Что их туда привело, что их туда привело? Никто не сумел описать, но все помнили точно: Оно выделяло тепло АИГЕЛ
— Почему здесь так жарко, шеф? — Это нужно спрашивать вас, mon cher, — заметил забытый за прошедшие года голос и его обладатель, не постаревший ни на миг, улыбнулся своей насмешливо-ироничной улыбкой. — О, да вы белы как лунь, неплохо, неплохо, всяко дольше, чем предполагалось. Мы даже вас заждались. Бриллинг восседал на периле эстернатовского особняка и улыбался, улыбался так, что щемило сердце. — Мы? — осознание собственной смерти прошло как-то вскользь сознания Эраста, разумно оцениваемое как неотвратимое событие, с которым поделать уже ничего нельзя, а биться в панике и хтоническом ужасе уже поздно и не по статусу. Бриллинг, стерев с ордена невидимую пылинку, только махнул рукой, указывая на вверх лестницы, у подножия которой Эраст стоял. — Всё там, mon cher, всё там, — серые глаза уставились на Фандорина, как дуло пистолета. Было в этом что-то от смерти и безысходности, но подаваемых так радостно, так искусно, так не об этом. — Вы долго ходили по земле, ещё дольше горевали о прерванном отцовстве. Вы стали мужем и могли стать неплохим отцом, — он рассмеялся, словно наслаждаясь своей жестокостью, но театральности в этом было больше, чем подлинного желания ударить поддых. — Как долго медлил я! Как долго не хотела рука предать огню все радости мои!.. — Ваша п-память на стихотворения Александра Сергеевича делает вам честь, но совершенно уводит от сути, — скучным тоном возразил Фандорин. Обижаться было не на что. У него были долгие ночи и дрожащий голос Моны, просящий рассказать всё. Он не Шахерезада и сказки его не потянули на тысячу ночей, но были ради одной. Он отпустил её, даровал спокойные ночи сна и шанс жить с маленьким сыном так, как захочется, пускай и без мужа. Он не мог вечно маячить за её правым плечом, подсказывая как поступить. Он мог простить себе её слёзы, но никогда — её смерть. Он свою-то себе простить не может. И на Бриллинга не обижается, потому что кого-кого, а этого человека он предал земле, придумал всевозможные оправдания и простил. Шеф всегда был таким — острым, жестоко-правдивым, насмешливым, как каноничный Азазель. Только мягкости в нём было больше, может, потому что больше было и жизни? Смерть не сделала лучше ни один характер. Бриллинг коротко хохотнул и вперил в него немигающую серую хмарь глаз. В ней больше не было стали, но зыбкостью своей она пугала гораздо больше блеска револьвера. — Вы хватки не растеряли, mon cher, а зубы скалить начинали уже тогда. Отрадно видеть, что дарование не пропало бездарно. Потому и встретились мы лишь сейчас и в этом, несомненно, чудесном месте. На мой взгляд, миледи слишком много понаставила купидончиков по углам. — Я их и вовсе не в-вижу, — предпочёл сразу сознаться Эраст, отводя взгляд и оглядываясь. Всё было как тогда, как в последний день в эстернате. — Всё завершилось также как и началось. — Пошло, — скривил губы шеф — даже сейчас, спустя столько лет всё ещё шеф. — Но для романтика вроде вас того чудесного летнего разлива ещё вполне годится. — Если мне жарко, то вам х-холодит внутренности деревянный сук? — А вы милы, но вовсе нет, как видите — мой камзол лишён крови. Лицо Бриллинга тоже было лишено малейших признаков движения крови, но эту мысль Эраст предпочёл оставить при себе. — Почему вы?.. Сложись всё иначе, они бы прожили долгую трудовую жизнь бок о бок, понимая друг друга с полуслова с самого начала. Но вяз всё ещё скрипит, плоть обратилась в прах, а Фандорин хоронил уже слишком многих, едва успев похоронить страну в кроваво-алых, как улыбка перерезанного горла, знамёнах. — Круг замкнулся, и вас проводить должен я, — такой улыбкой можно вскрывать вены, только ответная не менее остра и Бриллинг вновь смеётся, смеётся и смеётся, поглаживая перила, прежде чем съехать по ним к Эрасту, подобно мальчишке-школяру. — Разве я не уже т-там, где должен? — Увы, в вашей жизни всего трижды, Фандорин — три Елизаветы, три года беспамятства, теперь и три кипучего огня. — Два, — возразил Эраст, обжигая в ответ взглядом. Слишком жарко всё ещё, слишком много жизни, словно ожив рядом с третьей супругой, он не успел растратить эту живость и захватил её с собой в посмертие. Свадьба. Это раз. Железная дорога. Это два. Бриллинг усмехнулся и покачал головой. — Готов я: ничему душа моя не внемлет. Уж пламя жадное листы твои приемлет… Впрочем, довольно лирики. Знаете, в чём особенность всех умирающих тел? Не забегайте далеко в криминалистику, всё гораздо проще — они выделяют тепло. На издевательски-вопросительно выгнутую бровь Бриллинг лишь тихо смеётся, не отрывая взгляда от его глаз. На дрожащих плечах сверкают золотом эполеты. — Чтобы пройти дальше, нужно вновь через огонь. Чтобы оно за вас выделяло тепло. — И поднял голову, указывая на закрытые двери, у подножья лестницы к которым они стояли. — Я встретил вас с другой стороны бессмертия и мы пойдём рука об руку дальше, мой по-прежнему юный друг, а в плату всего лишь тепло. Вы должны посмотреть, как его заберут, весь ужасный мучающий вас жар. Эраст чувствует, как расширяются от осознания зрачки, он видит это в отражении серых глаз. Бриллинг больше не смеётся и не скандирует стихи. Хмарь клубится по радужке и в один миг обращается холодной сталью револьвера. Эрасту кажется, что всё как тогда, только сожаления в чужих глазах теперь гораздо больше. — Она позаботиться о всех душах, а я позабочусь о вас, — страшно не видеть на губах этого человека улыбку. Ещё страшнее получать такое обещание. Потому что даже смерть не способна помешать никому из них. Они слишком давно стали частью её. — К-крематорий. Это три, — выдохнул Эраст, ловя чужое одобрение как пулю. Не промеж глаз, а в оба сузившихся зрачка разом. Они всегда понимали друг друга с полуслова. Сухая сильная ладонь коснулась его щеки, как касаются любовно написанной рукописи, где слишком много личного, чтобы хранить в столе, которую можно доверить только поцелуям огня. Лучше бы выстрелил. — Купидончиков вы увидите после, когда отдадите его, чтобы оно за вас выделяло тепло. Это будет и раз, и два, и три. Оно выделяло тепло, — мурлыкнул Бриллинг, оглядываясь на резные двери. — Всегда выделяло тепло. Теперь это ваше тепло, mon cher.ноябрь 2020