — Сережа, сколько раз тебе повторять надо, не собираюсь я... —Пап, это не Серёжа...—отвечает ему наивный женский голос, из-за чего у коммуниста глаза округлились. Но тут же приобрели прежний вид, а вот голос от стыда перед самим собой стал немного сипеть. —Ирочка...Ох, девочка, прости, тут твой брат меня совсем доконал, — вздыхает он, потирая переносицу. — Ты там как, моя хорошая? А в государстве? Я новости смотреть перестал, не знаю уж, как там. Ты справляешься хоть?— Михаил так и сыпал на неё вопросами. И всегда крайне ласковым голосом, даже несмотря на то, что “Ирочка”, а точней ныне Ирина Михайловна, была во много раз выше его по социальному положению. Хотя это всегда были лишь формальности. И если воплощение Эстонии с отцом зайдут в помещение, все присутствующие встанут по большей части из-за него. — Хорошо, да? Ну ты моя умница. Ааа, с праздником...Спасибо, спасибо, тебя тоже, — коммунист встает с постели и идет к окну, разглядывая голубую скатерть неба и налитую солнцем траву, искренне улыбаясь. Дети звонили ему не так часто, отчего каждый пустой разговор, пускай хоть на минуту, был ему невероятно дорог. Пускай ныне он не был уж так одинок, все равно в груди ежедневно чувствовалась какая-то тоска по ушедшим от него людям. —Что говоришь? Ксюша девятого приедет? Да не может быть! У неё же дела вечно, вон протесты в стране какие-то...Прям сказала, что приедет? Ну, раз уж сказала, то наверное, можно ждать, — вот уж кто-кто, а нынешняя Беларусь унаследовала самые яркие черты характера своего отца. Да и не только характера; все в мире знали Ксению Михайловну как женщину почти под два метра с такой непрогибаемостью, что она не просто коня на скаку, целый табун остановит. И заставит извиниться, что сильно копытами топали и пыль подняли. Не один из семьи Абросимовых не мог с ней совладать, если уж она что-то решила, разве что отец. Даже ходила шутка, что дети поменялись характерами: мальчишки получились слишком прилизанные, если поставить их рядом с Ксюшкой. Ходя из стороны в сторону, Михаил Николаевич слушал небольшие сведения о том, что происходит в Эстонии и у самой Эстонии, но вскоре ей же пришлось положить трубку; государственные дела ждать никого не собирались. Он тепло, но с ноткой грусти попрощался. И как только прекратился звонок, заметил у себя два сообщения в...Как же это называлось? Ватс-ап, вроде. Никогда у него эти английские названия в голове долго не держались. Артурик поздравление прислал из Украины, молодец какой. Он на каждый праздник пришлет что-нибудь, жаль звонит не так часто. Надо ж, ещё и Ксюша поздравление прислала. И написала, что приедет. Сегодня действительно праздник какой-то. Дети, после того, как заняли позиции некоторых стран, приезжали нечасто. Птенцы улетают из родного гнезда навсегда, и это вполне нормально, как и для людей и воплощений покидать своих родителей после взросления. Особенно, когда так нужна их помощь. Все всегда были заняты на собраниях, конференциях и прочих мероприятиях, и не то, что приезжали, звонили бывает, раз в полгода в какой-то праздник, как сегодня, например. Но Михаил никогда их в этом не винил, сам на своей шкуре знал, что загруженность у воплощений колоссальная. Просто всегда ждал их и надеялся, что им не придется застать в пыльном старом доме труп уже давно не существующей страны. Майское солнце наполняло комнату приятным теплом, отражаясь от застиранной простыни, скрипящего пола и черно-белых снимков, висящих на стенах словно в музее. Где-то он молодой в компании парней в военной форме, где-то рядом с врачами, инженерами, даже с космонавтами фотографии есть...Личных только нет. Их с Надеждой свадебные снимки или детские всегда хранились в отдельном альбоме. Не для всеобщего обозрения были. Рядом с фотографиями висят плакаты в рамках, точно настоящие картины. Он смотрит на них уставшим и печальным взглядом. С самого яркого плаката, где сияет надпись: “В СССР дружба народов!” ему улыбается гордый мужчина с волосами цвета пшеницы без единого намека на седину. А карие глаза сверкают огнем уверенности и ясности на таком же светлом лице без морщин. Забавно, даже в те годы, когда он был вполне красив и здоров, его постоянно делали моложе на этих плакатах. Позади него стояли воплощения советских республик, которые ныне почти все лежат в земле. Из всех присутствующих в живых остался разве что он да УССР, хотя его он не видел уже лет пять. Теперь он один. Один из того поколения воплощений, с которыми можно было в огонь, и в воду, и в ветер, и в снег, и в шторм… Их железное поколение, от которого сейчас остались лишь опилки. Михаил подошел обратно к тумбочке, на которой красовался патефон, и снял пластинку, упаковав в конверт. Нет, хандрить ему сегодня определенно нельзя. А то, не дай святая сила, ещё один приступ получит. Надо бы взбодриться. И он идет проверить почту в ящике за калиткой. Неторопливо, осматривая зеленеющие деревья вокруг. В ящике нет ничего нового, не считая одной газеты, которую коммунист со вздохом забирает. Но откуда-то слева слышит знакомый голос: —А ты все “Правду Комсомольскую” читаешь, Николаевич? А я вот давно перестал, там только ересь всякая теперь. Редактор у них сменился, понимаете ли. Николаевич поворачивается с легкой улыбкой. Рядом с ним, лихо спрыгнув с велосипеда, примостился мужик лет шестидесяти в выглаженной футболке, на нагрудном кармане которой всегда красуется выцветший пионерский значок, и часах с ручным заводом. Которые, как всегда, спешат часа так на два. —А ты откуда знаешь, Паша? — вот так, ни “привет”, ни “здравствуйте” сразу задает вопрос Михаил. В разговорах со “своими” чаще всего приветствие и не нужно: зачем зря время тянуть, если можно сразу сказать о проблеме? Итак друг с другом наздоровались за много лет. —Так у меня у сына там знакомый работает, — он скептически потирает нос. — Я оттуда первый обо всем узнаю. Ой, да впрочем, с тех пор, как твой к власти пришел, ничего хорошего с этими газетами не стало. Вот при тебе-то все так контролировалось, все по полочкам, все верно и вовремя, — Павел Петрович бурно махал левой рукой, будто бы отгоняя мух, устремив важный, но мутный взгляд куда-то в небо. — А сейчас...Тьфу! Такую страну и в такую бездну завести… Михаил Николаевич устало вздыхает. За тридцать лет правления своих детей он уже всего о них наслушался. (Павел Петрович слыл в их небольшом поселке страшным сплетником. И вероятно, просто потому, что собеседников дома были разве что кошка да фикус, как и у многих живущих здесь.) В особенности все жаловались на старшего сына, ныне Российскую Федерацию, который то не так делает, реформы не те, народ не слушает. Поначалу слабо верилось. Ну, не мог же его родной наследник, первенец так откровенно опуститься под натиском власти, учитывая отцовское воспитания. Но, как оказалось позже, жизнь любит преподносить сюрпризы. —Ну уж извини, как умел, так и воспитал. —В том-то и дело, что вырос он при твоём порядке, а как сам как главным стал, так пошло-поехало! — теперь размахивал он уже двумя руками. И бедный велосипед грохнулся на землю с характерным металлическим звуком. — Но да ладно, что все об этом, — Павел Петрович наклонился его поднять. — Что-то я слухи начал получать, что к тебе какой-то гость странный приехал. Волосы у него как смоль, и разговаривает, мол, не по-русски. Ещё и с палкой ходит…Это кто это такой, а, Миша? Вот тут у коммуниста сердце и застыло на минуту. Когда он подписывал документ о том, что Рейха из “насильной отставки” заберут к нему под “опекунство”, не особо задумывался, что кто-то в поселке об этом может узнать. Слишком редко к нему кто-то заходит, да и не на больше, чем просто чай попить. Но говорить кому-либо запрещено, так что придется выкручиваться. —Да то...Мф, посол иностранный один. Говорит, заинтересовался мной, как личностью, мол, такая слава о вас ходит, хочу книгу написать. Вот и приехал пару интервью у меня взять и посмотреть на житье мое. Мужик недоверчиво изогнул седую бровь. —Ишь ты, какой пёс...Иностранный. Небось квартиру тебе в центре Лондона предлагает за интервью-то? —А ты завидуешь? — Михаил скрестил руки на груди. —Да чему завидовать-то? Мне ваши иностранные земли нужны как зайцу барабан. Родина есть, на том спасибо, — патриотично отмахивается он, хотя то, что он считает “Родиной” уже развалилось в дребезги. —Ленька хоть как там, не знаешь? — сразу переводит тему воплощение “Родины”— Он вроде в Москву махнул недели две назад? —Гербов который, что ли? — радостный тон Павла Петровича сразу же сник, а сам он притих на некоторое время. Коммунист слегка напрягся. — А тебе не сказали? — эти слова всегда звучали, как приговор. Еще с военных времен, когда по ошибке окликнешь: “Друг, оставь покурить!” А в ответ — тишина: Он вчера не вернулся из боя.⁶ —Так он умер же недавно. От воспаления легких. —Как… Михаил Николаевич от неожиданности роняет газету. Бумага пачкается, дорога пыльная. Но его это не беспокоит. Дыхание учащается. Рука нервно ищет опору, поэтому он цепляется за собственную калитку обеими руками. Ленька Гербов, сын его лучшего друга, бравый парень, а позже и мужчина...От воспаления легких. Еще в сороковых родился, столько пережил, и в итоге умер от такого. Ему не верилось. Или он просто не хотел верить? Когда человек в возрасте, то ему даже любая мелочная простуда может угрожать. Именно поэтому с каждым годом становилось все меньше и меньше таких знакомых, верных ребят, которых он каждый год хоронит. —Я...Паша, я пойду, — несмело говорит Советский и, все еще опираясь о калитку, перебирается на территорию своего двора, а затем и в дом. Ноги совсем не держат, а в голове застыли, словно пули, два ужасающих слова “Воспаление легких”. Павел Петрович что-то там кричал в ответ, но он уже не слышал его за захлопнувшейся дверью. Руки трясутся. Дыхание сбилось. А ведь Ленька в больнице наверняка точно так же лежал и задыхался. Воспаление это всего лишь диагноз, а не причина смерти. Умирают ведь от того, что дышать становится трудно, и в итоге в потуге нескончаемых конвульсий организм просто решает сдаться. И никогда нельзя точно знать, не произойдет ли с ним такого, учитывая непредсказуемую астму. Михаил съехал вниз на пол, царапая скрипящие доски. А вдруг он также задохнется ночью на своей постели, а всем вокруг будет плевать. Умерло воплощение несуществующей страны, какая неожиданность. Он прижимает руку ко рту. Кашель. Проклятый кашель, который заставляет его сгорбиться. Легкие прожигает свинцовая боль, от чего он начинает барахтаться в порыве нормально вдохнуть воздух. Но поперек горла будто вставили железную пластину. Нет, только не сейчас. Он не может скончаться на полу своей же веранды, просто задохнувшись. Но мысли становятся все более мутными, очертания мебели теряет четкие границы. На ладони, кажется, кровь. Однако его мучения все же прерывает голос: —Сволочь. Чья-та гладкая рука вдруг отнимает его ладонь ото рта и спешно вставляет между зубов спасительный ингалятор. Лекарство попадает в горло, и дышать, наконец, становится легче. —Я же говорил, носи его с собой, — голос у Винсента строгий, но негромкий. Словно бы он не отчитывает, а просто дает совет. Погодите-ка, а почему он на коленях сидит? Ему не...А, нет, лицо все-таки напряженное. Видно, сгибать колено, а уж тем более опускаться на них, все же невероятно больно для фашистской нечисти. Но он какого-то черта решил собой пренебречь. —Вы, русские, от природы идиоты. —Знаешь, ты сейчас как в анекдоте выглядишь,— Михаил усмехнулся. — Великий Третий Рейх на коленях перед Советской державой… —Давай только без пошлостей, прошу тебя, как уважаемого врага, — он только сейчас заметил, что немец дышит так же прерывисто, как и он сам. Бегал опять, небось. Такими темпами коммунист его действительно в могилу сведет. Михаил сам неловко встает, а затем подает руку “уважаемую врагу”. Тот морщится, то ли от боли, то ли от недовольства, но все же опирается на нее и поднимается, шипя. Ну и кто из них двоих идиот? Правильно, оба. Потому что оба могут откинуть коньки из-за таких мелочей. Спасение утопающих— дело рук самих утопающих. —Что у тебя такого случилось, что ты аж в угол забился? — Винсент потирает поясницу, которую, видимо, тоже пронзила боль. Немолодые они уже, так приседать. —Да так, один хороший знакомый умер, — вздыхает он, опускаясь на стул. Немец как-то странно отреагировал: сначала непонимающе уставился на него поверх стекол очков, а потом выпрямился, уведя взгляд. Они молчат. Михаил глядит то на фрица, то на столешницу , попутно вздыхая. Интересно, Леню уже похоронили? Или он не так давно умер? Наверняка сын настоял на том, чтобы его рядом с отцом положили. Он помнил день, когда его лучший друг уснул навсегда. Это была промозглая осень. Дождь лил почти весь день, прерываясь только на редкие моменты. Наташа не спала, не ела, даже, казалось, не дышала. Настолько смерть мужа вывела её из колеи. На похороны пришел весь персонал больницы. Людям, привыкшим носить белые халаты, пришлось обращаться в черное, чтобы проводить в последний путь умнейшего врача, достойного человека, прекрасного друга и мужа. Михаил помнил, как на его груди рыдала поседевшая Наташа, не в силах смотреть на могилу, и как потом повзрослевшие дети оттаскивали ее домой. И как через месяц пришло известие, что и супруга Гербова ушла от них. Теперь и Лёни больше нет. Хотя он до конца не может этого осознать. Ему много раз приходилось хоронить фронтовых, да и не только товарищей. Но каждый раз чувствуется, как первый. Можно привыкнуть к трупам, к окопной тошнотворной вони, к пробирающему до костей холоду. Но к смерти—нельзя. По крайней мере, если в тебе осталась хоть доля человечности. Каждый раз его грызла вина. Почему Гербов? Почему Потемкин? Почему Вестников? Почему умирают такие хорошие ребята, а он, поганый Салтыков, все еще жив? Он не уберег их. Он не защитил. Он попусту не успел. —Пойдем, — вдруг прерывает его раздумья Винсент. Коммунист непонимающе хмурится. Идти куда-то нет ни сил, ни желания. —Куда? Следствие вести? Мне уж одной новости достаточно, спасибо, — ворчит он, подпирая щеку. Но немец от своего не отступает. —Помнится, ты говорил, что у вас здесь есть пруд с лебедями неподалеку. —А тебе что, так приспичило на них поохотится? Немец закатывает глаза. —Пойдем. Иначе ты сейчас здесь себя замучаешь и приступ получишь. Поверь, по себе знаю, — он прагматично поправляет съехавшие очки средним пальцем. Михаил вздыхает. —Ладно. Зачем, почему, как он вообще пошел показывать ему этот чертов пруд — самому непонятно. Как и намерения самого фрица. Нет, ну, действие это вполне понятное— он хочет его отвлечь от дурных мыслей. Но вот мотив совсем не ясен. Ему просто не хочется потом останавливать потом очередной приступ или решил проявить так называемое милосердие? Если оно, конечно, у него когда-то было. На улице тепло. Можно даже сказать, жарко. Михаил снимает свою коричневую легкую куртку, оставаясь в одной рубашке с рукавами чуть ниже плеч. Солнце светит с ясного океана неба сквозь свежую листву ясеней и платанов и греет своими объятиями все живое вокруг. Как жаль, что Леня больше не может чувствовать это тепло. И шелест листьев над ухом. И запах скошенной травы...Правильно люди говорят, что когда что-то теряешь, начинаешь ценить это в два раза сильнее. Они идут неторопливо, размеренно. Михаил широким шагом, как привык, а Винсент с периодичностью ровно в три четверти такта, но все равно поспевает за ним. Коммунист не может постоянно не оглядываться на него. Вдруг он начнет отставать или попросит присесть из-за больной ноги. Ну да, да, Великий фюрер Третий Рейх сначала у своего врага разрешение спросит, прежде чем присесть. И еще и помощи попросит. Его мнение в первую очередь же должно учитываться.. Мечтай, Союз. Немец шел с накинутым на плечи пальто. Видно, все же стало жарко. Почему ж тогда вообще от этого пальто не отказаться? Какая бы теплая погода не была на улице, он постоянно в верхней одежде. Да еще и этих белых перчатках. Михаил всегда замечает это, хотя ничего не говорит. А что тут можно сказать? У всех свои странности. Они доходят до забора из синих железных прутьев, оставшегося здесь еще со времен, когда Советский отстраивал страну. Над широкими, приоткрытыми воротами дугой изогнулась надпись: “Комсомольский парк”, состоящая из потертых и покрывшихся ржавчиной, словно осенней листвой, букв. Михаил усмехается. Парк его молодости, которая навсегда покинула его. И теперь он сам, словно эти буквы: ржавеющий и медленно разваливающейся. Он старается не думать о Лёне, о Лёше, о Наташе...Да много о ком. Но здесь этого сделать невозможно. Фриц входит в парк первым, даже самостоятельно открыв ворота, а коммунист остановился рядом с одним деревом, разглядывая его кору. На ней все также красовалась вырезанная надпись:”С.Абросимов+П.Марьина= любовь”. Когда-то эта маленькая шалость устроила у них в доме фурор. И даже не потому, что Россия, тогда еще просто Сережка, влюбился в дочь начальника полиции, который в этом поселке тоже имел свою дачу, Михаил Николаевич и сам понимал, что не общаться они не могут. А потому, что он испоганил бедное дерево в их тогда еще новом парке. Поэтому получил смачный подзатыльник от отца за то, что позорит их семью, и недели две, вплоть до летних каникул, под его же присмотром помогал белить деревья. К счастью, или к сожалению, больше у малолетнего вандала идей резки по дереву не возникали. —Михаил, — разносится тот же голос арийца, который заставил его выпасть из своих воспоминаний. Немец стоит не так далеко от него, ожидающе рассматривая сквозь очки. Коммунист щурится. Свои он не взял, поэтому достоверно сказать, спокойный этот взгляд или раздраженный не может. Но, кажется, все же первое. —Да иду, иду, — неохотно фыркает русский, догоняя его. Пруд расположен в самой середине парка. Но территория у него не такая уж и большая, поэтому, пройдя по выложенной дорожке минут пятнадцать, они добираются до него. Маленькое пятнышко, вода которого, словно хрусталь, отражает в себе зеленое, изрезанное солнцем полотно листвы, разлившееся голубым молоком небо и призраки давно минувших дней. Этот парк хранит в себе память многих поколений людей и воплощений. И, как гласила местная легенда, иногда, заглянув в пруд, можно было увидеть людей прошлого. Знакомых, неизвестных, а может даже себя в молодости… Михаил никогда особо в это не верил. Сказки как сказки. В растекающемся зеркале пруда отражался такой же уставший, малость поседевший, но знакомый мужчина с карими глазами, в которых зелеными огоньками отражались отблески майской листвы. Ничего нового, все стабильно. Рядом с его отражением вдруг возникает другое. Такая же уставшая морда, у которой чутка больше морщин, смольные волосы и выцветшие глаза, в которых отражаются свинцовые воспоминания. Отсутствие ранее упомянутых лебедей никого почему-то не смущает. То ли немец и сам понял, что эти птицы в таком краю не водятся, и что у русского просто снова старческий маразм, то ли сам решил не напоминать, ведь оба прекрасно знали, что лебеди— всего-навсего предлог для того, чтобы вытащить Советского из дома. И сейчас они, как идиоты, стоят и смотрят в эту воду, будто ожидая, что белые птицы сами выплывут из ниоткуда им навстречу. Глупо. Учитывая, что Винсент как-то подозрительно сильно стал припадать на трость. И, неожиданно, вдруг вцепился ему в рукав. Сахар. Низкий. Кажется, сильно, раз он едва на ногах держится. Да и с его коленом эта проблема становится опаснее раза в два. Коммунист спешно оглядывается, но лавочек поблизости нет. Чертыхается. Но замечает неподалеку ларек с напитками. Точно. —Ты постоять сможешь, Фриц? Я ненадолго, — неловко спрашивает он. Фриц смотрит с явным подозрением, но мутно, будто не может сфокусировать взгляд. Но кто-кто, а он уж точно причитать и просить помощи сам не станет. Итак уже превысил их границы дозволенного, сделав этот, казалось бы, обычный жест с его рукавом. Михаил все же отводит его ближе к одному высокому платану, а сам мчит к заветному ларьку. Как и для чего сей коммерческий островок занесло в их практически безлюдный парк— непонятно. Но сейчас важно совсем не это. А то, что если он не поторопится, то наконец добьёт своего врага томительным ожиданием. Однако, стоя уже буквально в метре от прилавка, он вдруг сообразил. Деньги-то он не взял. Шарится по карманам. Находит одну смятую пятидесятирублевую бумажку. Что ж, хотя бы на один стаканчик должно хватить. Продавщица, женщина лет сорока, смотрит на внезапно появившегося перед ней пенсионера укоризненным взглядом. Будто он ей что-то плохое сделал. Про себя Михаил фыркает. Вот при нем все рабочие люди вели себя достойно в любое время. А стоило сыну на престол сесть, так уже с каждого угла это пренебрежение к советскому наследию. Но виду он старается не подавать. Молча протягивает купюру и четко говорит свой заказ. Продавщица морщится. —И кто вас учил так с деньгами-то обращаться? Суете непонятно куда, словно это бумага туалетная, — ворчит она, но деньги забирает. Затем нацепляет на нос очки и наливает в пластиковый стакан коричневую пузырящуюся жидкость. С деньгами он, видите ли, не так обращается. Коммунисту хочется сейчас просто рявкнуть на эту женщину что-нибудь подобное, но он сохраняет ледяное молчание. До тех пор, пока сама продавщица внезапно не подает удивленный голос. —Господи ты боже, товарищ Советский Союз,— надо же, узнала. Тут уже товарищ хмыкнул по-настоящему. Даже пенсионное удостоверение предоставлять не пришлось. Видно, его серьезную и плоскую морду с плакатов будут помнить еще долго. —Союз Советских Социалистических Республик, — лениво замечает коммунист. —Ай-ай, как же так можно, даже название моей страны выучить не можете. — Вы меня...Простите, прошу, не сразу поняла. Да я и не знала, что вы здесь еще живете, ради всего святого, извините! Я вам и деньги сейчас верну, у вас же наверняка льготы…— женщина забилась в угол. От внезапного страха и осознания на морщинистом лбе проступил пот, и редкие сальные пряди стали сильней прилипать к коже. Союз вздыхает. Спешно берет стакан и разворачивается под несвязное бормотание за спиной. Да, льготы у него, как у заслуженного воплощения и ветерана есть. На бесплатный проезд в автобусе, место на параде тщеславия раз в году и расширение жилплощади. Но не пользуется он ни одной из них. На автобусе он не ездил уже лет сорок. Теперь и незачем, и некуда. С жилплощадью та же история—вокруг участка сплошной лес, куда шире-то? Можно, конечно, купить сколько хочешь квартир в Москве или в Питере, но опять же, зачем ему. Там везде машины, люди. Только ежедневных приступов ему не хватало. Да и немец на его фоне гораздо заметней будет. Там уже врать не получится. А про парад и вспоминать не надо. Все, чего ему хотелось— чтобы его помнили на добром слове, а не на мерзких слухах и его ранних годах. Но в жизни ты редко получаешь то, чего действительно хочешь. Винсент все также стоит у платана, опираясь на него одной рукой. Даже не поднимает глаза на вновь вернувшегося Михаила. Вовремя он подоспел, дело видно, совсем плохо. —Держи, —коммунист протягивает ему стаканчик. Немец, пытаясь собрать все оставшиеся силы, размыто, но серьезно смотрит на него, недоумевая. — Держи, держи, полегчает. Он сладкий. Уж не знаю, как на вашем, но мы это “квас” называем. —Сладкий? Ты все же решился отправить меня в могилу? — шипит на него Винсент, но стакан все же берет, отрывая руку от дерева. Второй крепко опирается на трость. —В могиле ты отоспишься, если сейчас не сделаешь, как я сказал. Тебе сахар поднять надо, балбес, — русский складывает руки на груди, вздыхая. Нет, сахар можно и другим способом поднять: прибавить на дозаторе инсулина, что находится у арийца на поясе.. Но во-первых, он, скорее всего, сам уже сделал и все равно мучается, а во-вторых, если сам коммунист только посмеет протянуть руки к его штанам, фюрер объявит ему третью мировую. Винсент нюхает уже слабо пузырящуюся жидкость. Рассматривает ее, вертя стакан по кругу, словно бы бокал вина. Аристократ хренов. —Да не бойся, не ты умрешь от одной порции, — Михаил усмехается. — А даже если так, кладбище через дорогу. Похороним. —А ты там, небось, уже место зарезервировал? Ладно, как говорят, надо все в жизни попробовать, — будто бы сам себе пробурчал немец, но пригубил немного. Заем задумчиво увел взгляд на крону листьев, флегматично раздумывая о странном вкусе не менее странного напитка. —Не так уж и плохо, как я ожидал. Хотя своебразно, — он сделал еще пару глотков, наблюдая за тем, как по лицу коммуниста все шире расползалась ухмылка. —Я ж говорил, полегчает. —Относительно. Из чего это вообще? Немного на пиво походит. —Ну, можно сказать, что это хлебное пиво, — русский начал посмеиваться, смотря на то, как темные брови фрица поползли вверх. — Забродившая рожь, ячмень, еще что-то там...Уж не помню. —А я думал французы с их лягушачьими лапками извращенцы...— заметил Винсент, вздохнув. — Оказалось, русские еще хлеще. Придумали пиво из хлеба. Еще и сладкое. —А что тебя смущает? Мы так всю жизнь на хлебе и живем, — пожимает плечами Михаил. —Никогда мне русским, значит, не стать. Я, уж ты меня прости, все же предпочту хороший алкоголь, нежели это ,хоть и неплохое, нечто,— он наконец осушает стакан. И почему-то Советскому кажется, что ему действительно стало лучше.***
—Здесь птицы не поют...Деревья не растут, — мягкий, бархатистый баритон врезался в теплый вечерний воздух, пока звезды над головой только просыпались. Михаил восседал на скамейке в саду, прижимая к себе родную потертую гитару. — И только мы плечом к плечу врастаем в землю тут. Горит и кружится планета...— пальцы правой руки ловко дергают слегка пожелтевшие струны. Левой зажимает аккорды. Ему не нужно смотреть их в записной книжке, не нужно напоминать. Эту песню он не забудет никогда. — Над нашей родиною дым. А значит нам нужна одна, одна победа, — на последнем слове что-то в груди больно екнуло, словно в него влетела пуля. — Одна на всех, мы за ценой не постоим. Одна на всех, — он произносит это сквозь зубы, будто сдерживаясь. — Мы за ценой не постоим. Майские вечера в их краях редко бывают теплые. К ночи температура опускается где-то до десяти градусов, так что все равно приходится накидывать куртку, если выходишь. Но сегодня, как видимо, день какой-то особенный. Даже далекие звезды светят будто бы не так холодно. И ветерок уснул еще до заката. Так что сегодня ему ничего не мешает исполнить свой “обряд”. Когда шла война, держаться и оставаться спокойным было мягко говоря сложно. Особенно когда враг может напасть в любой момент, и непонятно, будет сегодня сабантуй⁷, или же вы все ляжете в этих окопах навсегда. Именно тогда на помощь приходили песни. Истертые временем, много раз спетые, они, тем не менее, могли на какое-то время отдалить темные мысли и поселить надежду в молодых сердцах. Он любил играть для них, даже несмотря на то, насколько был выше по чину. Конечно, Михаил никогда не был профессионалом. Знал пару-тройку хороших аккордов, бой на все времена, иногда перебор. Он мог бы играть лучше, мог бы давать концерты (многие музыканты, посещавшие их на фронте, отмечали, что голос у него определенно есть), но зачем это все? Есть возможность порадовать своих ребят своим корявым, но искренним исполнением— этого более чем достаточно. А концерты пускай настоящие музыканты устраивают. Хотя, своеобразные концерты ему все равно приходилось давать. На похоронах боевых товарищей. Кто-нибудь из родственников или друзей принесет ему побитую, поцарапанную гитару, у которой шестая струна постоянно сползает по тональности, и попросит:”Михаил Николаевич, а сыграйте…” Ну как тут можно отказать? В последние годы, правда, петь было уже некому. Он пел то ли для себя, думая, что поет для уже мертвых людей. Которые, наверняка, смотрят на него с ночного неба. Всегда смотрели. Он знает. —Нас ждет огонь смертельный...И все же бессилен он, — Михаил машинально исполняет все движения. Руки уже давно привыкли, так что он мог хоть стихи, хоть декларацию читать, не прекращая задевать струн ровно в такт. Но сейчас он всего лишь смотрел на темный атлас ночного неба, пытаясь восстановить в памяти знакомые лица. Одним из которых, конечно же, был Ленька Гербов. — Сомненья прочь. Уходит в ночь отдельный, десантный наш десятый батальон, десятый наш, — вздох— десантный батальон. Небо ответило ему размеренной тишиной, в которой слышалось слабое уханье совы и стрекотание ночных сверчков. И если уж бывшие товарищи не слышали его, то вот бывший враг уж точно, ибо ступенька крыльца внезапно скрипнула. И рядом с ним, спустя пару секунд действительно оказался фюрер. Он даже не удивился. —Должен признать, что ты поешь...Весьма неплохо, — заявил немец. — По крайней мере, сносно. Лучше, чем многие. —Значит по-твоему я лучший из худших? Спасибо, что уж тут, — фыркает лжемузыкант и отворачивается. Шестая струна опять не строит, поэтому он начинает крутить колок, пытаясь привести ее в норму. Не идеально, конечно, но чтобы хотя бы удобоваримо. И вдруг он замечает внимательный взгляд серых глаз, следящих за его движениями. Странно, будто бы он гитару никогда не видел. —Ты чего это? —Как на этом играть? — задает весьма неожиданный вопрос ариец. —Ну, как-как...Есть шесть струн, — коммунист для демонстрации дернул каждую по очереди. — Считаются снизу, от самой тонкой к толстой. И есть лады. Они вроде...Как их там. Полутона, — Советский морщится, прикусив изнутри губу. — Ну, я всю эту музыкальную теорию не знаю, только основные аккорды, да и все. На ходу играть учился, можно сказать. —Друг у меня один играл на ней, — как бы невзначай произносит Винсент. — Вот только нечасто. Я и не особо слышал. Странный инструмент. —И почему же странный? — Да потому что непонятно как октавы расставлены, не поймешь ни как ноты играть, ни как тем более эти твои аккорды. Как ты вообще понимаешь, где и как зажимать надо? Русский пожал плечами. —Запомнил так. Руки уже сами ставят. А ты что, разбираешься в этом? — шестая струна наконец настроилась, и он провел большим пальцем по всем остальным, чтобы в этом убедиться. Звучит, вроде как, нормально. —Естественно, — как-то обидчиво ответил немец. — Я на скрипке играл. И на фортепьяно. —И что, они по-твоему лучше, чем моя гитара? Нет, Фриц, я с тобой в этом не соглашусь, — коммунист уселся на скамейке поудобней, слегка переместив гитару. — Она со мной и огонь, и воду, и Берлин прошла. Да и проще мне на ней брякать, нежели на твоей скрипке что-то пилить. —Все вы, русские такие упрямые? —Естественно, товарищ фюрер. На какое-то время они опять замолкают. Михаил перебирает пальцами струны, пытаясь вспомнить еще какую-нибудь мелодию, которую он знал. Все, по большей части, были либо о войне, либо о погибших, ибо других песен выучить как-то времени не находилось. Как, собственно, и играть. Половину времени всегда отнимала работа, половину друзья и семья. Дети, конечно, пару раз просили его что-нибудь сыграть или показать, но чаще он просил перенести это на следующий раз, так как после работы сильно выматывался. Сейчас с работой покончено, и свободного времени стало гораздо больше. Однако само желание появлялось редко. Как правило, потому, что песни под гитару всегда навевали не самые лучшие мысли и воспоминания. Но из всех правил есть исключения. Надо было как-то разрядить хоть и спокойную, но скучающую тишину такого приятного, и в то же время печального вечера. —Ну раз тебе понравилось, то я, пожалуй...Еще кое-что спою. Ох, вспомнить бы только, как там начиналось...— русский потер нос, пытаясь восстановить в памяти последовательность аккордов той самой песни, которая когда-то так запала в душу. Из того фильма, который каждый Новый год теперь крутят по ящику, и всех уже от него тошнит, но только не его. Он поставил пальцы на ре минор и стал перебирать струны в отработанном порядке, искоса поглядывая на своего соседа, который, кажется, ничего от него не ждал. Тем лучше будет его впечатление, значит. —Мне нравится, что вы больны не мной, — его уютный баритон, что заставил фюрера вновь обратить свой взор к коммунисту. Молчит, глаза отдаются оранжевым блеском. Заинтересовался. —Мне нравится, что болен я не вами. Что никогда тяжелый шар земной не уплывет под нашими ногами, — на последнем, ловко перестраиваясь на ля минор, он хмыкнул, вспоминая больную ногу фрица. —Мне нравится, что можно быть смешным, распущенным и не играть словами, — советский искренне улыбался, обращая свое смиренное лицо к все также сияющим звездам, вдыхая нежный воздух свежих трав. — И не краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами. Спасибо вам и сердцем и рукой, — улыбка начала приобретать печальные нотки, а карие глаза все больше тускнели. — за то, что вы меня, не зная сами, так любите...— эту строчку он почти что прошептал. То ли из-за какого-то внезапного страха, то ли из-за того, что воздуха не хватило, и нужно было вдохнуть. —За мой ночной покой, за редкость встреч закатными часами. За наше негулянье под луной, за солнце не у нас над головами, — Михаил закрыл глаза, продолжая попадать по струнам пальцами. — За то, что вы больны увы не мной. За то, что болен я увы не вами, —отзвучал финальный аккорд. Винсент смотрел на него странным, но теплым взглядом, продолжая молчать. Таким незнакомым раньше, но родным взглядом. Он не знал русского, не мог понять, что означали все эти слова, но смотрел на него так, словно понимал абсолютно все. И текст, и смысл, и то, почему он сыграл именно эту песню, а не другую. Как там говорят музыканты? Главное не правильно сыграть, а чувственно? Чтобы зритель мог ощутить на себе и тяжкий труд крестьян на барщине, и легкость первой любви поэта и боли расставания с родными? Черт его знает. Но что знает точно, так это то, что сам фюрер не остался равнодушен к его исполнению. Даже не зная чужого языка. Хотя, кому уже какая разница? —Пойдем, поздно уже серенады распевать, — шутит русский, вставая с их скамейки. Немцу встать не помогает, а то еще обидится, кому потом романсы петь? — Чай попьем лучше. —С съерниками? — неожиданно весело спрашивает он. —Для вас хоть с съерниками, товарищ фюрер.