Горе побежденным. Последний осколок

      Фабия Шин не знала, что такое кошмары. Её сон всегда был максимально здоровым отдыхом разума, и если какие-то видения и приходили по ночам, утренний свет сжигал их без остатка.       Фэб Нийше не реже, чем раз в месяц просыпалась с зажатым собственной ладонью ртом и с мокрыми ресницами. И раз в месяц — это хороший, просто замечательный результат, раньше это случалось гораздо, гораздо чаще. Каждый раз Аранот опускался на край подушки и сворачивался в сферу, а Фэб сжимала его в ладони. «Мы остались одни, Аранот,» — шептала она. «Я с вами до конца, принцесса,» — отзывался верный рыцарь. Он знал, что спрашивать о снах, а тем более искать слова утешения бесполезно. Какие слова смогут стереть из памяти горящий город, взрывающийся на взлете корабль с гражданскими, серебристые лужи на улицах и последний приказ королевы?..       Фабия Шин жила во дворце, носила длинные платья из тонкой ткани, спокойно выходила на светящиеся улицы родного города, ведь ни одна живая душа — нифианская душа — не пожелала бы причинить вреда своей обожаемой принцессе. Квартирка Фэб Нийше уместилась бы на самом маленьком балконе, а когда Фэб задерживалась на работе дотемна, то по дороге домой ни на секунду не выпускала из руки тяжелый ключ. Платья остались, но стали короче и нередко покупались на распродажах — еще одной вещи, о которой понятия не имела Фабия Шин.       Фабия Шин любила посоревноваться в мастерстве боя с королевскими рыцарями и получала от этого удовольствие. Фэб Нийше смогла заставить себя зарегистрироваться в «Бакуган Интерспейс» только через пять месяцев после того, как очнулась в траве на окраине Уордингтона. «Зачем я делаю это?» — она спрашивала себя об этом по дороге к точке доступа, когда открывала дверь, когда вводила данные, когда стояла в прозрачной капсуле и слушала отсчет. «Ничего уже не изменить. Ничего не сделать. И я не хочу биться, не хочу больше никогда.»       И всё же она приходила туда не меньше, чем два раза в неделю, по вторникам и пятницам, когда в кофейне была короткая смена. Смотрела на рейтинг игроков, иногда на бои лучших — Дэна Кузо, Шуна Казами, Чёджи Марукура. Если смотреть долго, то можно почти поверить, что идет бой за Нифию, и его выигрывают. Пусть все развеется, когда диктор объявит «Бой окончен! Победили Отчаянные бойцы!», и злая рука снова сдавит горло, но хотя бы двадцать минут, десять минут можно дышать свободно.       Фэб иногда казалось, что она и Аранот — единственные темные пятна во всем «Интерспейс», настолько тут радостно, легко, азартно. Здесь не знали, горько думала она, как лопается кожа под жаром бакуганов Пайруса, как режет Вентус, как захлебываешься под толщей Акваса, как ломает кости Сабтерра и выжигает глаза Хаос.       Как Даркус выедает из души всё, кроме отчаяния, которое заполняет пустоту.       Хотя Отчаянные бойцы, может быть, и знали. Если хотя бы половина из того, что говорили, правда, то ребята не единожды сражались не за таблицу, а за мир и миры. И от этого осознание вероятности жгло еще сильней: Фэб достаточно умна, чтобы понять, откуда взялись цифровые клоны Аранота, Хактора и Кордема и кто мог загрузить их в систему.       «Ничто не бывает зря. Может быть, это несчастье — плата за какое-то счастье в будущем?» — сказала Серена в самом начале войны. Тогда Фабия ее поддержала.       Сейчас Фэб смотрела на благоденствие в «Бакуган интерспейс», на радостных игроков, на счастливого Дэна Кузо, который незаметно касался кончиками пальцев руки Шуна Казами, и мысленно каждый раз отвечала: «Наши жизни — плата за чужое счастье, Серена.»       Иногда она просила Аранота перенести ее на Нифию. Знала, что бесполезно, и все равно просила. Это стало таким же ритуалом, как посещение «Интерспейса».       К жизни на Земле, с измененным под человеческое телом Фэб смогла адаптироваться довольно быстро. Языки — а их на планете оказалось великое множество, и зачем людям нужно возводить между собой такие стены непонимания — легко перенимались, спасибо сохранившемуся разговорному модулю. В восемнадцать лет она с фальшивыми документами поступила в колледж на социолога, поменяла кофейню на службу социальной защиты и переехала в более престижную часть города, ближе к парку. Друзей так и не нашлось, кроме старухи-гадалки: именно этот человек два года назад сжалился над окровавленной девушкой, идущей по улице в полной рассеянности. «И в костюме, как в кино про супермэнов. Ох, миленькая моя, как ты меня тогда напугала, то ль ангел, то ль с войны,» — каждый раз приговаривала Камилла — а именно так ее звали — когда Фэб навещала ее.       Самым сложным в учебе оказалось читать: буквы любого языка расплывались перед глазами, а голова начинала болеть. Фэб оттягивала уголки глаз к вискам, словно настраивала фокус, и это позволяло продержаться еще час, но не дольше. А читать приходилось много — ведь она понятия не имела о земной истории, культуре, политике, биологии, да ни о чем.       Походы в «Интерспейс» стали реже, всего раз в неделю-две. Выросло новое поколение бойцов, хотя пошатнуть авторитет сильнейших так никому и не удалось. Иногда Фэб хотела бросить им вызов, но каждый раз видела раненого, стоящего на одном колене и силящегося подняться Аранота, и паника сначала мягко клала руки на плечи, а потом сдавливала в своих чудовищных объятьях.       Когда в один из таких приступов к ней подошел щегольски одетый молодой человек и спросил, нужна ли помощь, Фэб едва не запустила его через плечо: в застившем глаза тумане ей показалась серая грубая кожа и острые наросты ганделианца. «Эй-эй, полегче,» — сказал он, умело выкручиваясь из захвата и отходя на безопасное расстояние. «Мисс, мисс, я вовсе не думал ничего дурного!» Она моргнула. Конечно, это был никакой не ганделианец, а самый обычный (и даже весьма привлекательный по человеческим меркам) парень. Светлокожий, сероглазый и пепельноволосый, а за очертания рогов она приняла уложенные бакендарды.       «Простите меня. Со мной иногда случается такое, я прошу прощения,» — сказала она и даже чуть склонила голову в знак своего искреннего раскаяния и расположения. Пятнадцать лет этикета не так-то просто выбить.       «Э, мэм, да ведь на вас лица нет. Пойдемте, я провожу вас присесть,» — он склонился и протянул руку. То ли поддерживал ее игру, то ли был из каких-то высоких земных классов, их обычаи Фэб успела изучить, и они оказались часто мудренее прекрасных в своей простоте и искренности нифийских.       Которых больше нет.       На работе милую девушку с чуть грустной улыбкой все любили, зато в колледже за отстраненную вежливость за глаза называли «принцессой». В глаза боялись — больно яростно она развернулась, когда услышала прозвище. А Фэб просто не желала общаться — отчасти из боязни, что в ней вычислят «инопланетянку», отчасти потому, что большинство людей показались слишком… злыми, расчетливыми, ограниченными. Фэб ругала себя за высокомерные мысли и каждый вечер медитировала и молилась Сфере (которая, если и есть, наверняка стала чем-то далеко не хорошим), чтобы она смогла быть добра к людям и принять их, но пока дело продвигалось медленно.       Но этот юноша привлек её — возможно, своими манерами, а может, тем, что единственный подошел к побледневшей девушке, хватающей ртом воздух. Как когда-то Камилла.       Он представился Мейсоном. Они посидели за столиком в «Интерспейс», он принес кофе из автомата («У Маручо, как я слышал, есть вкус, а значит, у этой штуки тоже должен быть, хоть она и не совсем реальна»). О себе рассказал скупо, хотя Фэб, пожалуй, давно так не интересовалась собеседником, соцслужба не в счет. Двадцать лет, живет во Франции, учится на преподавателя английского и французского, сам активно не играет, хотя есть свой бакуган, даже говорящий, с Вестрои. Фэб смотрела, как Мейсон общается с напарником, и стыдилась, что могла принять такого за ганделианца, пусть и в угаре «панической атаки», как это называлось. Стыд — может, и не только он, но в первую очередь — вынудил ее пригласить парня в кафе на ужин. «Просто хочу отблагодарить за доброту,» — сказала она, а Мейсон почему-то слегка покраснел.       Они встретились в кафе Уордингтона через три дня. Потом на площади Нотр-Дам в Париже (спасибо регистрации в «Интерспейс», весь мир у ног и никакой визы). Потом на виноградниках с дегустацией вина, после которой непривычная к спиртному Фэб осталась ночевать у Мейсона. Из-под полуопущенных век она наблюдала, как он перестилал свежее постельное белье, а внизу живота горел огонь, но не жгучий, а приятный, как теплый ветерок. Чувствовала, как краснеют щеки, будто наливаясь выпитым бургундским. Даже попыталась властно протестовать, когда он отнес ее в кровать, укрыл одеялом и пошел к двери, но Мейсон только уже знакомым жестом отсалютовал двумя пальцами и вышел, а Фэб почти сразу уснула.       Под утро она проснулась от того, что ее трясли за плечи, и два голоса снова и снова повторяли ее имя. Здешнее, земное имя, конечно же, даже Аранот не сбился.       А во сне другое имя и другой голос. «Фабия, уходи сейчас же. Фабия, это конец, больше никого нет, мне осталось недолго, Фабия, уходи немедленно». В небе догорает единственный корабль, а ладони липкие от серебристой нифийской крови. «Я тоже рыцарь, я останусь до последнего, я не сбегу с поля боя!» Голова кружится, и от этого на них с Аранотом летит не один Дарак, а, кажется, целый десяток со всех сторон. «Аранот! Я приказываю тебе, как королева Нифии — забери Фабию и уведи ее отсюда, пока у тебя еще есть силы.» По мостовой, когда-то зеркальной, пробегает трещина. «Серена, нет, нет, я останусь!» Наушник начинает барахлить и шипеть, в спокойный голос сестры вклинивается безумный смех кого-то из ганделианцев. «Ты последний осколок Нифии. Сохрани нас, Фабия, Фабия…»       «Фэб, очнись, Фэб,» — и она очнулась на руках Мейсона. В неверном свете из маленького окна вновь на миг померещились дьявольские рога, но через секунду фары проезжавшей мимо машины высветили знакомое и очень обеспокоенное лицо. Теперь щеки обжег стыд — видимо, от выпитого она потеряла контроль и даже не заткнула себе рот, как обычно.       Больше Фэб не пила и не оставалась ночевать вне дома. Она бы отказалась и от встреч с Мейсоном, но это оказалось выше ее выдержки. Тем более что после той ночи пришлось познакомить их с Аранотом, а Аранот сдружился со сварливым бакуганом Мейсона, Эвиором. В конце концов, нельзя лишать напарника единственного, с кем он может поговорить, это просто несправедливо.       Иногда Мейсон приносил книги, и выбор оказывался хорош, но головная боль не давала Фэб насладиться чтением в полной мере. Однажды Мейсон увидел, как она тянула уголки глаз к вискам, и в своей привычной вежливой и чуть насмешливой — но не обидно — манере предложил сходить к доктору.       У бывшей нифийской принцессы оказалась дальнозоркость. Фэб даже не знала, рассмеяться или расплакаться. Побочный эффект человеческого тела. Зато они решили проблему с чтением — теперь на стопке книг лежал футляр с очками, и дело пошло живей.       Иногда она уходила с Аранотом вниз по течению реки Уордингтон. Там была заводь, накрытая, как шатром, огромной плакучей ивой. Здесь Фэб принимала истинный облик и подолгу сидела, глядя на отражение и напевая песни на родном языке. Только тут еще появлялась Фабия Шин.       Мейсон, к счастью, не расспрашивал о прошлом, да и о своём говорил неохотно. Фэб поняла, что он прошел какую-то войну, от которой бежал, и получил гражданство как беженец. Она тоже ограничилась тем, что родители умерли, а сестра участвовала в гуманитарной миссии и пропала без вести. Ведь это же правда, просто без уточнений. Тем более, что и без того было, что обсудить: новые книги и фильмы, путешествия, идеи философов прошлого и настоящего, да просто молчать им нравилось. Фэб глотала знания, которые были в новинку, а Мейсон, похоже, просто такой по характеру, пытливый и при этом беззаботный.       Когда они в первый раз сошлись в бою бакуган, Фэб показалось, что она не сможет использовать даже самой ничтожной способности. Аранот перед ней снова стоял на одном колене и кренился на бок, а вокруг полыхал город. «Давай, Фэб, это просто игра, а тут просто я. Ты же не боишься старину Мейсона?»       Фэб. Фэб. Она теперь Фэб. Но в бою она Фабия, снова Фабия Шин, принцесса, принцесса на руинах своего королевства, последняя нифийка, и она…       И она ни за что не проиграет бой.       После боя Мейсон протянул руку и пожал тонкую ладонь. «Отличный бой, но в следующий раз я все же выиграю.» «Посмотрим, как у тебя это получится, а пока больше тренируйся,» — улыбнулась она.       Учеба, работа в соцзащите, встречи с Мейсоном в разных уголках Земли — была бы точка доступа, а красивый вид мы найдем, говорил он — и теперь еще иногда бои отвлекали от кошмаров, но не изгоняли их полностью, и Фэб снова и снова просыпалась с закушенной рукой и прилипшими ко лбу волосами. Она пожаловалась тете Камилле, на что получила ответ: «Найди дорогу, девочка моя. Найди, что тебе хотят сказать.» Но тетя Камилла, конечно, при всех ее достоинствах была довольно странной дамой. Какая дорога, кроме той, залитой серебром, что могут сказать, кроме слов в микронаушнике, последних слов сестры.       Через восемь месяцев после единственной недомашней ночи Фэб всё же решилась и снова, на сей раз выпив только лимонада, осталась в крохотной квартирке в пригороде Парижа. На вопрос «Ты точно этого хочешь?» только упрямо вздернула подбородок.       Мейсон позволил ей руководить. Со своей обычной улыбкой внимательно наблюдал, как Фэб расстегивала рубашку, как касалась его груди, знакомилась с ним теперь и так тоже. Целовал осторожно, иногда чуть прикусывал нижнюю губу — ей нравилась особенность, чуть длинноватые клыки, как у оборотней из сказок, хотя ведь настоящий оборотень тут она.       Он знал, что ей будет больно, и поэтому, несмотря на всё возраставшую настойчивость, долго не переходил к делу — целовал, гладил, давал целовать и гладить ей. Самый неприятный момент сгладил в прямейшем смысле слова — ладонью по груди. Фэб широко распахнула глаза, напряглась и выгнулась, и Мейсон уже готов был остановиться, но она с упрямством, от которого он даже усмехнулся, прижала его к себе.       Той ночью проснулась Фэб. Мейсон не кричал, только вздрагивал во сне и хмурил брови. В этот раз уже она растормошила его, и от нее прозвучало полуутвердительное «Дурной сон?». Он махнул рукой, обнял Фэб и сказал, что кого волнуют сны и прошлое, когда есть настоящее и она. Когда они снова уснули, ей снился сияющий хрусталем нетронутый город.       Через полгода они сняли домик на юге Англии, и тогда же Фэб бросила колледж на последнем году обучения и поступила на архитектурный. Мейсон быстро нашел работу — не в Оксфорде, конечно, но в весьма приличной частной школе, где четыре раза в неделю вбивал в головы англичан французскую грамматику. Англичане яростно сопротивлялись, но Мейсон неизменно оказывался сильней.       По вечерам Фэб рисовала проекты зданий, а иногда писала что-то в большой блокнот. Мейсон читал, порой наизусть, французских и английских авторов и рассуждал, в чем же их фундаментальные отличия. «Мне все равно не так легко в этом разобраться, как моему другу Джейси,» — пожаловался он как-то, но тут же замолчал. Про Джейси он упоминал редко — Фэб знала, что это под его влиянием Мейсон заинтересовался литературой и языками, и, кажется, с Джейси случилось что-то плохое, потому что при каждом его упоминании лицо Мейсона словно подергивалось рябью.       Фэб не расспрашивала. В конце концов, у нее тоже были свои тайны, и она уважала тайны любимого человека. Если он захочет рассказать про Джейси, войну и про то, почему он порой с такой опаской смотрит в вечернее небо — она его выслушает, но шпионить и давить не станет.       В трех милях от их домика текла речка. Затона с ивой Фэб не нашла, но в этом не оказалось необходимости — никто не приезжал в их глушь. Иногда она приходила сюда с Аранотом, принимала истинный облик и пела. А потом шла домой, надевала очки и садилась за свою тетрадь с нифийскими легендами или нифийской историей или за рабочий стол, чтобы расчертить план очередного здания, и какое-то время это делала Фабия Шин, а не Фэб Нийше.