твои пальцы скользят как гребень по шелковым волосам, мягкие, теплые. как ты ко мне пришел? когда мои слезы кончились? шепчу как дурак.. ну чего ты такой хороший, как грудка у снегиря, как ромашковый чай, как подарки на рождество, как чудо под самым носом Дзёси Икита
Аврор Поттер возвращался домой в унылом настроении — опять из Мунго, и опять с очередным уродством на теле. Свежий рубец от заживленного лекарями ожога красовался на его груди алым, неприятным, бугристым следом, перекрывая собой другой, не менее живописный, но уже подзаживший шрам от режущего заклятья. Его грудь и спина были вдоль и поперек исполосованы этими грубыми, неровными, шероховатыми отметинами. Еще ни разу не бывало, чтобы он вернулся из рейда без новенького «украшения». Молоденький врач в Мунго, стажер, совсем не знавший Гарри и еще не понимающий врачебной этики, сказал как-то на осмотре, что торс Поттера словно создан Франкенштейном. Ну, да! Так и есть. Шито-перешито, лечено-перелечено, и уже никакие примочки, растирания и чары не помогали. Да он бы и не переживал вообще сам-то, если б... Если бы не дорогой, славный, любимый, вечно близко к сердцу воспринимающий каждый его порез и царапину муж. По первости столько они спорили из-за его работы и опасности, что она за собой несет. Драко уговаривал его уйти из Аврората и заняться чем-то более мирным, но Гарри был непреклонен. Служба — его призвание, и не может быть по-другому. И Драко сдался — терпеливо сносил долгие отлучки, ранения, тревоги и его вечную усталость и напряжение. Переживал страшно, но всегда поддерживал, всегда ждал, помогал, ухаживал. Поттер знал, как ему повезло, какую невероятную, непостижимую удачу он поймал за длинный жемчужный хвост. — Счастье мое, — шептал он так часто в дорогие маленькие уши, — ты — мое счастье. Драко. Его Драко. Он и в детстве всегда выделялся среди сверстников своей утонченной красотой, а сейчас... Сейчас он больше походил на произведение искусства. Мраморное изваяние, так любовно созданное неизвестным, но очень талантливым скульптором. Идеальная белоснежная, практически прозрачная кожа, мягкие, плавные линии тела и чуть заостренные черты лица. Стоило ему замереть, и он действительно становился похож на античную статую, которая приковывает взгляд, заставляет запомнить каждую черточку, каждый изгиб. Но Гарри прекрасно знал, что эта мраморная холодность лишь внешняя, напускная, а на деле эта молочная кожа нежнее любого самого мягкого бархата. Коснись ее — и уже не остановиться. Хочется гладить, чувствовать её тепло, видеть, как нежный румянец покрывает острые скулы, и мелко подрагивают длинные пушистые ресницы на прикрытых от удовольствия веках. Его персональный наркотик. Стоило лишь раз зарыться лицом в эти нежнейшие локоны, небрежно спадающие на хрупкие плечи, и уже не забыть сводящий с ума аромат, чуть пряный, сладкий, с примесью чего-то неуловимого, что Гарри для себя определял, как «запах Дракона». И такой тихий всегда — порода. Повысить голос — значит потерять контроль, унизить себя и собеседника. Осанка. Стать. Манеры. Поза. Совершенство. Его, его совершенство. Кто бы еще мог все это вынести, вытерпеть... Гарри, например, помнил тот случай, когда как-то ночью, нежно уткнувшись в его плечо, Драко перебирал своими длинными, невозможными пальцами его отросшие волосы и сказал: — Так люблю эти твои лохмы, так люблю. И, будто специально, словно судьба над ним издевалась, буквально на следующий же день в учебке что-то рвануло, и от его темных кудрей осталось одно воспоминание и гадкий запах паленого. Домой он тогда возвращался с коротким «ежиком» волос и тяжелым сердцем. Но Драко лишь всплеснул руками и охнул от удивления, а потом стал гладить по колючему «ежику» и улыбаться. — Тебе идет... — сказал он и поцеловал, и целовал, всегда целовал так, что дух захватывало. Всегда как в последний раз… Боялся. Боялся за его жизнь, за здоровье. Всегда боялся. А Гарри боялся, что Драко когда-нибудь это все надоест. Этот страх, этот скрипучий дом, это исполосованное уродливое тело в рубцах. Разве подходит это все такому, как Драко?! Такому... нежному, строгому, настолько красивому, что Гарри не мог на него долго смотреть, как на солнце — сразу начинало щипать в глазах. Гарри очень хорошо знал, как ему повезло. И старался быть лучше, быть достойным... Но как тут будешь достойным, когда чёртова щетина, идеально наголо сбритая утром, к вечеру синела острыми колючками по щекам и подбородку. Как тут будешь достойным и аккуратным с очередным воспаленным рубцом через всю грудь, обмазанную лекарственным зельем, по запаху напоминавшим отрыжку страуса, не иначе. Будешь тут достойным и нежным, когда на ладони в очередной раз лопнула огромная мозоль, и края этой чертовой мозоли стали такими огрубевшими и острыми, что Гарри пару раз сам об них царапнулся, когда проводил рукой по лицу. И не убрать ни в какую — края маленькие, но такие, гадство, острые — никакой крем не помог. Гарри стоял на пороге своего дома и в очередной раз с раздражением посмотрел на свои руки. Фаланги перебитые, некрасивые. Ногти, хоть и ухоженные, но форма уродливая, как лопаты-саперки. Костяшки все сбиты. Ладони в мозолях старых, грубых и свежих, лопнувших, пузырящихся, иногда подкровливая. Не рука, а лапа чудища. Самому противно! Как он может этими лапищами касаться Драко?! У него кожа такая... что и словами не передать, как лепесток лотоса, белая, душистая.... «Если что, только языком его сегодня буду касаться, — решил для себя Гарри, — языком даже приятнее, чем рукой». Он вошел в их дом с четким планом и улыбкой на лице. Он всегда улыбался, придя домой, ведь вот, вот сейчас, через минуту он увидит его. Драко. Его Драко. Обычно в это время уже в домашней одежде, тот, услышав щелчок открывающегося замка в двери, сразу шел в прихожую и обнимал, помогал снять мантию и обнимал вновь, вдыхал его, Гарри, запах и целовал в шею, в плечо, выдыхая нежно: — Заждался уже... И только тут начиналась настоящая жизнь Гарри Поттера, только тут билось его сердце, и он дышал, по-настоящему дышал полной грудью, до краев наполненный лаской и любовью. Стоило ему войти в дом, и они с Драко больше не расцеплялись. Вместе шли в ванную, где Гарри мылся, а Драко сидел на краю плетеной корзины для белья, подавал ему мыло и душистые склянки, а сам рассказывал о том, как прошел день, что нового в Министерстве или в жизни общих знакомых. Он обнимал его большим махровым полотенцем, как ребенка, принимая после купания, ластился к нему, гладил и вытирал попутно. Иногда Гарри приходил такой уставший, что на все это не было сил, и они сразу шли готовить ужин, снова не расцепляясь, рука об руку, плечом к плечу, бедро к бедру. Драко скользит одной рукой под футболкой, а другой, с зажатой в ней лопаткой, помешивает соте и между поцелуями успевает дать попробовать на соль. — Вкусно? — Очень. — Я про соте. — А я про тебя, — и вновь обниматься, не отлипать, не расставаться ни на миг, ни на миллиметр. И едят странно, близко, тесно, сидя рядом, совсем рядом. Драко складывает на колени Гарри ноги, а тот ест с аппетитом и иногда дотрагивается до теплых ступней, потому что не может не чувствовать его, не трогать, не касаться. Всегда, всегда. Драко ест как птичка, совсем чуть-чуть, и уже пересаживается к Гарри на колени, сам вилку к его рту подносит — знает, как Гарри любит это. Нежность, детскость его, кормит как малыша, соус с губ сцеловывает и ерзает уже на коленках, разрумянился. А потом мороженным кормит. — Драко! — Сладкая ложечка с белым облаком исчезает у него во рту, подтаивает там, а потом он ее Гарри в рот отправляет, уже не холодную — растопленную, вязкую... Господи, да откуда ты такой?! — Мой, мой... — И нет больше сил терпеть, сдерживаться. Целует его губы в мороженом, сладкие, весь, весь сладкий, нежный, белый. — Сладость моя, сласть, сладенький... — Целует, целует и дышит так часто, горячо, а язык холодный после пломбира, проводит по нёбу и стонет тихо, томно: — Гар-р-р-ри… — эти пальцы длинные, невозможные, прекрасные вплетаются в волосы, оглаживают затылок и шею. Мурашки, мурашки, одни мурашки вместо Поттера. — Люблю тебя, — шепчет Драко, голос срывается, рубашку рвет, нетерпеливый, и ахает тут же... — Черт! — возвращается в реальность Поттер. Забыл, забылся и смотрит во все глаза на Драко, а у того все лицо в разводах от щетины — розовое, воспаленное, на коже раздражение по подбородку и щекам. На шее и плечах, где, забывшись, гладил его Гарри, царапины от рук, от мозоли той самой с острым краем, и даже кровь немного проступила — порезал-таки... Тролль горный! Испортил красоту. Поехал от ласки и желания, голову потерял и контроль — и вот тебе. «Счастье мое, ангел мой, да что же это…» И стыдно, так стыдно. За ручищи эти, за рожу небритую, а Драко только и делает, что на грудь его смотрит, на рубец этот страшный, дикий, вонючий от мази. Гарри глаза зажмурил, не в силах снести этого взгляда. Стыдно, некрасиво, страшно. Ведь сколько можно? Сколько и без того терпел?! И подумал: «Умру, если отвернется. Умру прямо сейчас, здесь...» Глаза открывает, боязливо и видит, как Драко ладонь к груди и рубцу прикладывает. — Новый, — дрожит его голос, и слезинка, как жемчужина волшебная по скулам точеным, — и его люблю, — наклонился и целует пакость эту, волдырь за волдырем, бугор за бугром, — люблю, — тут же и руку берет, ту самую лапищу потрескавшуюся, и целует, целует и эту мозольку, и эту, и эту... И фаланги раздутые и костяшки сбитые, целует, целует и шепчет: — И эту люблю, и эту, и эту… Очень... Ближе склоняется к губам, к распахнутым от удивления и счастья глазам, целует приоткрытые губы и трется. Трется кожей своей белоснежной, шелковой, лицом своим богоподобным трется о щетину. Уже щеки все красные, саднящие, а он все трется, целует, вдыхает запах шумно и шепчет: — Люблю, люблю и это, люблю и это. Всего... Всего люблю. Так люблю. Всего. И Гарри чувствует, как с каждым словом, с каждым поцелуем слетают с него, как пылинки, все страхи, как расслабляются наконец-то мышцы, разжимаются железные клешни страха и неуверенности, вечного сосредоточенного беспокойства на его сердце: «Любит». Любит! Такого вот — с ручищами с мозолями, небритого, пахнущего не пойми чем, исполосованного... Любит. Любит. Любит любого. И словом, казалось, невозможным, единственно правильным, дорогим, нежным успокаивает, усмиряет: — Красивый. Какой же ты красивый, Гарри... Красивый.Не просто красивый — Прекрасный, как редкая статуя. Тебя невозможно коснуться, Не запятнав. Запястья и скулы, Изгибы, Плавные линии — Безудержной страсти анклав. Другой, Невозможный, Был предназначен гореть Один в тишине небосклона, Но выбрал однажды вернуться, Упасть, Звездой мне в ладонь Прямиком из созвездья Дракона. Ещё_Одна_Малфой