Превратности судьбы

Всё с чего-то, да нужно начинать.        Уж неизвестно как Нифия, но Ганделия начала строительство Империи на крови. Нет четких воспоминаний о тех далеких временах, как нет и сомнений что всё ныне существующее на планете воздвигнуто на костях, - и речь не только о безжизненной поверхности, строения на коей давно заброшены. В этом они не обманывают никого, оно и не надо, ибо это простая истина известная с самого рождения каждому ганделианцу. Жестокая правда, как и та, что этот темный народ чья планета гибнет из-за роковых ошибок не ценит такие вещи как: дружбу, любовь или преданность.        Хотя нет, преданность всё же ценят, ибо редко кто может похвастаться истинной, бескорыстной верностью. За иное же казнят. Без разбору, без сожалений и уж тем более мук совести. Страх – главный союзник властителей Ганделии, он их вожжи, ошейник и цепи, крепко удерживающие подчиненных в узде. Правда порой, как случилось не так давно, именно преданность перевешивает все разумные доводы сознания и последствия решений. Именно благодаря ней есть твердая уверенность что поступил правильно, и иных выходов не оставалось. И ненависть, и неприязнь в этом слишком плохие советчики, но, определенно, лучшие искусители.        Казарина…        Кажется, с самого зарождения бытия это имя будило в Гилле столь сильную неприязнь что желание выцарапать себе глаза едва ли не приводилось в действо, но оканчивалось ровно на том, что легкая боль в проткнутых острыми когтями ладонях отрезвляла рассудок и приводила всё в норму. До очередной стычки и приступа, естественно. Ненависть к ведьме въелась глубоко в сознание, проникла под кожу и осталась там достаточно надолго, чтобы в конечном итоге пустить корни, оплетшие душу и пронзившие её шипами. Больно? Не то слово! Особенно адски становилось, когда в воздухе появлялись нотки её запаха, отвратительного лишь для него – ядовитого. Легкие тогда точно разрывались изнутри, не позволяя обладателю ни вздохнуть, ни выдохнуть, а слабость показать было нельзя. Никогда нельзя. Потому приходилось терпеть, дышать через силу и отвращение, давясь приторным токсином.        Он сильный. Он мог справляться с такими трудностями и справлялся, и, по правде говоря, мог бы и дальше. Покуда ведьма, чья верность не раз ставилась под вопрос, была поодаль от императора, покуда не могла поймать его на свою удочку с наживкой из «беспрекословного» подчинения и лести, покуда просто тешила свое самолюбие насмешками, покуда она не заняла его, Гилла, место, став первой. Это стало окончательной каплей в чаше терпения – и та переполнилась, и выплеснула отраву на и без того гниющую душу, дабы окончательно выжечь на её месте бесплодную пустыню, дабы нагло растворить все моральные принципы и обеты в жгучей желчи ненависти. Ничто не было важно. Жизнь? Свобода? Победа? Это всё затерялось где-то глубоко, и значение приобрела лишь месть. Сладкая и желанная как никогда, и принцесса Фабия, так желающая свести счеты, только подсобила в свершении плана – всё можно было спихнуть на неё.        Проклятый Стойка! И что ж ему на месте не сиделось? Будто его действительно заботила жизнь Казарины. Хм, как же! Нет, то, что Стойка был предан никто никогда не сомневался, но бескорыстным его назвать было нельзя. И польза в раскрытии предательства и последующая ликвидация Гилла были только на руку - меньше конкурентов за внимание императора, в чьей победе мало кто из ганделианцев, а то и нифианцев с Отчаянными, сомневался. Вышло, однако, всё иначе.        Гилл не погиб от удара Дарака, не погиб и от падения корабля, чего нельзя сказать об Эрзеле и его бакугане, бездумно бросившихся защищать учителя. Глупый мальчишка, так похожий на него самого. Ему тоже верность обошлась слишком дорого, только вот разница в чем: Эрзел всё-таки спас Гилла, причём от весьма реальной угрозы. А Гилл…        Нет, мнения он не поменяет. Он поступил правильно и не важно что закончилось всё именно так, что вина от смерти ученика снедает выжженную до углей душу, что вполне материальная боль в обгорелых частях тела сводит с ума, усиливаясь с каждым днем, что приходится торчать на чужой планете скрываясь и от «друзей», в лице бывших подчиненных, и от врагов. Изгой и предатель, - последнее только добавляет ран изломанной душе - коего все считают мертвым и в этом он не намерен никого разубеждать. По крайней мере пока. Он слишком слаб чтобы драться, а сдаться… ну уж нет, слишком много отдано за его жизнь чтобы добровольно пойти на плаху, а иного решения о своей судьбе Гилл не ждет.        Пробуждение после беспокойного сна, что и полноценным сном назвать сложно, так, отключка от реальности чем-то схожая с потерей сознания из-за недомогания… быть может, так оно и есть, дается тяжко. Сперва появляется сильное желание перевернуться на другую сторону, ибо та на которой спал затекла от долгого пребывания в неподвижном состоянии, но потом, весьма запоздало, приходит боль и ясность что свершить задуманное не удастся. Вернее получится, но в ущерб самому же Гиллу – тревожить незажившие ожоги, сама по себе идея плохая. Интересно, сколько он ещё протянет без должной помощи? Повезло ещё что удалось вытянуть из-под носа нифианских лекарей набор первой помощи, оставив их недоуменно почесывая затылок гадать: «Куда же исчезли медицинские препараты и бинты?».        Вот только беда, для Гилла, и благо, для нифийцев¹, помощь врачей на поле боя больше не нужна, а следовательно, неоткуда более брать нужные предметы. Ну, разве что совсем набраться наглости и бесстрашия и сунуться во дворец, но это уже на крайний случай. Хорошо хоть теперь это возможно, раз щиты, в коих теперь нет необходимости, отключены.        Удачно всё-таки что нифианцы так беспечны в некоторых аспектах, меньше ему, Гиллу, головной боли: не приходится скрываться от прочёсывающих периметр светлого города войск, ищущих возможных врагов королевства и дезертиров. Ганделианцы в этом плане куда более серьезны и осмотрительны, быть может из-за того, что предательства случаются чаще нежели на Нифии, которая скорее всего вообще не ведает такой напасти, а быть может просто потому, что этот «ритуал» стал важной частью жизни темной планеты, - примерно с тех пор, как началась война².        Чутка поразмыслив Гилл приходит к выводу что оба предположения имеют место быть, причем все сразу. Глупо, конечно, в такое время размышлять над причинно-действенной связью и сравнивать Ганделию и Нифию – это все равно что искать сходства в бакуганах и людях. Да, оба живые – дышащие существа, но на этом, собственно, всё, - и опустим те детали что мужчина в свойственной многим ганделианцам, но не нифийцам, манере, упускает такую важную вещь как чувства.        Вздох дается нелегко, однако вызванная им боль отрезвляет не хуже пощечины или удара под дых. Оттого Гилл окончательно приходит к выводу что занимать мысли никчемными сейчас темами - слабоумное решение, точно, как и продолжать лежать на земле в ожидании чего-то. Чуда он не дождется, впрочем, он на него и не надеется, хотя было бы неплохо если бы боль хоть чуть-чуть поутихла, хотя бы на время, достаточное для поиска еды и перевязки ран.        Кракикса, как и думал Гилл, на месте не оказалось, бакуган наверняка на всякий случай проведывает обстановку и выискивает места, подходящие для следующего ночлега. Хоть и учеба в Академии давно завершилась, но забывать первые правила выживания Гилл не намерен, даже если отчасти уверен, что опасность и раскрытие ему не грозят.        «Нельзя быть уверенным в чем-то на все сто процентов, всегда лучше перестраховаться,» - напоминает себе он, не спеша поднимаясь на ноги.        Солнце, чьи лучи слабо пробиваются сквозь густые кроны тропических деревьев уже в зените, а это значит, спал мужчина часов одиннадцать. В былые времена он бы себе такого не позволил, но ныне ситуация совсем иная. Забавно всё-таки как сильно физический и, чего уж греха таить, моральный стресс сказываются на организме, и даже выработанный за долгие годы режим отступает перед напастью.        Слабый всплеск и Гилл как загнанное в клетку животное резко вскидывается в сторону звука, но застает только чуть потревоженную пламенным бакуганом водную гладь. Тревога проходит столь же стремительно, как и новая порция агонии от резкого движения окутывает тело, заставляя обладателя вздохнуть сквозь плотно сжатые зубы и зажмурить глаза, позволив миру взорваться цветными искрами перед оными. Ничего, скоро отпустит. И пространство вновь приобретет устойчивое состояние – перестанет вертеться как волчок, пущенный в пляс одним уверенным движением. Нужно только подождать. В тишине это делать проще - ничего не отвлекает, и можно сконцентрироваться и успокоить боль изученными некогда сутрами, хоть и звучит это смехотворно.        Кракикс молча ожидает, когда напарник придет в норму и только когда это происходит начинает небольшой доклад. Основное скопление нифианцев приходится на город; окраины же практически пустуют, за вычетом добывающих строительные материалы отрядов; Отчаянные, как и требовалось ожидать, готовятся к скорому отбытию на Землю. В общих чертах жизнь других движется вполне спокойным ходом и такой подлянки от судьбы, как «воскрешение» Гилла они не ждут. Устраивать «сюрприз» как минимум самоубийственно, придется и дальше таиться, выживая с помощью одной только матери природы и огненного бакугана, который если будет нужно в лепешку расшибется для напарника. Ну, или наловит, к примеру, древесных ящериц, не принимая при этом полную форму, а заодно и приготовит.        Вкусным конечно это не назовешь, но для выживания гастрономическое удовольствие не требуется. К тому же на цветущей планетке полной растительности, отчего-то очень мало живности. Рыба, да и та не во всех водоемах и, собственно, ящерицы. Может есть и более съедобные и сытные звери, но заниматься поисками эфемерно возможного нечто, или же целенаправленно искать хоть одну речушку в коей водится рыба – бессмысленное и затратное, в плане энергии, занятие. Потому остается только единственный возможный вариант: не забивать голову ерундой и спокойно поедать рептилий.        — Надо же до чего ты низко пал!        Этот ехидный голос он бы узнал из тысячи. Тошнотворно приторный и ненавистный, настолько что мысль о том, что это невозможно теряется за гневом и дурнотой сперва легкой волной, а теперь уже полноценным цунами окатившим Гилла с головой. Он резко поднимается на ноги игнорируя огонь, терзающий тело как наяву, и крутя головой по сторонам пытается найти ведьму, должной быть мертвой.        — Гилл? – глухо отзывает Кракикс. – Что-то случилось?        Земля дрожит. Или это его собственный мандраж? И в реальности всё нормально, просто его сознание вертится как на карусели?        — Ты так жалок что смотреть на тебя противно! - откуда-то сзади доносится глухое шипение и теперь кажется, что это говорит некто другой, тот кого Гилл предал, убив Казарину, и кто также мертв, как и она. Безумие, он точно сходит с ума раз слышит голоса покойников. Или это предзнаменование что он и сам уже на пол пути на тот свет? Выяснять не хочется, да и сил не хватает на большее чем упав на колени, сдавленно ответить: «Всё нормально», при этом зная, что напарник расслышал и понял лживость данных слов.       

***

       Гилл готов поклясться, что, когда огонь охватил его тело щедро «одарив» ганделианца своим жаром, было не так больно, как теперь дается обычная на первый взгляд процедура. Наверное, это потому, что при атаке Дарака от него ничего не зависело, а сейчас же собственноручно приходится сдирать с себя остатки кожи, и это отнюдь не преувеличение. Его бакугану тоже не просто глядеть на то, как напарник сдерживает вопль, отделяя пропитанные кровью и сукровицей повязки. От первого – самого мощного взрыва пострадала вся левая сторона: особенно сильно пламя лизнуло грудь и спину, в остальном же ожоги на руках и ногах, - не столь значительные, но не менее болезненные - были получены уже перед самым падением, до того, как Кракикс вытащил Гилла из пылающего корабля. Это совпало со вторым и третьим взрывами, разнесшими судно на части.        Нужно отдать должное безрассудному поступку Эрзела, его самоубийственная затея значительно ослабила атаку Дарака, а остатки импульса поглотил прочный слой металла. Именно чужая смерть и спасла Гилла и Кракикса от такой мощной вспышки темной энергии. Звучит просто отвратительно, особенно если знаешь чья жизнь прервалась, и по чьей вине…        Гилл облегченно выдыхает, наконец, отдирая последний лоскут ткани, однако мрачнеет почти сразу. Он не врач, но даже за неимением звания специалиста в этой области может с уверенностью сказать, что нормально, а что нет. И сепсис приходилось ему видеть чаще чем хотелось бы. Он медленно, но, верно, умирает – теперь это ясно как день, что уже близится к концу, как и его собственная жизнь.       

***

       Покинуть прошлую зону ночлега пришлось позже, чем планировалось – муть всё никак не желала отступать и не позволяла мыслить здраво, оттого пришлось задержаться и нарушить первое правило выживания. Впрочем, ладно, обошлось без эксцессов и хорошо. На первый раз можно опустить сий оплошность, больше Гилл, так или иначе, не намерен испытывать судьбу с легкомысленной думой: «Авось пронесет!».        Отдаленный множественный смех выдергивает Гилла из слабой прострации вызванной лихорадкой и вынуждает затаиться за массивным деревом, и попытаться не выдать себя.        «Земляне,» - осознает он, когда небольшая разношерстная группка людей, ставших героями в войне Ганделии и Нифии, проходит мимо, не замечая засевшего во тьме невольного наблюдателя. - «И что им на месте не сидится?»        Внезапно нахлынувшая злость стремительно утихает, но появляется иная проблема: место для ночлега что присмотрел пламенный бакуган - небезопасно, а значит придется менять планы прямо на ходу. Дымка перед глазами сбивает с толку, а сознание точно совершило налет на некий бар и бездумно расправилось со всем его содержимым. Как можно хоть что-то дельное придумать, когда мысли пляшут как ненормальные? Кажется, кто-то окликнул его, а может просто воображение снова разыгралось. Определенно второе, иначе тьма, щупальцами сковывающая тело, не была бы так реальна, а перед очами, в последний миг перед отключкой, не встал бы обеспокоенный лик ученика.       

***

       Странное место, однако: безмолвное, пустое, будто окутанное непроходимым туманом, пожирающим всех тех, кто осмелился ступить в его владения. И ведь смерть, если она вообще здесь возможна, наступает не от травм, а от одиночества и безысходности, и от холода. Он проникает сквозь одежду, неспешно заползает под кожу, остужая каждую клеточку существа. Даже кости кажется и те задубели, став настолько хрупкими что от легкого давления на них раздастся треск и наземь рухнет груда льда.        — Не преувеличивай! – словно в ответ на мысленные метания восклицает некто, чей глас кажется знакомым и таким… Гилл не помнит, чем должна завершаться эта мысль, как и не помнит, что должен чувствовать. Ненормально, не помнить того, что является твоей неотъемлемой частью.        — Можешь сколько угодно травить императора своими сладкими речами, - туман расступается, открывая меж белой дымкой мизерный просвет в прошлое, - ты вновь выслужила прощение только потому, что ещё можешь быть полезна.        — Полезней тебя уж точно!        Мутные очертания приобретают более ясную форму, а воспоминания сносят с ног как лавина, только прежнего мороза нет. Он покинул эти земли, вернув Гиллу его забытую ненависть. Она согревает изнутри не хуже пламени костра, разожженного в стылую ночь, не хуже огня клеймившего его тело презренным статусом предатель. А причина, вот – стерва сломавшая Гиллу жизнь, стоящая напротив его более молодой версии и всем своим видом выказывающая эмоции практически не отличные от его. Только ехидством и высокомерием, из-за коих так и хочется сомкнуть длани на тонкой шее и сжать, чтобы стала задыхаться, как задыхается он, чтобы поняла, что ей не тягаться с ним, чтобы наконец услышать хруст ломающихся позвонков.        Немного непривычно, осознавать, что давняя мечта сбылась, жаль только менее болезненно для Казарины на чью замершую версию всё так же неприятно смотреть со стороны, и дело не столько в отвращении, намертво въевшемся в подсознание, сколько в невольно родившейся думе: «А поступил ли я правильно?». Можно было свершить месть и более изощренными способами, и более безопасными для других, а в итоге получается, что уподобился той, кого так презирал за неверность.        — Далеко же меня завели мысли! - невесело одергивает себя Гилл, тут же замечая, что слова будто звучат в сознании, а не наяву. Ещё одна причуда этого… Мира? Измерения? Неважно, значение имеет только то, что никчемное сожаление за свершенное нужно окончательно втоптать в грязь и придумать что же делать дальше, и как, собственно, выбраться из непонятного места. А ещё, хорошо бы понять как Гилл вообще здесь очутился.        Ответ не приходит, а на месте старого, возникает новое воспоминание. Затерянное в закоулках памяти оно тускнее предыдущего, но гораздо более судьбоноснее и дороже сердцу, что ставшая единой с Гиллом боль снова становится реальной.        Дни перед выпуском из Академии, задолго до начала войны. Пройдя полный курс обучения военному делу, Гилл готовился сдать последние экзамены, а после поступить на службу в королевскую гвардию нового императора, только взошедшего на наследный трон. Надо бы отметить, что даже в те годы крутой нрав молодого правителя ни капельки не страшили, а даже наоборот, притягивали бойца. И глупцами казались все те, кто кричал что-то об истинной угрозе в лице Его Величества - ненормальные идиоты, не ценящие собственную жизнь и здоровье. Ну и пускай, их предсмертные крики и мольбы – успокоительная музыка для ушей, сравнимая разве что со звонким лязгом стали бьющуюся о сталь, а после распарывающую тело соперника на части.        Подобная мелодия, рожденная в танце огня и металла, Гиллу знакома слишком хорошо, и мирное время не мешало череде смертей случатся из периода в период. Это плата за жизнь. Это вырванный зубами шанс на существование. И пусть кровь слабых – проигравших свой бой с Госпожой Смертью, льется рекой. Это благодать для всех, а о недостойных забудут.        Гилл из воспоминаний едко усмехается и оставив размышления обращает заинтересованный взор на тренировочную арену. Рановато для начала занятий, может просто показалось? Он прислушивается к зыбкой тишине, секунду, другую – ан нет, не почудилось: на арене явно кто-то устроил битву и судя по слабо слышимому свисту и звуку падения, победитель и проигравший уже известны. Дел всё равно в ближайшее время не предвидится, потому боец пайроса решает взглянуть на смертников что без спросу учинили бой.        И почему он не удивляется, когда застает на арене неотесанных юнцов – новобранцев, совсем недавно прибывших в Центр и, соответственно, не знающих о здешних правилах, и потому ещё не осознающих всю степень тяжести своего проступка? Вопрос несет риторический характер – ответ не требуется, а вот от пояснений он бы не отказался.        Гилл стискивает челюсти и отворачивается от картинки, он и так знает, что будет дальше: выговор, на правах старшего по рангу, а также парочка вопросов о причине и исходе битвы. Он прекрасно помнит ту реакцию что испытал когда-то, узнав, что победителями оказались вовсе не те, о ком он изначально подумал, а какой-то щупленький на вид мальчишка, на год, или даже два младше тех двух ребят и его самого, когда Гилл только поступил в Академию. Вечно тупящий взор в пол и виновато переминающийся с ноги на ногу.        «Вот он и победил, да ещё и в неравной схватке?» - подумал тогда боец пайроса, не без любопытства и даже некой жалости разглядывая забитого жизнью парнишку. – «Такому здесь не выжить,» - мрачно шепнуло подсознание и, наверное, именно эта мимолетная мыслишка заставила Гилла пересмотреть некоторые свои взгляды и принять решение, о котором он не пожалеет никогда.        — Как тебя зовут?        Гилл горько усмехается, когда слышит до боли родное имя, сдавленно промолвленное в тишину.        — Эрзел…        Его Эрзел³. Его ученик, безоговорочно следовавший за ним до, и во время войны – вплоть до самого конца. Так быстро повзрослевший, он стал для Гилла верной опорой которой иногда так не хватало, такой же опорой которой для него когда-то стал Гилл. Он всегда был рядом, и он никогда не разочаровывал, хоть сам порой из-за чрезмерной строгости к себе считал иначе. Несуразная глупость, как и решение принять на себя удар и чужую, заслуженную смерть…        — Прости меня, - шелестит тихий глас, - и прощай…        Слова неумолимо растворяются в безмолвной пустоте, собственно, как и давнее воспоминание, но Гилл не смотрит - не может, иначе сломается, изничтожит весь свой запас прочности и падет, а этого допускать нельзя. Он бы не одобрил и был бы абсолютно прав.        Мужчина отворачивается в противоположную от блекнущей картинки сторону. Ибо так надо, и так правильно. Ибо нельзя бередить рану, иначе занесешь инфекцию или откроешь новое кровотечение, а это верная смерть. Лучше уж сначала он разберется с проблемой из реального мира, а уже потом…        «Потом – будет потом,» - подсказывает подсознание и Гилл соглашается.        Он оглядывается по сторонам в поисках хоть какой-нибудь подсказки что приведет его к выходу из белоснежной мглы, но, как и ожидалось, взгляд натыкается на ничего. Только пустота, давящая, точно ожившая. Она смыкается вокруг мужчины с громким шипением, словно звук пара, выходящего из труб, и толкает того с невообразимой силой в грудь. Прогоняя, как нежелательного гостя, и плевать что здесь он не по своей воле. И что… Мысль исчезает, туман тоже. Приходит пробуждение.       

***

       Первое что видит Гилл, когда распахивает глаза это плывущие очертания деревьев и листвы над головой, слабо освещенные серебряным светом луны. Первое что приходит на ум Гиллу – это то, что на Ганделии нет луны, на Ганделии нет деревьев, Ганделия - сплошные гибельные земли, да первобытная тьма. Там каждый вздох — это великий труд, там каждый новый день – это подарок, а беззаботность – это удел благословенной Нифии, не пожелавшей добровольно поделиться своими богатствами.        — Чертова планетка! – шипит мужчина, искренне желая дабы ненавистный им мир полыхал в адском пламени, сжигая и королеву, и её наивный народец.        Дышать тяжело, грудь точно сдавило стальными тисками что медленно раздрабливают ребра, превращая те в труху – последствия вновь охватившей тело агонии и лихорадки, явно усилившейся за те часы что Гилл был в отключке. Собственно, сколько вообще прошло времени? Ответить может разве что Кракикс, который, по-видимому, во время его, Гилла, бессознательного состояния перенес того в более скрытое, а соответственно безопасное место, да ещё и где-то умудрился раздобыть плащ, коим сейчас и укрыт ганделианец. Нужно отдать ему должное – бакуган делает всё, и даже чуточку больше, для благополучия напарника. Даже обладая фанатичным желанием отплатить ему той же монетой, Гилл почему-то уверен, что никогда не сможет погасить должок хотя бы в половину.        — Твоя жизнь будет достаточной платой! – неожиданно молвит Кракикс и Гилл изумленно поднимает голову и обращает взор в сторону приближающегося бакугана.        Всё это время Гилл очевидно сам того не понимая вел рассуждения в слух, что не осталось незамеченным для его напарника, терпеливо ожидавшего пробуждения ганделианца, и ныне ведущего с ним некий мысленный диалог. Телепатией, конечно, никто из них не обладает, но то и не нужно – связь, взращенная долгими годами сотрудничества, и так помогает им понимать друг друга без лишних слов. И надо отметить это крайне пригождается как в обычной повседневной жизни, так и в боях, в которых и без того неразговорчивый бакуган предпочитает отмалчиваться и не тратить силы на бессмысленные разговоры. Впрочем, в этом они схожи…        — Что ж, - усмехается Гилл, прерывая зрительный контакт и падая на импровизированную подушку из зелени, - не люблю оставаться в долгу. Придется что-то решать!        По части подлости с ненормальной ведьмой ему не тягаться, слишком уж извращенный у неё ум, был, но Гилл тоже не лыком шит, а потому спустя некоторое время молчания решение готово. Безумное, и крайне бредовое - то, что нужно в его ситуации. Он медленно, чутка пошатываясь поднимается на ноги и на вопросительный взгляд Кракикса, насмешливо интересуется:        — Как ты смотришь на то, чтобы навестить наших врагов и немного подпортить им празднование победы?       

***

       «Если это чья-то шутка, то исполнителям сильно не поздоровится, как только я до них доберусь!» - мысленно восклицает Дэн, зло пробираясь сквозь джунгли, в сторону, как ему показалась, куда умчалась тень.        — Дэн, мне это не нравится, - заявляет Драго, неотрывно следуя за напарником, что вновь спотыкается о какой-то камень и едва не падает на землю, но вовремя успевает поймать равновесие.        — Знаю друг, мне тоже, - привычно крутанув в руке карту ворот стихии даркус признается боец, - но риск оправдан. Я должен знать наверняка!        — Не лучше ли было рассказать всем о вызове? – Дэн хмурится, но после секундного молчания говорит:        — Если Бародиус жив, то остальным лучше находится поодаль, нам то он не страшен!        Привычная самоуверенная улыбка ложится на уста, но вот в глазах по-прежнему плещется тревога и Драгоноид полностью разделяет чувства Дэна. Кому как не ему знать, что если подозрения подтвердятся, то легко не будет. Прошлый и последний бой с Дараком Драго запомнил надолго, ещё никогда ему не приходилось так выкладываться в битве, от исхода коей зависела судьба целой вселенной. Не сложно представить, что стало бы с двумя галактиками попади Код Жизни в руки той парочки: порабощение всех бакуганов, тотальный контроль над людьми, а также переделка всей вселенной под свой извращенный вкус. Угроза от Альтернативы меркнет на фоне этого.        Дэниэль неожиданно тормозит на месте, ощутив чужой пристальный взгляд между лопатками. Неприятно, почти что больно. Он резко разворачивается и натыкается на темную фигуру в плаще. Подтвердить или опровергнуть скверные думы не выходит, ибо ни лица, ни того, что могло бы натолкнуть на ответ не видно. Из доказательств только карта, но мало ли кто, и откуда её достал.        — Кто ты? – молчание в ответ. – Назовись! – решительно требует Дэн и откликом ему служит не совсем понятно откуда прилетевший смешок. Едкий, пропитанный ядом и ненавистью.        Дэн чувствует липкий холодок страха, подлой змейкой скользнувший по позвоночнику, когда мысль: «Неужели он?» почти обрела положительный ответ. Почему почти? Да потому что сомнение, пусть и мизерное, но осталось, и оно только усиливается, отгоняя уверенность на второй план, когда темный практически неразличимый человеческий силуэт точно зверь медленно следует к добыче в лице Дэна.        — Не подходи! – восклицает Драго, но кто сказал, что его послушают?        — Прочь! – кричит Дэн, взмахивая рукой и невольно сдергивая капюшон с приблизившегося слишком близко некто.        Как же сильно его удивление, когда Дэн осознает, что под плотной тканью оказывается вовсе не человек, а бакуган, – не Дарак, но некто уже виденный им - что удерживал всё это время плащ на лету и не позволял ему упасть до сий момента. А хозяин этого бакугана, что и бросил карту к ногам Дэна, тем самым приглашая на бой, всё это время стоял у него за спиной. В последний миг перед яркой вспышкой высокого разряда электричества Дэниэль понимает откуда ему знаком этот бакуган. Но устрашиться Дэн не успевает, ибо и он, и Драго впадают в беспамятство, невольно становясь приманкой для своих друзей, что уже с рассветом поспешат на поиски товарищей.       

***

       Гиллу плохо. Разум и тело не ладят друг с другом и особенно с самим ганделианцем. В голове сплошной хаос, найти нужную мысль, только что маячившую перед глазами, просто невозможно - Гилл забывает её раньше, чем успевает додумать до конца. А что касается гниющей изнутри оболочки, так тут всё чуть менее плохо, но не настолько чтобы радоваться. Непроизвольные телодвижения эдакие судороги крайне неприятная вещь, а ещё адская боль, ставшая просто невыносимой. Во время каждого движения мир рассыпается на осколки, а ноги подкашиваются. Хочется вопить во всю глотку, лишь бы не держать в себе – выпустить на волю крик, быть может тогда станет хоть чуточку легче.        «Нельзя!»        «Терпи!»        И он терпит. В полнейшем молчании сидит с закрытыми глазами, бледный как сама смерть. Веки тяжелы, но даже при желании он бы вряд ли заснул, слишком велик шанс не проснуться. Потому остается только ждать, когда же детишки с Земли нападут на след. Он специально не прятался, специально оставил подсказки с мыслью: «Один из отчаянных уж точно заметит», - и нужно ли говорить, что Гилл имеет в виду Шуна?        — Ну почему тебе всегда нужно всё омрачать, Шун? – недовольно восклицает Маручо.        «Вовремя!» - не без нотки облегчения думает Гилл.        — Вот поэтому!        Пронзает не хуже клинка, остужает сильнее бурана – так можно охарактеризовать глас Казами. Гилл даже усмехается, но не из-за самой мысли, а из-за факта что странная дума обрела свой истинный смысл раньше, чем потонула в мрачной бездне. Раньше, чем пять пар глаз устремилось в его сторону. Раньше, чем мир привычно завертелся в вихре, когда он открыл глаза. Будь всё четче он бы насладился реакцией рыцарей Нифии, но, к несчастью, чего нет – того нет, приходится только представлять, да собирать из мутных очертаний полноценную картинку.        — Ты жив!        — Не слышу радости в голосе Кроллер, - едко бросает Гилл, - я ведь могу и обидеться, и, скажем, умереть раньше, чем вы узнаете, где же ваши друзья.        Злое мычание в ответ, и Гилл расплывается в победной улыбке, за что в свой адрес получает пару «ласковых» слов. Пусть кричат, пусть проклинают, выигрышные карты всё равно у него, лежат прям перед носом у детишек мастями и индексом вверх, а те, назло себе и на радость Гиллу, сделать ничего не могут.        — Что ты хочешь? – ничего лишнего – разговор только по делу – это Гиллу по душе, в конце концов времени по его ощущениям остается не так много, чтобы и без того драгоценные мгновения растрачивать на светские беседы.        — Сущий пустяк, принцесса! – неспеша поднимаясь на ноги усмехается ганделианец, с высоты небольшого отвесного выступа глядя, насколько это позволяет муть перед глазами, на бойцов и их бакуганов. – Я хочу жить, потому решил устроить небольшие торги – моя жизнь взамен их. Полагаю это более чем честная сделка, и учтите, надурить Кракикса у вас не выйдет, если меня не станет он это почувствует и раздавит Дэна и Драго как букашек, и вы даже тел их не найдете!        Гилл в который раз сетует на излишнюю эмоциональность некоторых из людей, что не в состоянии хоть раз остудить пыл и подумать головой, а не кидаться возмущениями доказывая ему, Гиллу, с пеной у рта что, по их мнению, правильно, а что нет. От непрерывающихся криков виски сдавливает, а мозг плавиться от усилившейся головной боли. Но он будет держаться, по крайней мере тех пор, пока силы не иссякнут окончательно, до тех пор, пока терпение не лопнет, и агония не возьмет свое, до тех пор, пока наступающая тьма не победит. Если же момент смерти, который он так упорно оттягивает всё же настанет, что ж, Кузо и его бакугана он утащит за собой.        — Довольно! – вдруг восклицает Рэн, мгновенно прекращая нападки со стороны отчаянных.        Обеспокоенный взгляд кошачьих глаз настолько внимательно ощупывает ступившего за грань жизни бывшего военачальника Ганделии, будто желая воочию узреть момент, когда костлявая, появившись из-за спины, выдернет душу из оков бренного тела и утащит в пустоту, на растерзание теней. Конечно, данные слова не лишены правды, однако и абсолютно верными их назвать также нельзя. Рэн не желает смерти Гиллу, но вот вовремя поймать миг, когда та подберется слишком близко - не прочь. Всё лишь затем дабы отвадить кончину, во благо схваченных друзей и во благо самого ганделианца, по определенным причинам не пожелавшего просто прийти за помощью.        «Ведь война завершилась, Гилл! Неужели гордость не позволила?»        — Наивный болван, - в ответ на непроизнесенные, но очевидные вопросы небрежно кидает боец пайроса. – Неужто не понимаешь? – Гилл молчит с секунду, а после разочарованно хмыкая произносит: - Ты правда думаешь, что для таких как я есть прощение? Для убийц, предателей и изменников? Неважно завершилась ли война или нет, единственную милость что мне бы оказали — это быстрая смерть, и то, навряд ли.        Он искренне верит в то, что говорит, и это не ускользает от чуткого слуха Кроллера, теперь понявшего чем же руководствуется Гилл. Законы старой Ганделии: где каждого провинившегося ждала жестокая кара, и самой приятной, как заметил Гилл, являлась быстрая, однако далеко не безболезненная смерть.        А как же хочется крикнуть что он ошибается, что теперь всё иначе, но разве переубедишь того, кто знает только войну и её уставы? Кто сам свершал правосудие и наслаждался чужой болью? Кто в отличии от Рэна рос на поверхности⁴, где каждый день приходилось рвать другому глотку за возможность проснуться следующим днем? Кто мифом считает такие вещи как дружбу и любовь, о которых вечно твердят люди? Таких не переубедишь, они постоянно от жизни ждут подвоха, и зачастую оказываются правы. Зачастую, но не всегда, и ныне именно так и получается. И Рэну кажется, что бойца можно заверить в его безопасности и что никакие торги не нужны. Но надежда рассыпается в пыль после дальнейших слов:        — Тебе меня не переубедить, - сдавленно молвит Гилл, жмуря глаза от яркой вспышки боли, пронесшейся по, словно треснувшему, оттого и хлипкому, позвоночнику, - слова можешь приберечь для других.        Вдали, точно из-под водяной толщи мужчина слышит недовольный рык, но думать кому же именно из бойцов он принадлежит ганделианец не в силах. Да и нужно ли это вообще? Сейчас важнее сконцентрироваться, угомонить поплывший рассудок и успокоиться, что Гилл, собственно, и делает. Замолкая на длительное время, он старается перенаправить энергию в нужное русло, но кто сказал, что нелегкая задачка завершиться успехом и сложится всё как нельзя удачно? Гарантий ни на что нет и не было, это он понимает, не совсем четко, но понимает. Потому не удивляется, когда чувствует привычную тяжесть и видит знакомую тьму, что, постепенно пожирая цветущий мир, целенаправленно движется на него.        Изумление настает чуть позже, когда родной голос процитирует его же фразу, промолвленную в первый год войны, в кой Нифианцы один единственный раз самостоятельно дали достойный отпор войскам Ганделии и приманили смерть, нашептывающую обеты.        — Если же это станет нашим концом, то сделай так, чтобы вопли наших врагов донеслись до самого Трона, - Гилл будто громом пораженный застывает на месте, слыша, как наяву голос Эрзела. Даже дыхание замирает на короткий миг, чтобы после зазвучать в ускоренном темпе.        — Гилл? – он обращает внимание на окликнувшего его Рэна - смотрит и не видит. Вернее видит, но не его.        — Мастер, Вы же не собираетесь так легко сдаваться? - насмешливо не верящее выражение, со сведенными почти на переносицу бровями и легкой полуулыбкой на устах. Редкий – бесценный для Гилла кадр, вынутый из воспоминаний и внесенный в реальность. Видение, что небрежно поправляет свои волосы, зачесывая челку набок. Видение, что никогда более не станет былью.        — Мастер Гилл?        — Гилл? – этот оклик - последнее что он слышит перед тем, как потерять сознание.       

***

       В этот раз обходится без кошмаров прошлого – только тьма. Но не как раньше сдавливающая горло отчаяньем, а бархатная, дарующая покой и защиту. Сперва Гилл, конечно, подумал, что вот - его конец, но прорывающиеся сквозь марево голоса, а после и некоторые обрывки изображений доказали обратное. Он жив, и судя по отсутствию боли, ранее застававшей его врасплох как в реальности, так и во снах, ему всё-таки помогли.        Странно, но радости, даже самой мизерной её частицы отчего-то нет. Наоборот, присутствует стремительно нарастающее, совершенно противоположное ему чувство, и чем ближе пробуждение, тем толще стена, ограждающая Гилла от более или менее нормальной жизни. Может это просто игра подсознания? Голос инстинкта самосохранения, твердящего об опасности исходящей от «спасителей»? Узнать ответ он сможет только после пробуждения, когда путы беспамятства падут и сознание придет в норму, а покуда тот час не настал, Гилл забудет о нерациональных чувствах и сполна насладится мгновениями тишины...       

***

       Спустя четыре дня бессознательного состояния Гилл приходит в себя, медленно выныривая из мрачной пучины. Первые попытки открыть глаза заканчиваются полным крахом – в них будто насыпали песка, да и выкрученная на максимум контрастность не помощник. Графитовый потолок кажется таким ярким что Гилл от чистого сердца благодарит судьбу что он на темной Ганделии, а не на Нифии. Будь всё иначе, он бы, наверное, ослеп; благо здесь этот шанс равен нулю. Гилл часто моргает, стараясь сосредоточить внимание на одной конкретной точке. Сделать это было бы намного легче не покачивайся пространство из стороны в сторону.        — Ты очнулся! – не утаивая энтузиазма негромко восклицает доселе остававшийся незамеченным Кракикс.        Гилл осторожно приподнимается на локтях избегая неаккуратных движений кои могут послужить катализатором для новой порции боли, от которой он за время долгого сна успел отвыкнуть. К тому же испортить работу лекарей своей неуклюжестью, а заодно и продлить пребывание на больничной койке очень уж не хочется. Не то чтобы ему было куда спешить, однако нахождение в этом месте не доставляет никакого удовольствия, и причина не только в том, что для бойца неприемлемо столь долго валяться без дела, или в том, что Гилл недолюбливает врачей и их: «Обязательные процедуры!». Да, сий факты неприятны, но не до такой степени чтобы всеми фибрами души желать побега из лазарета, не дав при этом медикам завершить лечение. Это нечто другое – ощущение чего-то скверного, что прям точит изнутри, медленно выедая мозг чайной ложечкой и чувство это усиливается стоит ганделианцу взглянуть на своего бакугана.        Тот несмотря на всю свою неподдельную радость от того, что напарник идет на поправку, ведет себя крайне неспокойно. Нервно дергается из стороны в сторону не в силах устоять на месте, точно этим пытается успокоить себя. А ещё это щемящее сердце чувство недосказанности.        Гилл хмурится, однако не раскрывает Кракиксу причин своего беспокойства, решая, что тот не станет таить от него важную информацию и расскажет сам, когда настанет нужный момент.        — Что я пропустил? – откидываясь на подушки коротко спрашивает он.        Отчет выходит очень сжатым, одного: «Всё прошло по плану!» хватает чтобы понять ход событий тех дней и несколько очень значительных фактов. Первое: Кузо жив и пребывает в полном здравии в кругу родных и друзей, ибо после двух дней отсутствия Гилла Кракикс намеренно выдал Отчаянным свое, но не Дэна и Драго, местоположение, дабы спустя одну непродолжительную беседу, с выставлениями требований быть перемещенным к напарнику - на Ганделию, а там уже убедившись в его благополучии передал рыцарям Нифии координаты бойца и его бакугана. Второе: казнить Гилла, по-видимому, не намереваются, это ясно по одной занимательной детали – он в общем лазарете, а не в какой-нибудь одиночной камере. И третье, последнее, но не по значимости: Кракикс всё-таки что-то недоговаривает.        Боец пайроса не успевает промолвить и слова - бакуган заговаривает первым, сильнее начиная дергаться из стороны в сторону:        — Гилл, - мужчина присаживается на кровати принимаясь внимательно слушать, - чтобы не случилось… ты не вини себя, хорошо? – он непонимающе взирает на бакугана, невольно чувствуя противную дрожь от пронзающего сознание страха. – Такое случается, знаешь… превратности судьбы…        Кракикс виновато тупит взор в пол, пока Гилл пытается добиться от него внятного ответа, чуя неладное. Только потом он понимает, что снедало его изнутри все эти дни, отчего руки ныне трясутся и воздуха в легких не хватает. Ганделианец сильно закусывает нижнюю губу стараясь не застонать в голос, когда дверь в палату неожиданно отворяется и из тени появляется знакомый силуэт. Мир окончательно разбивается на части именно в этот миг, когда насмешливо ненавидящее выражение искажает досконально изученное лицо. Когда Лумаграул находясь в своей неполной форме рычит на него, Гилла. И когда Гилл с пронзительной ясностью осознает, что всё было зря: Казарина выжила — вот стоит перед ним и смотрит, не отрывая золотистых глаз, как Гилла пожирает отчаянье, как оно сдавливает ему горло вынуждая дышать часто-часто, как он не сдерживается и с громким полукриком-полустоном валится на подушки.        «Он погиб, а я выжил, и выжила она!» - вопит подсознание, и Гилл игнорируя датчики подносит руку ко рту и прикусывает костяшки пальцев до крови, не обращая внимание на пустяковую боль, ей никогда не сравниться с агонией от разорванной на клочья души.        Гилл собственноручно возвел для себя Ад и дьявольское пламя выжжет его дух окончательно, и останется только заливаться смехом – истеричным и полоумным – сквозь слезы, рвать волосы на голове и истязать собственное тело крича от внутренних мук, и, как и сейчас, биться в агонии с одной только мыслью, что лучше бы он сгорел…