Его сладкая победа

Глубоко, тонко, нежно и неизбежно. Волна эйфории и блаженного естества с неимоверной настойчивостью накрывает все тело, искрой пробирается к каждому уголку моей истерзанной души, словно магмой подступая ниже — к животу. Жарко, сладко, откровенно и страшно. Так, что голова поистине идет кругом. — Так забавно, — с отменно скрываемым опасением выдаю неожиданно я, и смысл этих слов невольно искажается из-за слишком потерянной интонации, причиной которой послужило мое сбившееся дыхание. — Раньше ты помогал мне с физикой, а сейчас трахаешь прямо на столе, за которым мы решали задачи. Воспоминания трепетом и неодолимой тоской врезаются в разум, и я смотрю ему в глаза, безмолвно и жалко требуя подкрепить их, ведь именно сейчас, когда мы так необыкновенно близки, отчаянно хочу подсказать себе, как все было тогда. Но Джеремайя лишь пронзает меня равнодушным взглядом, собственнически хватая меня за лицо и пальцами упираясь в щеки, молча заповедая воздержаться от упоминаний прошлого. — Не говори об этом сейчас, — наконец, громко корит он, и его высокий голос граничит между мольбой и приказом, пробираясь к мозгу и теряясь где-то глубоко в моей голове. От него прежнего не осталось почти ничего. Очки оправы «панто», которые всегда мне нравились, отныне были закинуты в один из самых дальних ящиков письменного стола, ведь теперь он в них не нуждался. На смену им пришли новые, элегантные, солнцезащитные, с золотыми тонкими дужками, и их он носил лишь для виду, сверкая ранее не присущим высокомерием, ведь в Готэме почти никогда не было безоблачной погоды. Несмотря на то, что Джеремайя никогда не обладал превосходным вкусом, сейчас его стиль поистине можно было назвать странным и гадким. Переизбыток насыщенных синих оттенков, которые он сочетал словно с закрытыми глазами; сочный, красный тон, что словно кровь, лежал на его губах, и воспаленные, бездонные глаза. Он был самым настоящим ярким пятном среди готэмской серой массы, отличаясь не только видом, но и умением правильно держать себя. Его мучительная скромность, внутренняя неуверенность и шаткость спешно исчезли навсегда. Под его бесчувственными ладонями мнутся чертежи и записи чего-то и впрямь важного, а это — очередная демонстрация его истинных приоритетов, ведь прежде он никогда бы не отнесся к своей работе так пренебрежительно. Все это — отныне мусор. Джеремайя рьяно кусает изнутри щеку, подчеркивая степень откровенного удовольствия, и подобные действия для меня — по-настоящему что-то значимое, ведь именно в такие редкие моменты я вижу в нем что-то живое. Он всегда держится холодно и гладко. Каждый его поступок будто предварительно отработан, словно Джеремайя — Божество, призрак, статуя, что-то неодушевленное. Вздох, стон, мой невольный, сказочный восторг от смелых действий, ранее не присущих ему. Его вспотевшие ладони шелковисто, но настойчиво опускаются на мои бёдра, насаживая на себя сильнее, и я чувствую сказочное воодушевление вместе с подступающим экстазом. Он резко и неожиданно накрывает мои губы исступлённым поцелуем, и я невольно ухватываюсь руками за его плечи, боясь упустить редкий момент воссоединения наших губ, тем самым сближаясь с ним сильнее. Джеремайя, вероятно, в ответ на мой самовольный поступок, темпераментно ускоряется, продолжая крепко удерживать меня, словно я — что-то скользкое и поистине ненадежное во всех возможных пониманиях. Его касания — губительный огонь, поцелуи — чудовищный пожар, глаза — тусклое отражение его души, заглядывая в которое твоя собственная точно превращается в жалкий пепел, редкими палящими остатками проходясь по разуму чем-то мучительным и горьким. Джеремайя цинично хватает меня за шею одной рукой и нестерпимо отстраняет от поцелуя, и я ощущаю бодрящий привкус виски, который невольно забрала с его губ. В этом он себе не изменил — любовь к крепким напиткам не исчезнет никогда. Свет от генератора безжалостно бьет по глазам синеватой остротой, от чего и так нечёткая картинка нашего слияния теряет всякие границы, превращаясь в одно убийственное, животное овладение, в котором я бесповоротно теряю себя. Его пальцы свирепо сдавливают мое горло сильнее, с жадностью. Липкий, невообразимый страх тошнотворной волной подползает к разуму. Вздох, стон, писк; я случайно опираюсь на какие-то записи, и автоматически стараюсь предотвратить увечья его работе, но зря. Все это теперь совсем не важно. — Пообещай, что останешься со мной, — резко роняет Джеремайя, задыхаясь в собственной интонационной игре, и его слова — будто гроза среди ясного неба. Внезапно, быстро, разительно. — Пообещай, что будешь со мной несмотря ни на что. образ твой разбился об осколки льда верит твоим сказкам кто-то, но не я снова ты вскрываешь юные сердца в них находишь что-то и впускаешь яд Мой взгляд безудержно падает в его зелёные, жаждущие, почти изумрудные глаза. Он продолжает жестоко душить меня, одновременно прожигая насквозь стеклянным взором, в котором невозможно разглядеть истинную человечность и прежнее спасительное тепло. Я резко ухватываюсь за его запястья, лихорадочно ища взглядом хоть что-то прежнее в его облике; любая зацепка: эмоция, улыбка, чувствование, что-то, что сладостно напомнило бы мне о нем и о прежней безмерной любви. Сейчас же он — дьявол во плоти, воплощение всего самого жуткого, мерзкого и гадкого. Разум беспощадно охватывают мрачные мысли, которые укрепляются вместе с холодной и мучительной хваткой Джеремайи. Он безошибочно исследует мое лицо с научной точностью, анализируя и пытаясь выявить хоть какую-то реакцию: действие, противодействие, — то, что дало бы ответ на его судьбоносный вопрос, но я снова действую бессознательно, не следуя его плану, тем самым не давая никаких подсказок. — Тела могут взаимодействовать при помощи механического влияния, инерции, свойств вещества, электричества и прочих факторов, — четко рассказывает он, строго глядя на меня из-под линз очков. — Запомни, это важно. Мера, которая характеризует степень взаимодействия тел, называется силой. Тогда я не запоминала ровным счётом ничего, но сейчас могла сказать точно: наши тела взаимодействовали тесно, сложно, непрерывно, межличностно и горько. Ни единый закон, ни одна теорема не в состоянии описать нашу больную связь, наше постоянное соприкосновение, воплощение кошмарного контакта, где один жертвует собой, а второй эгоистично наслаждается, пронзая язвительными деяниями. Его хищные глаза, кровавые губы, изощренная жестокость и упоительная, вскружившая голову, грация, строгое изящество и холодная чувственность. Он слишком долго и подозрительно терпеливо ждёт ответ, не рискуя прерывать зрительный контакт, в то время как я отчаянно пытаюсь разглядеть в нем родную версию, вместо которой вижу того, кого поистине можно назвать безжалостным монстром. — Не заставляй меня ждать, — словами настойчиво разбивает он редкий момент безопасной тишины. — Ты должна мне ответ. Немедленно. я любовь между нами наполняю мечтами подари мне ответы, передай их словами Волна паники молниеносно накрывает все тело, парализует, словно ток и сразу пробуждает каждый уголок разума в попытке найти отклик на его слова. — Электрический ток — направленное движение электрически заряженных частиц, — продолжает повествовать Джеремайя, отслеживая, успеваю ли я записывать. — Не спеши, — предостерегает он, замечая, что я бессовестно обрываю слова, превращая конспект в кучу непонятных сокращений. — Если надо, то я повторю ещё раз, — убежденно советует он, после чего уголок его губ застенчиво приподнимается. Я чувствую, как стремительно начинаю задыхаться, видя, что Джеремайя еле сдерживает неуправляемый прилив гнева. Его руки сжимают мое горло ещё сильнее, ногтями впиваясь в кожу, и я едва успеваю подавить невольный писк, ведь он ненавидит, когда я проявляю слабость. — К какой версии тебя мне нужно привыкнуть? — смело выдаю я, держась за его руки, тем самым яростно пытаясь приблизиться. Ещё ближе, ещё крепче, ещё сильнее — мне очень нужно заглянуть в его настоящую душу, отыскать истинную, неподдельную сущность. Ту, которой безумие не коснулось. сладко сковывал душу беззаботными днями, нам покой не нарушить, никого рядом с нами — К той, которую я вскоре выберу. Это лишь вопрос времени, — неприятно отрезает Джеремайя, немного ослабляя хватку и притягивая меня за лицо к себе. — Твои жалкие и, скажу честно, запоздалые попытки вернуть былое начинают раздражать, мое безупречное совершенство, — последние слова, именуемые обращением, он шумно выдыхает мне в рот. Он крепко и грубо держит меня за волосы одной рукой, а другой слепо ищет что-то в ящике стола. Я растворяюсь в его обжигающей хватке, таю, исчезаю, теряюсь навсегда, вынужденно отвергая истинное здравомыслие и изломанно осознаю, что вместе с Джеремайей безвозвратно его лишаюсь. Слишком громкий шелест бумаг, звон ключей, суетливая возня — и Джеремайя легонько отодвигается, а после представляет моему вниманию то, что искал. В его руке уверенно покоится шаветт*, а в моих глазах резко просыпается волна убийственной тревоги. Одна секунда — и он хватает мою руку, которой я мягко держала его за щеку, и безжалостно, но с благоверным трепетом, проводит лезвием по моей ладони, выпуская тёмную кровь наружу. Я послушно замираю, не двигаясь, и покорно наблюдаю за тем, как возбужденно он, с улыбкой, измазывает два пальца в месте пореза. — В любых договоренностях существуют абсолютно глупые формальности, и в нашем случае — это твой ответ. Он, позволь мне быть честным, не особо что-то решает, но с точки зрения фиксированного порядка необходим, — громоподобным голосом, теряя терпение, огорошивает он, склоняя голову набок и пронизывающе глядя на меня. — Поэтому я пойду навстречу и спрошу так, что ты и сама неосознанно захочешь ответить: обещаешь ли ты мне, мой свет? Твой свет? Твоя тьма, твоя луна, твой мрак, твой кошмар, твой ужас, твой крик, твой призрак, твоя мгла, твоя бездна, твоя ночь. Я лишь успеваю смутно осознать, что он умело манипулирует, обращаясь ко мне так. Так, как раньше. Слёзы предательски подступают к глазам, когда Джеремайя стремительно тянется за поцелуем, и я в безнадежных попытках отвести внимание от своего проявления слабости самопроизвольно кусаю его за нижнюю губу, одновременно жадно хватаясь за его плечи. Так, словно испуганно пытаюсь спрятаться в его сладострастных объятиях от чего-то неизбежного и пугающего, только ирония поистине в том, что именно он — причина моего безграничного страха. Он отстраняется и заливается неестественным смехом, презрительно наблюдая, как я безвозвратно теряюсь в трезвых рассуждениях, ценнее которых сейчас нет абсолютно ничего. Джеремайя доверчиво, но настойчиво протягивает мне руку, и вскоре его смешки превращаются в вымученную улыбку, за которой он усердно прячет горькую тревогу. Его касания, его блаженный трепет, его внимание, — хоть и нездоровое, губительное и гадкое, — он ждёт от меня ответа. Он надеется на меня, он верит мне, он слабеет рядом со мной. Он врет. От моих слов зависит слишком много. Мои губы невольно дрожат, и некогда синий свет от генератора мгновенно преображается в темно-красный, не свидетельствующий ни о чем хорошем. Улыбка Джеремайи стала еще шире, стала похожей на ужасающий оскал, когда каждый уголок комнаты целиком залило червленым. — Будет невообразимо прискорбно, если мы взлетим на воздух, не дождавшись твоего ответа, — упорно настаивает он, буквально проговаривая это сквозь зубы. Он подвигается ближе — и мне в нос грубо ударяет аромат его острого парфюма: легкая дымка, сплетение нот мускуса, крепкого алкоголя, граничащее с кислым виноградом. Терзающий вкус невольно заставляет меня вновь проводить убийственные параллели. Раньше от него веяло сладкой ванилью, кедром и кофе. Теплотой, спокойствием, умиротворением, нежностью и лаской. Сейчас же это был до тошноты сладкий и убийственный аромат. — Я не люблю трогать прошлое, правда, — снимая очки и устало потирая переносицу, признается он вялым тоном. Узел его сиреневого галстука слегка развязался, рыжие волосы, которые он так старательно укладывал каждое утро, неряшливо растрепались, пиджак был небрежно откинут на спинку стула. Джеремайя сидел на углу стола, держа в руках стакан с бурбоном*, который три дня назад в подарок ему преподнес Брюс Уэйн. — Особенно, если оно болезненное. Перемены случаются крайне редко и крайне тяжело переносятся, но если судьба решила что-то изменить, то нужно это принять, а постоянные напоминания о былом пробуждают неприятные переживания. Знаешь, — он сделал приличный глоток, прежде чем продолжить, — с этим просто ничего не поделаешь, — выдохнул Джеремайя, проводя пальцами по краям стакана и подкрепляя эти слова грустной усмешкой. — Мы просто должны смириться со всем, что нам преподносит жизнь. — Ты не прав, — не соглашаюсь я, осторожно протягивая ему руку. — Если есть шанс что-то исправить, то почему бы не попытаться? Джеремайя подавленно вздыхает, вымученно отводит взгляд и берет мою ладонь, крепко сжимая. Чувство мягкого тепла хватает каждую частичку моего тела, и я невольно улыбаюсь. — Потому что пока ты будешь отчаянно пытаться что-то исправить, ты рискуешь потерять гораздо больше того, ради чего пытаешься. И тогда это все будет бессмысленно. Его рука, искренне протянутая мне, начинает легонько подрагивать. Он стоит передо мной, словно настоящий Бог, а я прокручиваю в голове все его фразы из прошлого. С невообразимым беспокойством еле-еле приоткрываю рот, но все, что льётся из моих уст — жалкий набор потерянных звуков. И мне нужно вступить в его изощренную игру, принимая главное правило: не пытаться ничего изменить. тебя мне мало, очень мало ты — возрождение начала На его лице тенью мелькает беспокойство, граничащее со злобой, когда мой взгляд начинает невольно бегать по комнате, выдавая нерешительность. Я сглатываю гадкий комок в горле. — Обещаю, — афористично на выдохе отвечаю я, невольно отрезая и бесповоротно изгоняя из своей жизни все самое светлое, самое благодушное и человечное. Ведь оставаясь с ним, я навсегда теряю остатки гуманности, милосердия и сострадания. На лице Джеремайи непроизвольно вырисовывается лукавая, победная улыбка. Он удовлетворенно, но крайнее встревоженно проводит окровавленными пальцами по моим губам, словно нарочно не заходя за контур, затем цепко хватает меня за лицо и собственнически целует. Сладкий вкус крови на моих губах страшным ядом передаётся ему, отравляя все безвозвратно, тягостно и прискорбно. Вкус крови сладкий, ведь он снова победил. А я — его сладкая победа.